ДухСо пробы "Ф" за №55-12. Ледник

В лицо засмеюсь! В глаза их бесцветные – нервно, свободно.

Наравне буду. Спокоен, твёрд и уверен. В себе. В правоте. Оглянусь – и не стыдно! Чисто всё.

Успеть бы!

Дочери в глаза взгляну – вот твой папка! Ясный. Нет, сын у меня, сын! Наследник!

Успею! Двери распахну, люди, – чистый я! Ясный! Полный! Нужный! Гордый!

Успеть бы!

Руки мои вам! Сердце!

Широка улица! Дома высокие. Крик долгий: «Пе-рес-ту-у-пи-и-и-…»

Потно от крика. Кто бы это? Сам ли?

Глаз в затылке не видит погони. Отстали. Плутают.

Вот они!

Уходить. Рывок! Людей, толпу расталкивая, прочь!

Рывок! Рывок! Сигналят! Тормоза скрипят! Ну!..

Двери. Жар в груди. Высохло всё. Легкие плавятся. Сердце хрипит. Глотка опухла. Успеть бы!

Глаз зрит, улавливает – вот они выскакивают! Не дамся!

Господи, ноги! Предатели ноги! Слабость. Лестницу не одолеть!

Ползи! Успеть бы, вот в чём смысл. Так, так…

Ползи!

Кто косо посмотрит? Не было ничего! Жил. Как надо. Не преследовал. Жил! Успел! И сына и дочь вырастил. Вон они какие! Будет это, будет…

Успеть бы!

Встать! Руки трясутся. Ключ, ключ. Повернуть. Шаги внизу. Повернуть и огонёк! Дымок пахучий! Спасительный. Успеть бы! В третьем ящике сверху…

Так, шаг. Вот! Бегут! Хрипят «Стой!» Не-ет! Навалиться, закрыть! Замок – щёлк! Всё!

В комнату! К столу! Через себя, через всё! Во имя! Ноги-ноги! Сердца нет! Калека. Легких нет. Глаза лопнули. Ощупью, ощупью. Вслепую! Довести, исполнить!

Успеть бы!

Туалет, спички, ну!..

Шаг, еще шаг. Свинец в ногах. Лицо пылает.

Успеть бы!

Простит. Поймет! Выхода другого не было – выручал! Еще посмеемся вместе. И выручил! Навсегда простит. Равный буду! Не было, не было!

Успеть бы!

Сжечь – и радоваться. Вместе будем!

Успеть бы, сжечь, сжечь!

И снова вдоль странных высоких-красных заборов бежит, задыхаясь, и снова мысль всё та же преследует, бьётся и раскалывает мозг на части: успеть, успеть бы, сжечь, чистый, шаг, еще шаг, дверь, замок, стол, ящик, туалет, спички, огонёк, забор, бег, спички, дымок – и вновь по кругу беспрестанно.

(Глубина сокрытия – 28 чисел многообразия.)

«Ф» -акт съёмно-проникновенный-глазной, II класса

(Комната в квартире по улице Площадной. Шторы задёрнуты, полумрак. Большое количество сувениров на полках, на столиках и по стенам. Отличные разнообразные книги. Ковры и палас. Хрусталь, цветы и шикарная люстра. Цветной телевизор не работает. На столе пустая бутылка из-под редкого, желанного многими вина, фрукты и конфеты. Две хрустальных рюмки, горка цветастых журналов. На кресла брошены великолепные халаты и прочее импортное белье. У шикарной кровати две пары тапочек. Пахнет перепревшим жасмином и взглядами изголодавшейся нежности. Послеобеденное время.)

Как-то все само собой вышло. Безотчетно.

Три дня его съедали страсти, три дня мозговые клетки оперативно формировали и представляли для внутреннего обозрения картины. Одну хлеще другой. Четвертую притягательнее третьей. Разум отказывался что-либо предпринимать по вопросу гашения инстинкта.

Поначалу Вячеслав Арнольдович сопротивлялся, подогревал или усыплял подсознание раздумьями о социальном. А затем сдался. Используя последние усилия анализа и расчета, он, как в тумане, всё же успел осознать, что город этот и эта местность как бы под чьим-то контролем, и чудилось ему, что чья-то темная сверхвласть вселилась в его плоть, парализовала волю, и вот поэтому он вынужден лежать рядом с ней, слушать ее надсадный храп, вдыхать гадкий спёртый воздух (боязнь сквозняков) и запах жасмина, что ли… черт возьми эту мистику! Когда он проделывал с ней то, что она хотела, его преследовал этот приторный запах, возбуждал и, вероятно, благодаря ему он чётко сумел произвести всё… что требовалось. Суровые перипетии!

Мёртвый город. Он думал, что хорошо бы выбраться отсюда, навсегда, куда угодно, хоть бы в дебри Амазонки. Подумал лениво, заранее зная, что выбраться ему не под силу.

