и лепечу склонившись над ним:
«дружище, прости и помилуй
я так же как ты – одинок, не любим
давай же помиримся, милый»
Давно я боюсь самого себя
приглядываюсь, прислушиваюсь, принюхиваюсь
к самому себе. Представляешь – Я
совершаю такую глупость?!
– —
Ни жалости, ни нежности, ни ласки
я не прошу, любимая, у Вас.
Пусть Ваши детские и праздничные глазки
не видят страшный гибельный экстаз.
Я умер. всё. меня не хороните.
и слёз не лейте. их я не приму.
Заботы, хлопоты – супругу сберегите,
но только – пусть же! – одному ему.
Упрёки совести, терзанья, угрызенья —
всё это, милая, поверьте, не для Вас.
Вас впереди ждут нежностей забвенье,
рожденья, радости и блеск ребячьих глаз.
Вы всё пройдёте, вынесете – верю
(если не Вы, то кто тогда ещё б?).
А мне, уродливому, раненому зверю,
пора на свет, от стаи, из трущоб.
– —
На город ложится туман
тягучей сырой белизной
и дыры оконных рам
пугают своей чернотой
и ветер бежит по домам
в вершинах гуляет крыш
и дым, разорвав, по частям
бросает лохмотьями вниз
деревья чернеют телами
и путают руки ветвей
и шепчут немыми устами
о золоте светлых лучей
– —
Медуза
То было явно не случайно —
предчувствовал я встречу,
как зверь – панически, отчаянно,
охотником замеченный.
Я шёл, глаза поднять не смея,
посмотришь – смерть, убьёт!
убьёт шутя, не пожалеет,
с ума смеясь сведёт.
Стучало сердце с каждым шагом
всё громче и быстрей: