Лента жизни. Том 2

Селиванов оторвал взгляд от хозяина квартиры, полез в карман за платком. Скомканной хлопчаткой принялся смахивать пот с побагровевшего лица. Грудь его заколыхалась с одышкой, внутри что-то захрипело, забулькало, словно насос качал некую жидкость. Отпил из бокала потеплевшего кваса, промокнул губы все тем же платком.

– Я считаю, что вы с Борисом не уберегли Толика, – вырвалось наконец из его уст.

Где-то в глубине души Иван ожидал момента, когда рано или поздно Алексей коснется незаживающей раны. Именно так он ощущал потерю главного закоперщика их отроческих и ранних юношеских приключений. Толя Дробухин навсегда остался для них шестнадцатилетним. С высоты своего возраста они могли судить себя, тогдашних. Ну, не судить, так хотя бы понять мотивы своих и чужих поступков. Выстроить в скованную накрепко цепь отдельные звенышки больших и малых ребячьих дел. Движение этих звеньев невозможно в разобщенности. Потянешь одно – вослед стронутся с места все остальные.

Первой мыслью было осечь гостя. Чего знал он о той давней истории? В восьмом классе Лешка засыпался по русскому языку и остался на второй год. После того и заикаться стал в разговорах с дружками, хотя обычно это с ним случалось лишь у классной доски, под обстрелом глаз всего класса и вредного «русака» Ивана Палыча Рудого, которого все звали не иначе как Иванок. Селя тяжело переживал отставание от товарищей. Видеться на досуге, после уроков, для него было страшно мало. Ведь основная часть их прежней совместной деятельности протекала в классе, как ни крути, но это именно так. В семье Селивановых родителями насаждалась мораль сверчка и шестка. Лешка не мог вынести ущербности нового положения, закомплексовал, стал не к месту и не ко времени прибедняться, мол, куда мне теперь до вас? От мамы это в особенности, от Клавдии Карповны, сердечной, шло в неокрепшие умы Лешки и его младшей сестренки Нюрки, Анечки то есть.

– Что ж, повспоминаем! – сказал жестковато Иван, которому тоже иногда казалось, что они с Борисом чего-то недоглядели в тот переломный год. – Только давай договоримся так: я буду рассказывать, а ты, если я чего напутаю, поправишь меня. Это относительно того, когда мы еще все были вместе. Ну а как только за Рубиконом пойдут события – слушай не перебивая. Когда окончу, можешь высказывать свое мнение. Лично для меня есть несколько темных пятен в этой истории…

Он взял рюмку, выпил не закусывая. Потом снял очки, утопил лоб в правой ладони и закрыл глаза. Из темноты внутреннего зрения стали наплывать смутные попервоначалу образы, наслаиваться один на другой, в результате чего сформировалось хмурое лицо Толика Дробухина, каким он его запомнил в тот последний год. Вихры темных волос падали на почти всегда иронически прищуренные глаза. Затем почудился сломанный на кирпичном заводе нос Толика с нервно раздувающимися ноздрями. Хотелось услышать голос Дробухина, но звуки не пробивались через завесу дней и лет, они были на той стороне, колебали почву памяти, ощущались подошвами ног, но никак не могли материализоваться в отдельные понятные слова, вибрация не содержала смысла. Душу рвали и томили безысходность и невыразимость.

– Ты ведь, когда отстал от нас, учиться заново в восьмом классе не пожелал. Почему, можешь мне сейчас объяснить? Ведь это ты первым всех нас тогда бросил, не одного Толика, а и меня, и Борьку.

Селиванов заерзал в кресле, словно искал точку опоры понадежнее.

