Предновогодние хлопоты II

Эдика он определил в третий класс: в класс поражённых «крестом» – «перечёркнутых». Положение таких, как Эдик, в иерархии сообщества он считал самым безнадёжным, а людей третьего класса, людьми конченными. Лану он никак не мог определить в какую-то конкретную группу, иногда он думал, что она пришла к наркотикам, будучи уже «больной на голову», ею и осталась.

Отдельной строкой, постскриптумом в его системе проходили «брахманы-элитники». С одним таким «брахманом» он однажды пересёкся в притоне. Тот был не то художником, не то артистом. У него была другая, респектабельная жизнь, квартира, машина, работа, жена и дети и эту «другую жизнь» он бросать не собирался, но и наркотики его цепко держали в своих лапах. Периодически он «срывался» и уходил в загул. Доходил до края бездны, валяясь на грязных подстилках притонов с такими, как Максим.

Как-то он увидел этого деятеля по телевизору в модной богемной тусовке. Рядом с ним вертелись развязные девицы, кокетливые мужчины с женскими манерами. Максим тогда с усмешкой и злорадством констатировал: «Э-э-э, коллега, да ты там, судя по рожам собравшихся, не один употребляешь. Полно явных «торчков» и какая комфортная среда! Счастливчики! Вас не ловят ментовские патрули, одеваетесь вы в бутиках в фирменное шмотьё, прошиваете на крутых тачках с затенёнными стёклами. На вас не косятся подозрительно простые люди и менты, во рту у вас тридцать четыре шикарных белоснежных зуба, нет проблем с деньгами. Да только сдаётся мне, дорогая наша элитка, что мы с вами люди одной крови, хотя вы там чистым кокаинчиком да герычем проверенным балуетесь – для наркотика ни рас, ни религий, ни возраста, ни положения, ни деления на бедных и богатых не существует. Он очень демократичен. Противно только, господа, что вы впариваете людям по телевизору всякую буйду, книги пишете, музыку, и даже уму-разуму и нравственности учите народ».

Сам Максим за эти годы привлёк к пагубному занятию немало людей. Среда обитания наркомана и её пополнение новыми членами сродни пресловутому методу сетевого маркетинга. Новички с ещё неиспорченной репутацией в обществе, у которых родители и знакомые ещё не догадались об их пагубных пристрастиях, были ценнейшим расходным материалом в пищевой цепочке хищника наркомана-профессионала, поскольку у них ещё оставались какие-то легальные способы добычи средств. И наркоманы с опытом никогда не брезгуют халявой, умеют искушать рекрутов. Большинство новичков поначалу не подозревают, какой катастрофой, в итоге, может для них закончиться знакомство с наркотиками, думая: попробовать-то разочек всяко можно, узнать, что оно такое, испытать новые впечатления, тем более старшие товарищи, умудрённые практикой, говорят, что это супер блаженство, расширение сознания, да и круто это, ващще.

Но не один «старший товарищ», – таких Максим не знал, – никогда и никому из новеньких не сказал: «Ты, что, парень? Посмотри на меня! Разве это жалкое существо с кучей болячек и порушенной психикой, похоже на счастливого человека? Знаешь ли ты, парень, что такое зависимость? Думал ли ты, когда-нибудь, как твой организм среагирует на наркотик? Знаешь ли ты, какие страшные демоны будут окружать тебя, искушать, оккупировать твою безмозглую головёнку, подталкивать тебя делать новые и новые шаги к погибели души и тела, казнить тебя ломкой и болезнями?! Мы – ломехузы и нам нет смысла рассказывать муравьям, что хотим погубить их».

– – —

– У нас что-нибудь сладкое осталось? – спросил он у Ланы, которая уже давно стояла, замерев у окна, вглядываясь в него напряжённо.

Подождав, и не получив от неё ответа, Максим, усмехаясь, повторил:

– Сладкого нет чего-нибудь? Опять прихватило тебя?

– Сладкого? – очнувшись, спохватилась Лана. – У нас полкоробки пирожных оставалось.

Она вытащила из буфета коробку пирожных и поставила её перед Максимом.

