Времена года. Лето Кетцалькоатля

Она рассказывала Толику, что несколько дней подряд перед приходом наших на северо-востоке грозовыми огненными сполохами взрывалось обычно ласковое июльское небо. А ещё через пару дней ветер приволок оттуда низко стелящуюся, воняющую тракторной соляркой дымку.

В эти четыре летних дня, километрах в восьмидесяти от села, под станцией Прохоровка, советские люди и танки в беспощадном огненно-стальном месиве сокрушили никем непобедимую до сей поры военную машину фашистской Германии.

Бабуля неохотно рассказывала о том времени любопытному внучку. Её можно понять: остаться посреди войны одной, без мужа, с тремя сопливыми детьми на руках, которых надо как-то кормить-поить и поднимать на ноги – хорошего, согласитесь, мало.

А тут ещё, как на грех, привели на постой к ней в хибару трёх немецких зольда?тен!

Про постояльцев-то она вообще Толику никогда не говорила. Это уж отец ему рассказал, когда они возвращались в поезде домой и ужинали курочкой с варёными картохами, заботливо завёрнутыми бабулей в серый льняной рушник.

Отец после слёзного прощания с бабулей на перроне белгородского вокзала разговорился тогда в купе… Наверно, сердцем чуял, что недолго уж его матери на свете белом мыкаться. Болела она сильно.

Рассказывал, что была баба Таня смолоду очччень недурна собой – не зря ж её сосватал вожак сельской бедноты, комсорг и первый парень на деревне – дед Иван!

Волосы у неё сызмальства росли иссиня-чёрные, как оперение у ворона – большая редкость в тех краях.

Русоволосые товарки промеж себя её «турчанкой» нарекли. Смеялись, собираясь в круг на жатве и обмолоте:

– Слышь, турчанка, сыми платок-то, волосы покажь! Хлопцы нам пряников купить на ярманке сулили, коли уступишь!

Бабуля не обижалась, мыла свои роскошные волосы сывороткой из-под простокваши и гладко зачёсывала на затылок, прятала от мужского соблазну под белый платок. Обвязывала его по горлу, закрывая полностью голову и шею, и оставались на всеобщее обозрение только губы – крупные, сочные, яркие, как спелая вишня.

Ну, и угольно-чёрные брови над карими, всё понимающими глазами – как два крыла у лебёдушки – вразлёт!

– Чоловик должон быть не по-милому хорош, а по-хорошему мил! – повторяла бабуля.

Уговаривала внучков: – Учитесь, пока молоды! Не то будет, как гутарят: «Живи дёшево, да ешь не соля». А куда этак годится??

Вот вышла она за деда Ивана, народилось у них трое детишков, и жили бы они дальше поживали, да добра наживали… ан нет! Ласковым июнем 1941-го года бывший мил-друг и союзник СССР – фашист – на танках в гости припожаловал.

Отец рассказывал, как уже призванный в армию дед купил в сельпо на последние медяки те самые засохшие пряники, принёс и дробил их на кусочки молотком прямо на камне, служившем порогом хаты. Ох, и сладкие были куски!

Когда в село вошли немцы (а следом за ними итальянцы, словаки и прочие венгры с румынами), бабуле Тане было всего лишь двадцать пять…

– ???????? ???????? ??? ??? ?????????,

– ?eu???????? ????? ???????, ????? ?ap??ul?????!

Из громкоговорителя, установленного на передовом офицерском «Мерседес-Бенце», под аккомпанемент духового оркестра бравурно звенел, заглушая рёв моторов, мощный, сытый довольный хор.

Весёлые белобрысые танкисты в чёрных гимнастёрках с закатанными по локоть рукавами, вылезая по пояс из башен, орали на ходу:

– Матка, млеко, яйко, шнапс! Schnell, schnell!!

На постой к бабе Тане определили трёх солдат из интендантской роты танкового корпуса. Они зашли, смеясь, в хату и сразу повели себя, как хозяева, указывая где постелить на ночь, и в котором часу подавать горячее на стол.

Отец рассказывал, что один из квартирантов – рыжий мордатый капрал с волосатыми веснушчатыми руками, положил глаз на молодую солдатку. Всё пытался задобрить её – то тушёнкой, то шоколадкой, а то и песенками, прилежно, с усердным сопением выдуваемыми им из губной гармошки на забаву детишкам:

– ?, ?? ?????? ????????,

– ????????, ????????,

– ?, ?? ?????? ????????,

– ????? ??? ???!