– Ладно, сиди! Можешь не отвечать. Я помню твои письма из Кубышинки, куда ты поехал учиться в ПТУ на тепловозника. Тебе ведь там нравилось, не так ли? Ты враз не только сравнялся с нами таким способом, но даже и как бы обогнал. Еще бы! Нам два года сидеть за партами, а ты уже серьезным делом занялся, профессию рабочую получаешь. А кем мы будем, Толя с Борисом и я, тебе до лампочки. Ты, значит, созрел, а мы доспеваем…

Алексей вновь ворохнулся в кресле, руку поднял, словно на уроке, когда просились к доске.

– Ну ты и поворачиваешь оглобли, мил друг Ванюша! Ну ты и рулишь на стальной колее! Я что там, в Кубышинке, пироги с маком уплетал за обе щеки? Кто, как не я, напильником свои персональные инструменты шабрил? Ты, что ли, за меня тепловозный двигатель до последнего винтика, до последней гаечки раскладывал на косточки и суставчики?

Повисла пауза. Оба поняли, что так вести беседу непродуктивно. Надо не упрекать, не оправдываться и доказывать, а молчать и слушать в очередь. Не взрываться, как в «пинг-понге», перестрелкой шарика туда-сюда.

– Давай спокойнее, – ухватился вновь за ускользающую нить разговора Иван. – Короче, ты уехал, а мы остались в Степновке. В девятом классе как раз нам новую классную руководительницу назначили, Ачкасову. Может, ты ее помнишь, она у нас математику вела в последней четверти восьмого класса. Приехала откуда-то с Запада, из Тамбова вроде бы.

– Инга, что ли? Чего бы я ее не помнил… Сухарь в юбке. Молодая была, с дочкой, кажется, приехала. То ли разведенка, то ли холостячка вообще. Постой, я даже сейчас попробую имя дочки вспомнить. С ней моя сестренка Анютка в детский садик вместе ходила. Да вот же – Людочкой ее звали… Значит, Инга Константиновна вас приняла в свои руки? Сколько ей лет тогда было… Двадцать шесть – двадцать семь, не больше. Ну и что?

– А то, что после этого все и покатилось, как с горки, под откос. Дробуху как словно кто подменил. Ты же помнишь, он учился нормально, похвальные грамоты имел в младших и средних классах. По русскому и литературе из «пятерок» не вылазил. И по другим предметам не буксовал. А тут на математике его как заклинило, задачки и примеры дома решать бросил, на уроках к доске наотрез отказался выходить. Инга ему одну «двойку» поставила, другую «пару» вкатила, затем «кол» засандалила. Да еще в дневнике написала родителям, чтобы пришли в школу на разговор. С ума сойти! Вот ты сказал «сухарь в юбке». Резковато, но довольно точно. Стоит перед классом, как девушка-подросток. Росточка невеликого. Личико узенькое, ротик с капризным изгибом и слегка припухлой верхней губой. Голос девчоночий, однако с командирским четким нажимом, не затрудняющим быструю речь. Косички пепельного цвета на затылке венчиком уложены. Серые глазки со слегка нависшими по краям веками сверлят из-под крутого лобика, в душу вонзаются. Костюмчик – юбка с пиджачком, кофточка темная, с отложным воротничком. На длинной шейке косыночка повязана под горлышко. Ножки тоненькие, пряменькие, как палочки, в беленьких носочках и бареточках на низеньком каблучке. Икс минус игрек… Некоторые девчонки из нашего класса женскими статями превосходили ее заметно. Ты бы в такую влюбился, я тебя спрашиваю? Только не спеши с ответом. Все-таки была в Инге своеобразная нездешность. Сразу видно – не деревенская женщина. Веяло от нее замкнутостью, словно она берегла некую тайну. Не от духа же святого родила дочку. Человек с загадочной историей. Было в ней магнитное поле тяготения. Было…

Селиванов расширил глаза, ожидая от самого Ивана ответа на риторический вопрос. Но Крюков замолчал, стал отвинчивать пробку на бутылке. Дождавшись, пока прекратится переливчатое бульканье, Алексей произнес недоверчивым тоном:

– Уж не хочешь ли ты сказать…

– Я бы, может, и не хотел говорить, да раз начали, так до конца… Представь себе, именно в нее и влюбился второй своей любовью наш Толик.