Он ел пирожные, Лана, что-то ему говорила, он рассеяно слушал, отвечал, тут же забывая свои слова. Выкурив несколько сигарет, свесив голову на грудь и открыв рот, он проваливался в сладкую непреодолимую дремоту. Бросив на него понимающий взгляд, Лана опять подошла к окну, что-то завораживающее за ним магнетически её притягивало.

А Максим, физически оставаясь за столом в этой маленькой обшарпанной кухне, покидал и её, и этот дом, и это время. Он поднимался по эскалатору метро с молодыми, шумными и весёлыми людьми, заворожено разглядывая частые светящиеся рекламные стенды между эскалаторами. Стенды все были одинаковые, но с приятной и прикольной изюминкой: на них улыбался, подмигивающий Дед Мороз с миловидной Снегурочкой в мини-юбке и топике с серебристым кокошником на голове. Прикол был в том, что Снегурочки все были изящные, молоденькие, красивые и разные: азиатки, негритянки, мулатки, белые. По низу стендов бежала строка: «В Новый 2000 год с новой Снегурочкой!»

Он уселся на скамью в полупустом вагоне. Пассажиры благодушно курили, целовались, пили пиво. Закурил и он. На следующей остановке в вагон зашла статная женщина с косой, в русском расшитом бисером сарафане, а с ней баянист. Женщина мило ему улыбнулась, баянист сыграл вступление, и она запела ласковым мягким голосом: «Наконец-то, пол Земли излазив, крепким сном мои мальчишки спят. Сон в свою страну зеленоглазую, спят мои сокровища чумазые, носики-курносики сопят. Сон в свою страну зеленоглазую, спят мои сокровища чумазые…»

Певица смолкла и взмахнула руками, пассажиры вагона дружно закончили за неё: «Носики-курносики сопят» и зааплодировали. Женщина прошлась по вагону с картонной коробкой, пассажиры кидали в неё конфетные фантики, баянист шёл следом и играл «Носики-Курносики». Они исчезли так же неожиданно, как и появились.

За окном бешено нёсшегося вагона неясно и расплывчато вырисовывалось слегка покачивающееся белое женское лицо. «Как там может быть, чьё-то лицо? Поезд несётся в туннеле, за что же человек держится?» – Максиму стало страшно, по спине побежали мурашки, когда он об этом подумал. Неожиданно поезд вырвался к свету и он вскрикнул: «Мама!», – разглядев за окном лицо матери, но не нынешнее, морщинистое, а молодое, улыбающееся. Лицо матери исчезло, поезд, фыркнув, остановился, и в него ввалилась толпа с Дедом Морозом с рекламного стенда со Снегурочками, в вагоне запахло шампанским, цветами и ванилью. Девушки устроили невероятный гвалт и шум, танцевали, целовали пассажиров, но на следующей станции, когда металлический строгий голос из динамиков произнёс: «Поезд идёт до станции Максюта», пассажиры, устроив давку в дверях, покинули вагон.

Состав тронулся, быстро набирая скорость, скоро стук колёс слился в один свистящий звук, поезд выскочил из темноты, взлетел в небо, пролетел над зелёным лесом и озером, по зеркалу которого плясали игривые солнечные блики и мягко приземлился у широких ворот с аркой по верху. Мягко открылись двери, динамики голосом его матери выдали: «Добро пожаловать в детство, сынок».

Он вышел из вагона, и задрав голову, прочитал на дуге над воротами: «Спортивно-оздоровительный лагерь «Орлёнок». Он обрадовался и радостно рассмеялся. Обрадовался внутренне и Максим, грезящий в дрёме за столом. Оба были несказанно счастливы перемещению в этот неожиданно возникший иллюзорный мир.

Максим переносился в одно давнее лето, проведённое им в Сосново в этом лагере. Перед ним текли осязаемые живые фрагменты одного давнего месяца, который он там провёл. Они слились удивительным образом в одно непрерывное живое повествование. Невидимый режиссёр уложил действие трёх недель того давнего года в небольшой отрезок времени грёз, в которые впал сейчас Максим. И он ощущал себя живым сторонним наблюдателем и одновременно мальчиком Максимом, со сбитыми коленками обмазанными зелёнкой – он был в нём и с ним, он проживал ещё раз те солнечные дни детства.