«Фатум? Или Глебов комплекс? размышлял он, отвернувшись от нее. – Так или иначе, а жить нужно. Каждый раз таким, каков ты есть, у каждого свои прегрешения вот он – трагизм рождения и попыток переделать человека. У каждого свои склонности, все разные. В принципе, нужно уметь всё трезво испытать. И это? Да, а что, и это тоже. Все мы люди, и нужно любить ближнего своего. И тех двоих, что несли ей кресло. И я люблю. Эту?.. Разве я виноват? Меня заставили! Природа, этот город, люди, Глеб… Что я ему сделал плохого? Почему это я должен был ради чьих-то подвигов собственной судьбы лишаться, вовлеченным числиться, когда я тогда еще сам не раскрылся и не воплотился? Меня спросили, и я честно и открыто рассказал всё. А что скрывать? От кого скрывать? И не посвящен я был. Рассказал бы кто-нибудь другой. Тем более, что сам он уехал и не собирался возвращаться. А я тогда молокосос был и не понимал всего, меня не посвящали. Сами виноваты. Что видел, слышал, то и изложил. Нет, это не предательство. Я никого не предавал!»

Механизм всплывшей совести заработал в полную силу. Он бы разошелся в своих мыслях не на шутку.

Она приподняла голову, толкнула его в бок:

– Что ты сказал?

Он мигом загасил бесконтрольное мышление, притворился спящим. Это у него всегда здорово выходило. Индийская закалка. Раз – и ни один мускул не дрогнет.

Поворочавшись, почесав где-то под одеялом, она глубоко вздохнула, упала на спину и мерно с присвистом задышала.

«И это переживём. Аскетизм длился полгода. Полгода ни пальцем, ничем не трогал. Не каждый может так. Но должен же я в конце концов!.. Тем более я так устроен: чем дальше во время, тем энергичнее, способнее. Это достоинство! Другие порядком выдыхаются к моему возрасту. А мной довольны. Вот, пожалуйста, – спит. А я еще способен мыслить. Бодрствую, как Оноре де Бальзак. Тем паче, всё это для содружества. Оно очень кстати. Монолитное правление, и если с умом быть, то можно стать первым. Не для тщеславия! На кой ляд оно мне? Элементарное лидерство. Для свободы. Чтобы куда хочу, туда и иду, то и делаю. Я итак должен быть первым, куда уж ей! Но жить умеет, умеет! И не без интересов. Лермонтов, Пушкин, современные лидеры. Хватка есть. Подкину ей свои вещи!»

Он с удовольствием вспомнил упакованные пачки журналов, четыре альманаха, одну брошюру, одну книгу. Во всех этих изданиях его труды. Самый ценный груз жизни. Смысл. Жалко, жалко, что каждое издание в десяти экземплярах. А теперь и того меньше. Но больше он привезти не мог, не контейнер же заказывать. А было в двадцати, тридцати и даже сорока. Экземпляры он берёг для друзей. Настоящих и будущих. Экземпляры – его опора, сила, могущество. Без них он давно себя уже не мыслил, труды все-таки… С ними по жизни идти веселее, сподручнее. Экземпляры – поступь. Они и здесь сослужили хорошую службу, пять из них уже осели в личных библиотеках и служебных столах новых друзей. Ах, как обидно, что он не успел закончить последний труд! Самый-самый! Враги и завистники. У людей творчества их хватает. А ведь уже брали с руками и ногами, торопили… Ничего, это, может, и хорошо – темы севера, востока. Ничего, со временем откроется вакансия в здешнем издательстве, намёк уже был дан. Потом – кооператив, отставка, есть кое-какие материальные резервы, творческий труд… А больше Вячеславу Арнольдовичу и не нужно. Для смысла жизни хватит. О большем настоящему труженику пера и слова мечтать зазорно, ни к чему мечтать. Имя какое-никакое, друзья в граде-Китиже (не все же отвернулись) остались, а опала временная, тем паче незаслуженная опала, клевета и зависть посредственных и сереньких людишек. За пострадавшими за правое дело всегда в итоге шли. Прошлое-то причем? Недостатки и ошибки уходят, приходят достоинства. А настрадался Вячеслав Арнольдович порядочно.

«Подзакусить бы, – продолжал мыслить Нихилов, – у нее хоть поесть можно. Эти консервы мне язву бы обеспечили. А столовки!.. Нет, ну нет, теперь я спасён!»

Осторожно, закусив губу, он выпростал ноги из-под одеяла, и только было прикоснулся к ворсу пушистого коврика, как сильные пухлые руки обвили его шею, похолодевшей от неожиданности спиной он почувствовал влекущий жар ее груди, едкий пододеяльный запах разом врезался в ноздри, прогнал по коже молниеносную дрожь, и не в силах сдержать восставшую страсть, взогретый Нихилов ослеплено ринулся всем весом в тёплое и живое, жаждущее и трепещущее. И всё-таки он успевал думать, что она требовательна и сильна оттого, что он ее последняя добыча, отрада, везение и награда за дни одиночества и мечтаний… Вечный двигатель, а не мозг!

Измученным, мокрым и бледным выбрался он из постели, добрался до холодильника, присосался к бутылке минеральной.