Бабуля ничего не брала, хоть они и голодали, и вообще старалась не оставаться один на один ни с навязчивым баварским бюргером, ни с кем другим из незваных гостей.

Спала с детьми в сенном сарае, от греха подальше. А если регулярно меняющиеся по причине постоянной ротации частей постояльцы велели прибраться в хате или, там, сварить борща, то всегда брала с собой старшего сына, Толикова отца, якобы на подмогу.

Как уж баба Таня в течение двух лет смогла избежать изнасилования или хотя бы разборок с применением подручных средств, типа ухвата или кочерги? Кто ж его знает…

Но факт остается фактом – дождалась она таки возвращения наших, вырастила детей и теперь не жалела ничего для обожаемых внучков. То синеньким «четвертачком» их одарит, а то и зелёненьким «полтинничком».

Вот только замуж так никогда больше и не вышла бабуленька. Всё надеялась, что Ванечка вернётся с войны живой…

– «А если б тогда, во время оккупации, бабуля узнала, что это один из её постояльцев так прилежно, с усердием утрамбовал деда в глину гусеницами, чо бы она сделала?» – размышлял Толик, глядя как суетится возле печи баба Таня, варя щи на обед.

– «Я бы йим, гадам, мышьяку в борщ насыпал! Пущай хлебают, твари, на доброе здоровьице!» – представлял он себе план возмездия, забывая, что у бабули-то на руках оставалось трое детей мал-мала меньше, и в своей судьбе она была не вольна?…

Отец Толика с тех лет носил у себя на правом виске памятную зарубку – шрам сантиметров в пять длиной. Получил он его осенью 1944-го, когда наши уже по всей Европе фашиста пинками под зад гоняли.

Деревенские мальчишки собирали патроны по лугам и кидали их в костёр, для развлекухи.

Как-то, во время очередного фейерверка, пацанам показалось, что не все патроны стрельнули. Вот они и послали отца пошевелить головешки, чтобы, значит, ускорить процесс.

Когда тот подошёл вплотную к затухающим, но ещё раскалённым углям, процесс ускорился сам по себе, и ему пулей пробороздило висок.

Хорошо ещё, что прошла та пуля вскользь, а не пробила череп. Окровавленного отца приятели-мальчишки, пусть и в бессознательном состоянии, но всё же дотащили до хаты. А могло ведь так случиться, что прострелило бы пацану башку, и не родился бы спустя восемнадцать лет у него сын!

Брошенного нашими солдатами при поспешном отступлении оружия было по окрестным полям хоть пруд пруди. А потом к этим арсеналам добавились трофеи от отступавших немецко-итало-и-хрен-знает-каких-ещё войск.

Поперёк ручья, текущего в болотистой низине за огородами, почитай ещё лет пять после драпа «nach Westen» стоял увязший аж по верх гусеницы танк с белым рыцарским крестом на лобастой башне.

Толик живо представлял, как выглядел этот крест, поскольку недавно посмотрел фильм «Александр Невский» и прекрасно помнил вначале идущих по льду грозной «свиньёй», а потом тонущих в Чудском озере тевтонских псов-рыцарей.

Мрачные звуки тубы рыцарского нашествия из кантаты Прокофьева заканчивалась насмешливыми скоморошьими трубами разгрома и бегства непрошенных гостей.

Бабуля Таня сама до последних своих дней пользовалась трофейным тевтонским ножом с длинным узким лезвием и фашистской свастикой на литой рукоятке для заклания кур, гусей и уток.

И даже одалживала сей предмет соседям для забоя свиней по осени. Настоящих свиней.

Каждый ноябрь она отсылала детям сбитые из фанеры посылки с двумя уложенными валетом уже ощипанными и опалёнными гусями. На посылке синим химическим карандашом старательно были выведены адреса отправителя – в левом верхнем углу, и получателя – в правом нижнем.

Тушки бабуля густо пересыпала тыквенными семечками и высушенным чабрецом. Мама заваривала душистый чабрец и давала, как отхаркивающее, начинающим покашливать с наступлением холодов детям.

А под Новый год нашпиговывала яблоками гусиков, тушила их и подавала в праздничный вечер на стол в чугунной утятнице. Ммм… Пальчики оближешь и ум отъешь!

Отец только после смерти бабы Тани рассказал Толику, на чём держалось хозяйство солдатской вдовы, и чему они с братом и сестрой были обязаны своим относительно неголодным детством. Нужда заставила их мать ещё в войну заняться самогоноварением.