Преступление в Гранд-опера. Том первый. Веер из Йеддо

В своих размышлениях Гастон вскоре дошёл до такого, на первый взгляд парадоксального умозаключения, что Джулия была совсем не против того, чтобы он, можно сказать, эвентуально, нет, скорее практически присутствовал при её беседе с Голиминым.

Гастон решил, что она нарочно старается говорить так громко, чтобы значительная часть слов её беседы с поляком дошла до его ушей, а чуть позже он уже даже уверил себя в том, что Джулия об этом заранее договорилась с поляком, но тут Дарки абсолютно ошибался.

Если же судить о происходящем беспристрастно, то следовало признать лишь то, что градус их разговора постепенно повышался, и надо было бы быть глухим, чтобы не расслышать фрагменты этого диалога.

Гастон прекрасно различал оба голоса, которые иногда чередовались, а иногда также и смешивались в общий хор. Голос Джулии был тёплый, очень женственный, а баритон польского графа – серьёзный, едкий, неритмичный.

А, если говорить серьёзно, в это время в салоне мадам д’Орсо разыгрывалась настоящая драма. Джулия пыталась превратить её оперетту, но разъярённый поляк толкал её во тьму дьявольских страстей.

– Это бесчестно! – кричал славянин.

– Обойдёмся без грубых слов, – вокализировала французская дива.

– Значит, вы хотите, чтобы я убил себя!

– Вы хотите покончить с собой из-за женщины?

– Да… если я её обожаю… и не могу жить без неё.

И после этих взрывов эмоций следующий куплет разговора опускался на тон ниже. Очевидно, граф, переходя на минорный лад, пытался умиротворить неумолимую даму полусвета, которая ему отвечала отказами под сурдинку.

В результате Гастону пришлось испытывать на себе разнообразные пытки. Когда дуэт поднимался до высоких и резких нот, он останавливался в четырёх шагах от дверей и с трудом сдерживался, чтобы не выйти на сцену и не выбросить этого наглого иностранца на мостовую, поляка, требовавшего от Джулии, чтобы она за ним последовала в какие-то затерянные, богом забытые страны, где обычно на помойке заканчивают свою жизнь подобные неудачники. Порядочный человек не позволяет себе грубо обращаться с фрегатом, который плавал под его флагом, и когда их речитатив возвращался в нежные и тихие ноты, Гастон злился на себя за то, что оказался в такой смешной ситуации.

– Зато теперь, – ворчал он, чтобы успокоиться, – я радикально излечился от своей любви.

Впрочем, ситуация стала усложняться, так как, судя по всему, развязка не могла заставить себя долго ждать, и действительно, финал стремительно наступал. Джулия не любила длинных сцен, и стала делать купюры в своих театральных репликах.

– Значит, – продолжил Голимин низким голосом, – вы отказываетесь уехать со мной?

– Это вполне решено, мой дорогой, – спело сопрано. И затем последовала фермата[3 - Ферма?та (итал. Fermata) – остановка, задержка, знак музыкальной нотации, предписывающий исполнителю увеличить по своему усмотрению её длительность, обычно, в 1,5—2 раза.], – Позже вы меня поблагодарите за это.

– Нет, это невозможно, потому что вы никогда больше не увидите меня живым.

– Опять! Вы чересчур много говорите о смерти. И вопреки вашим зловещим речам, ещё раз повторю: «До свидания… через три или четыре года… когда вы найдёте другое золотое дно в Калифорнии… или в других странах… то тогда…»

– Вы присоединитесь к вашему любовнику, – загремел глубокий контрабас. – Я вас слишком презираю, чтобы убить, но при этом проклинаю, и вы увидите, чего стоит проклятие мертвеца!

После этой фразы пятого акта раздался шум неистово закрываемой двери. Занавес упал, спектакль был закончен.

Гастона мало интересовал этот поляк, который действительно злоупотреблял словами, но и холодные насмешки мадам д’Орсо ему опротивели, и он её спокойно ожидал, чтобы окончательно с ней объясниться.

Джулия возвратилась с театральной сцены в салоне спокойной, почти улыбающейся, и Гастону лишь показалось, что в её глазах продолжал мерцать огонь не угасшей страсти, да немного покраснели её щеки.

– Наконец-то, – сказала д’Орсо, – я освободилась от этого бесноватого поляка. Для него самого было бы лучше, если бы Мариетта не впустила его в мой дом. Теперь Голимин больше никогда сюда не вернётся.

– Я ему верю, – холодно сказал Гастон.

– Вы слышали наш разговор?

– Нет, я его не слушал. Но был вынужден услышать… да… несколько слов… Вы слишком громко беседовали!

– И Вы думаете, что граф Голимин действительно меня так любит, так, как об этом мечтают многие женщины… с яростью… бешенством… до самоубийства, наконец?