– Так у него еще и первая любовь была? И кто же? Что-то я не замечал…

– Галя Безбородько.

Он назвал имя, а дальше объяснять ничего не требовалось. Не зря же Алексей закивал головой, безмолвно соглашаясь с подобной возможностью. Галя была красавицей, перенявшей от отца-украинца южнославянские черты лица, черноокая и чернобровая, с толстой косой ниже пояса. Тонкая в талии, с небольшой девичьей грудью, стыдливо спрятанной коричневым платьем и складками широких лямок черного фартука. Высокая, длинноногая – в их возрасте девчонки зачастую заметно перегоняли ровесников в росте. Легкая горбинка на носу придавала ей даже некоторый шарм. Сейчас это назвали бы ахматовским обликом, но тогда подобные сравнения были просто невозможны в силу неизвестности в селе самого имени великой поэтессы. В довершение всего Галя была круглая отличница, что лишь усугубляло ее недоступность. Ухаживать за девчонками в пятнадцать лет мальчишки не умели. Не дергать же за косички! Вот и перекипало первое чувство глубоко внутри, не находя выхода. А если случалось хоть как-то обозначить свою симпатию, выглядело это едва ли не комично. Дробухин никому не открыл сердечного влечения к Гале. А чтобы признаться ей самой – об этом и речи быть не могло.

Так получилось, что после окончания дочкой восьмого класса семья председателя райисполкома Ивана Антоновича Безбородько поменяла место жительства на Добровольск. Партийные власти, как тогда это называлось, перевели энергичного «предрика» в город с повышением в должности. Стал он начальником облсельхозуправления. Получил четырехкомнатную квартиру в самом центре города. Уезжая из Степновки, Галя сказала на прощанье, что приглашает к себе в гости однокашников. Любого, кто приедет хоть на денек в город.

Довольно скоро Железниченко, Дробухин и Крюков оказались в Добровольске. Все они были включены в сборную команду района по волейболу, которую на летних каникулах отправили участвовать в областной спартакиаде школьников. Селиванов по причине его малорослости в команду не попал и остался дома ловить ротанов в речке Альчине. На второй день турнира степновцы, одержав до того две победы над такими же, как и они, командами сельских районов, вышли в полуфинал и были разгромлены парнями из детской спортивной школы города Адовска. Утерли степновцы носы от обидной влаги, стали собирать вещички в обратную дорогу. Автобус должен был отойти под вечер, так что оставалось время побродить по городу. Но не тут-то было! Дробухин каким-то одному ему ведомым путем, очевидно, через кого-то из девчонок их класса, заранее, еще в Степновке, раздобылся адресом семьи Безбородько. И потащил друзей за собой в гости к Гале. По пути остановились у киоска, скинулись из оставшихся финансов, купили кулек шоколадных конфет «Озеро Рица». Рядом с киоском приютилась старушка в белом платочке. Прямо на земле, в тенечке, стояло ведро с чернобривцами. Толян полез в карман, достал рубль и, не торгуясь, взял у бабуси букет цветов. Адрес, к удивлению, оказался верным. На звонок дверь открыла мать Гали, рослая и пышногрудая Цецилия Абрамовна в цветастом халате до полу. Волоокая, с некоей неизъяснимостью во взгляде, который переняла у нее дочь. Всплеснула полными руками, с некоторым усилием узнавая в рамке распахнутого входа бывших одноклассников дочери.

– Галочка у новой подруги, – была ее первая фраза. Но увидев, как вытянулось и помрачнело лицо Дробухина, держащего у груди цветы и бумажный сверток, Цецилия Абрамовна сделала приглашающий жест рукой: – Да вы проходите, не стесняйтесь. Галя обещала скоро прийти. Я вас пока чайком напою.