Он оказался у будки, в которой жила простая дворняга Найда и её новорождённые щенята, Найда дружелюбно повиливала куцым хвостом. Тогда, в том лете, Найду кормили все кому не лень, кормил и Максим. После обеда и ужина он прихватывал какую-нибудь еду и бежал к въезду. Найда была собакой послушной и покладистой, с грустными усталыми, умными глазами и отвисшими сосками. Она разрешала ему брать щенков на руки, садилась рядом и не сводила с него тревожных глаз. Сидя на корточках у будки, он гладил мягкие комочки, умилённо целовал щенят в слепые мордочки. Щенки все были разные. Сама Найда была какой-то необычной серой масти, с желтоватыми подпалинами, а щенки родились чёрными с белыми пятнышками. Один щенок был раскрашен природой удивительно симметричным образом: чёрный, с белыми перевёрнутыми треугольниками на лбу и грудке, с белыми кончиками ушей и белым же кончиком хвостика, с лапками «одетыми» в серые «носочки. Этот щенок ему нравился больше остальных.

Щенки тыкались ему в лицо и шею, Максиму было щекотно и приятно. Он подолгу играл с ними, а Найда всегда сидела рядом и выражение её морды всегда было тревожным. Иногда она подходила и тыкалась в его руки мокрым носом, будто напоминала ему о том, что он уже слишком задержался здесь. Обязательно находился взрослый, который заметив мальчика, говорил банальную фразу: «А ты почему не в отряде?» – и тогда ему приходилось уходить. Ночью он подолгу не засыпал, мечтал о том, что мама разрешит ему взять в город этого красивого щенка.

В одно из воскресений мать приехала его проведать с лимонадом, фруктами и конфетами и он потащил её смотреть щенков. Она понянчила щенков, а он с горящими глазами стал её упрашивать взять щенка домой. Мать была грустной, она сказала, что в коммуналке держать собаку очень сложно. Чего только не обещал он матери за то, чтобы она всё же разрешила ему завести собаку! Но она, поглаживая его по голове, только качала головой. Перед самым окончанием смены щенки открыли глаза, а в последний день смены Максим, прибежав к будке с котлетой, щенков не увидел. Найда с печальными глазами жалостливо прижалась к нему. И они долго сидели у будки – мальчик на корточках, а Найда, положив голову ему на колени. Со щемящим чувством нежности и недетского ощущения горького сродства в несчастье, он шептал ей слова утешения и гладил, а она вздрагивала, будто собиралась заплакать.

Сторож сказал ему, что щенков разобрали уезжающие дети, за которыми приехали родители на машинах. Максим вернулся в отряд, упал на кровать и долго плакал в подушку. А потом пришли автобусы, детей рассадили в них и Максим, с жадностью смотревший в окно, увидел Найду. Она сидела у своей будки и смотрела на отъезжающие автобусы. На следующий год Найды в лагере не было, сторож не знал, куда она делась, сказал, что зимой здесь голодно и холодно и, наверное, собака ушла куда-нибудь поближе к людям.

– – —

Максим дёрнулся и открыл глаза. Ненадолго его заторможенный взгляд остановился на Лане, омертвело стоявшей у окна. Она так и стояла с тех пор, как он отключился, остолбенело глядя в него, словно за ним развёртывалось захватывающее воображение действо.

Куски видения жили в голове Максима, вводили его в тоскливое состояние, – такой «фильм» ещё никогда не приходил к нему. Внутри него жил сейчас тягостный осадок и ощущение чего-то безвозвратно потерянного, нужного и чистого.

Пробормотав: «И Найда давно умерла, и малыш Максюта умер с ней», он прихватив сигареты и пачку сока, прошёл в свою комнату. Лана не обернулась.