– Когда мы хотим убить себя, то не кричим об этом так громко.

– Я вам уже сказала, мой дорогой, что вы совсем не знаете Голимина. Именно такой сумасшедший, как он, без малейших раздумий взорвал бы Париж, лишь бы только удовлетворить одну из своих фантазий.

– Меня мало волнует, кем он является или не является на самом деле, но я очень надеюсь, что никогда не встречу его на своём пути.

– Вы правы, мой друг, я вам слишком много рассказываю об этом польском бунтовщике, и я вас прошу меня извинить за те неприятные моменты, которые вам только что пришлось пережить. Вы могли бы обидеться на меня за ту ситуацию, в которой невольно оказались. Ещё раз подчёркиваю, что это случилось невольно, не по моей вине, и вы были так любезны, что позволили мне лично выгнать моего преследователя из дома. Я вам действительно должна быть признательна за это, а вы знаете, что я всегда оплачиваю свои долги, – сказала Джулия с улыбкой, которая растопила бы и ледяное сердце восьмидесятилетнего старца.

– Пока что же именно я оплачиваю всё это великолепие, даже чашку этого чая, который прибыл вчера из Москвы, минуя Варшаву. – подумал про себя Гастон, и ответил Джулии уже вслух, – Тысяча вам благодарностей за эту милость. Но я должен оставить вас до полуночи, а уже половина двенадцатого, так что хочу вам сказать, что увы… вынужден раскланяться.

Джулия в этот момент уже изобразившая свою привычную позу на кушетке, которую она принимала, когда хотела кого-нибудь очаровать, вдруг резко спросила:

– А что вы хотели мне сказать?

– Что я решился, наконец, пойти на службу в магистратуру. Хочу начать карьеру судебного следователя, пойти по стопам своего дядюшки.

– Я так понимаю, что сообщив мне эту серьёзную новость, вы проигнорируете меня сегодня в опере. Для того, чтобы судебному следователю без ущерба для репутации посетить меня в моей ложе, вам придётся одеть чёрное платье и сбрить ваши усы ради маскировки.

– Нет, не сейчас. Я не собираюсь моментально менять свой образ жизни.

Ясным и холодным взглядом, как лезвием шпаги, мадам д’Орсо окинула лицо своего любовника.

– Эта новость означает фактический разрыв наших отношений, о котором вы меня уведомляете столь грациозно, не так ли? – спросила она после короткого молчания.

– Всего лишь только расставание, – парировал молодой человек, склоняясь перед женщиной в полупоклоне.

– Есть слово честнее. То, что вы произносите, им не является.

Гастон вздрогнул от обиды, но сдержался и достаточно спокойно ответил:

– Вы никогда не верили, я думаю, что наши отношения будут вечными. Я всегда поступал с вами, как порядочный человек… и я вас оставляю, потому что карьера, которую я хочу сделать, меня к этому вынуждает… и я знаю, что для меня это тягостная необходимость.

– Вы хотите этим сказать, что завтра, в последнем букете гардений, который мне принесут от вас, я найду чек на внушительную сумму? Я вам его отошлю назад, мой дорогой. Я не хочу ваших денег без вас. Что я буду делать? Я богата, и если мне будет нужен преемник на ваше место, я возьму его не за богатство, а за другие качества, так же, как я взяла вас.

Гастон снова склонился перед ней в поклоне, не отвечая на эти обидные слова. Сцена с поляком экипировала его в рыцарские доспехи из брони, одинаково защищающие его как против упрёков, так и против лести.

– Без сомнения, именно ваш дядя-судья вложил в вашу голову добродетельное идею заменить меня однажды на другую женщину. И вы осмеливаетесь утверждать, что это не он решил вас женить! Никогда в это не поверю.

– Вы забываете, что мой дядя холост, и потому не может испытывать тяги к этому институту гражданского состояния.

– Тут дело в должности, которую вы однажды унаследуете. Причина, к тому же, в том, что он заботится о вашем с ним имени, чтобы оно было увековечено в веках. Во втором поколении Дарки, чьим отцом станете вы, поставит апостроф после буквы «де» в вашей фамилии и станет аристократом д’Арки.

Гастон чувствовал, что терпение его иссякает, и двинулся к выходу. Джулия тоже встала. Её глаза сверкали.

– Мой дорогой, – просвистела она сквозь свои жемчужные зубы, – теперь я знаю, чего вы стоите… И я жалею женщину, которая выйдет за вас замуж, если только она не поступит потом с вами также, как вы поступаете сейчас со мной. И это то, что она, разумеется, сделает. Вы не из той породы людей, что мы, женщины, которые любят безответно и беззаветно, в отличие от вас, месье Гастон Дарки.