Она провела ребят длинным коридором к стеклянной двустворчатой двери и ввела в большую комнату, какие в сельских домах именуют «зала». Здесь Цецилия Абрамовна приняла букет из рук Дробухина и поставила его в одну из хрустальных ваз, украшавших комнату. Радушно усадила гостей на диван.

– Вы пока полистайте прессу, – указала она на придвинутый к дивану низенький столик с гнутыми ножками, на котором лежали журналы и газеты. – Если хотите, можете включить радиолу. Пластинки на тумбочке. Будьте как дома. Я скоро.

Она растворилась в недрах огромной квартиры. Железниченко и Крюков уткнули послушно носы в цветные иллюстрированные журналы. А Дробухин направил стопы к музыкальной машине. Долго тасовал пластинки, шелестя бумажными обложками. Наконец выбрал одну, щелкнул клавишей и поставил на крутящийся диск. Засипела, слегка похрустывая от пыли, разгонная часть звуковой дорожки. Мягкий и негромкий мужской голос после вступительных аккордов оркестра даже и не запел, а как-то по-особому заговорил с каждым из них.

Ну что сказать, мой старый друг?

Мы в этом сами виноваты,

Что много есть невест вокруг,

А мы с тобою не женаты…

Крюков и раньше слышал эту пластинку в доме Дробухиных, Толик любил крутить ее на стареньком патефоне фирмы «Эркон». Пел популярнейший в те годы киноартист Марк Бернес. Правда, текст песни еще никак не ложился на малолетние судьбы, но главное было не в совпадении, а в тональности – светлой в своей грустной доброжелательности.

Пластинка закончилась. Но Толя не отходил от радиолы. Ворохнув рукой волнистый чубчик, он вновь вернул иглу адаптера к началу дорожки. И снова полилась мужская грусть, за которой недалеко и до одиночества.

Четырежды звучала пластинка, четыре раза сетовал Бернес на несбывшиеся ожидания. Четырежды взгляды упирались в дверь, ожидая появления Гали. Но она так и не пришла. Наскоро попив чаю с тортом, которым попотчевала их радушная Цецилия Абрамовна, друзья попрощались, передав привет бывшей однокласснице. Никто и никогда больше с нею не свиделся. А платоническое чувство Дробухина так и осталось тайной за семью печатями.

У Ивана тоже была своя первая любовь и своя заветная песня. Иной мотив и слова иные звучали в душе. А чувства пробуждали подобные тем, что тревожили Дробухина.

В тот час, когда над седым утесом

Немые звезды льют бледный свет,

Я часто вижу черные косы

И неподвижный твой силуэт…

Хотелось поскорее стать взрослым, встречать на морском берегу красивую девушку. Молчать вместе с нею и смотреть на дрожащие в бездонности, ни к чему не прикрепленные созвездия. И чтобы обязательно среди них был Южный Крест, любимый моряками.

Провожая с репетиций школьного хора свою одноклассницу Светку Лоншакову к ее дому на краю Степновки, Ваня указал ей однажды, за неимением в Северном полушарии Южного Креста, на другое не менее знаменитое созвездие. В ночной небесной стылости прямо над головами, задевая углом Млечный Путь, висел Орион. При некоторой толике воображения его можно было дорисовать в уме. Получалась девичья фигурка, перехваченная в тонкой талии бриллиантовым пояском из трех ярких звезд.