Максим спал в гостиной с дорогой и дефицитной мебелью, модной в восьмидесятые годы. Здесь стояла, громоздкая и изрядно побитая румынская мебельная стенка с баром, сервантом, книжным и платяным шкафом. На пустых стеклянных полках посудного шкафа лежал толстый слой пыли, на внутреннем зеркале кто-то вывел пальцем «Help me!» Гарнитур из двух кожаных кресел белой кожи с прожжёнными дырами от сигарет на подлокотниках и просевшего кожаного дивана говорил о неплохих финансовых возможностях хозяев квартиры во времена развитого социализма.

Диван с ночи оставался раскрытым: на нём лежали две смятые подушки и скомканное одеяло. Рядом с диваном стоял торшер на длинной ноге и табурет, на нём пепельница с окурками. «Надо Лану всё же вздрючить, чтобы постирала простыни и прибралась», – укладываясь на диван, пробормотал Максим.

Он закурил, и стал просматривать книги, прихваченные им с почтового ящика. Книги были разные, никакой схемы в их подборе не было. Быстро пролистав очередную книгу, Максим бросал её на пол. На пол полетели «Одиссея капитана Блата», «В окопах Сталинграда», «Справочник электротехника», «Бухгалтерский учёт», «Воспоминания о Ленине», «Камасутра для чайников». Осталась одна книга – «Приключения Робинзона Крузо».

Максим в детстве видел старый советский фильм, помнил только то, что Робинзон Крузо жил на необитаемом острове и выжил. Он просмотрел иллюстрации, удобно устроился и закурил. Вначале ему читалось тяжело, даже было желание отставить книгу, но уже страниц через пятнадцать он заворожено погрузился в чтение. Не глядя, доставая из пачки очередную сигарету, и также не глядя, туша её в пепельнице, иногда и мимо, об табурет, он проглатывал страницу за страницей.

Он не видел и не слышал, как в комнату вошла Лана и с ногами забралась в кресло, не видел и Эдика, который несколько раз, с болезненной миной на лице, бесшумно заглядывал в комнату.

Когда он отложил книгу, пепельница была горкой наполнена окурками, пачка сигарет пуста, комната пропиталась табачным духом. Он взглянул на Лану. Голова её безвольно лежала на груди, из уголка приоткрытого рта вытекла слюна.

«Этого ещё не хватало! Не копыта ли откинула?», – подумал он, холодея, подошёл к ней и наклонился. Услышав её слабое дыхание, раздражённо пробормотал: «Не в коня корм. Что-то частенько ей хреновато становится в последнее время»

Колено болело. Он, прихрамывая, прошёл на кухню, Эдик стоял у окна и курил. Он замедленно повернулся к нему, бросил унылое «Привет», и отвернулся к окну.

– Что за кино вы Ланой за окном смотрите? – спросил Максим, включая чайник. – Глючит вас?

– Снег красивый, как в мультике «Падал прошлогодний снег», – ответил Эдик, не поворачиваясь к нему и, помолчав, тускло добавил, – поправиться бы.

– Так поправься, – сухо бросил ему Максим.

– А где? – повернулся к нему Эдик.

– В супермаркете, – сделав издевательское ударение в слове «супермаркете» на последней букве, холодно сказал Максим.

– Чё нету уже? В натуре, что ли? – вытаращил на него глаза Эдик.

Максим не ответил и Эдик, не выдержав, переспросил:

– Кончился?

Максим смотрел на него изучающе и презрительно. Они встретились взглядами. Глаза Эдика были тусклы и безжизненны, его потрясывало. Выдержав паузу, Максим достал из кармана пакетик, швырнул его на стол, налил себе чая, и прихватив пачку сигарет, вернулся в комнату.

Лана не спала. Она с хрустом «ломала» пальцы, на него она посмотрела не сразу, взгляд её был устремлён в стену не занятую мебелью.

– Ты чего? – спросил Максим, останавливаясь и прихлёбывая чай.

Лана вздрогнула, оторвала взгляд, отчего-то её притягивающего, заторможено посмотрела на него.

– Она туда ушла, через стену, – прошептала она.

– Кто, куда ушёл?

– Девочка…