Маленькая круглолицая Светка запрокинула повязанную пуховым платком голову, любуясь своим небесным отражением. Ваня наклонился и неожиданно для самого себя поцеловал подружку прямо в губы. Не промахнулся, хотя сделал это впервые. И удивился, что на морозе губы горячие. С тех пор он зачастил провожать ее, когда школьные дела задерживали обоих допоздна. В заветном уголке у штакетного забора, за телеграфным столбом, они нацеловались на всю оставшуюся жизнь. Натянутые стужей провода гудели монотонную мелодию степных пространств. Снежинки густо облепляли платок на голове девушки и барашковый воротник пальтишка, перехваченного в талии пояском безо всяких бриллиантов. Иногда над ними чертил пунктирную траекторию первый спутник Земли. И они ждали его появления с востока, где как раз стоял Светкин дом. В названный газетами час «бип-бип» появлялся из-за крыши дома и летел прямо к ним. Можно было успеть загадать желание, но эта звездочка не падала, подобно метеору. Когда же спутник отлетает положенный срок и сгорит в плотных слоях атмосферы, они уже не будут больше стоять в своем уголке за столбом. Но это произойдет лишь через два года, аккурат после выпускного вечера в школе.

Насколько помнится, у Борьки Железниченко тогда тоже появилась симпатия. Его Наташа училась классом младше, но выглядела даже покрупнее старших девчонок. На редкость голубоглазая. Сблизились они на тренировках школьной команды по волейболу. Оба отлично играли, частенько пасовали друг другу на разминке в паре. Борька хлестко «резал», а Наташка по-кошачьи изворачивалась на приеме, возвращая Железе горячий от его ударов мячик. Порой торжествовало нападение, но все-таки чаще побеждала защита. После тренировок они шли вместе рядком в сторону инкубаторной станции, где жила Наташка. Оба одного роста, с упругостью в согласованной походке. И лишь когда удалялись на значительное расстояние от центра села и улица обезлюдевала, Боря прихватывал свою волейболисточку под локоток.

Своими сердечными секретами у друзей не принято было делиться, тем более врать о «победах» на любовном фронте. Стыдливое целомудрие не спотыкаясь вело их по узенькой тропиночке первого нежного чувства. Потому-то многое из той поры осталось лично для Крюкова «за кадром». Случилось ему однажды заглянуть в дневник Железниченко, который тот начал вести по совету Толика Дробухина и добивался того же от Вани. Боря разрешил ему посмотреть, как это делается в общих чертах. Полистав страницы, разлинованные особым способом так, чтобы рядом с основным текстом оставалось место для дополнительных заметок и пояснений, он обратил внимание на последнюю запись. Мелким «шпионским» почерком с наклоном влево было начертано объяснение самому себе чувства к Наташе Зацепиной. Последняя фраза гласила: «Наше счастье огромно. Я перестану себя уважать, если когда-нибудь разлюблю мою Натали…» Кто из них мог представить тогда, что не раз и не два взволнуются в недалеком будущем любовным трепетом их сердечные мышцы, сбрасывая излишек адреналина в горячую кровь! Тем более предвидеть свои первые, а у Железниченко затем и второй, законные браки.

Увалень Селя не спешил обзаводиться дамой сердца, предпочитая заниматься вокалом в школьной самодеятельности. У него обнаружился небольшой приятный баритончик, как определил его голос учитель музыки Казимир Сигизмундович. Вдвоем с голосистой Светой Лоншаковой они пели русские народные песни, покушались и на классические романсы. Особенным успехом на школьных вечерах пользовался дуэт из сочинений композитора Даргомыжского. На сцене стояла скамеечка, за кулисами пиликала гармоника. Вначале выходила чинной походочкой павушка в красном с цветами сарафане. Садилась на скамейку и начинала слушать отдаленные звуки гармошки. Затем появлялся кавалер в фуражке набекрень и лаковых сапогах, роль которых успешно выполняли начищенные гуталином до солнечного блеска «кирзачи». Убедившись в интимности «рандеву», кавалер приосанивался и запевал игриво:

Ванька с Танькою сидит,

Танька Ваньке говорит,

Тпру-да-ну, го-го, го-го,

Танька Ваньке говорит…

А дальше вступала Светка, словно бы не замечая, как ее кавалер сгорает от нежных чувств к ней: