Раз-Два. Роман

– И побить её нельзя, – полпалаты встанет грудью на защиту, – в полголоса размышляла Полубаба, – и дружить с ней невозможно, да к тому же и бессмысленно.

– Куда это они собрались?

– Будут клей в вёдра подливать, – бесстрастно ответила Полубаба.

– Это ещё зачем? – спросила ты вызывающе.

– Мстят за попранную честь, очень уж обидчивые стали. Рассказать? Местные уборщицы на той неделе притащили на работу своих детей. А тем мелким тварям попался на глаза один из наших. Короче, обступила мелкота позорная калеку и начала над ним глумиться – радоваться чужой беде.

Скомкано закончив объяснения, Полубаба презрительно фыркнула, повела плечами и снова взялась за книгу.

– Я думаю, им без разницы, что он калека, – предположила я, прекрасно понимая, как неубедительно звучат мои слова.

– Всего лишь воспользовались случаем для расправы, – подхватила ты бредовую идею, – не столь важно – над кем.

– Ну, конечно же, дети всегда неумышленны в своих поступках, – неостроумно съязвила Полубаба. – Просто они никого за людей не считают – ни животных, ни калек.

Нет границ у человека: ни в любви, ни в ненависти. Но виноваты ли в этом сами люди? Они ненавидят нас, потому что боятся повторить нашу судьбу. Хотя, возможно, истинная причина лежит гораздо глубже, беря начало от скрытого уродства их собственных душ.

На свой первый урок мы пришли заранее. Школьных парт в просторном помещении было втрое больше, чем самих учеников. Ровно в час тридцать прозвенел звонок, а минуту спустя в класс вошла историчка, которая вроде бы заболела. Выглядела она, впрочем, скорее раздражённой, чем больной. Написав в верхнем углу доски сегодняшнее число, месяц и год она спокойно села за стол и принялась выкрикивать наши фамилии. Отметив посещаемость, она, казалось, немного расслабилась и, хмуро вперившись в перекошенные судорогой лица, задала свой коронный вопрос:

– А разве никто не замечает ошибку?

В классе повисло выжидательное молчание. Я сразу же решила, что речь идёт о нас: мы – та самая ошибка, и мысленно приготовилась к педагогическим издевательствам. И тут случилось нечто невообразимое. Не желая мириться с нашим несовершенством и несовершенством внешнего мира, «больная» историчка фактически завопила:

– Как можно быть такими тупыми? Сегодня двенадцатое сентября, а какое число написано на доске?

– Четырнадцатое декабря, – осторожно заметила Божуля.

– Тогда, будь добра, встань, сотри и напиши правильную дату.

Божуля с трудом поднялась из-за парты и, виновато ковыляя, потащилась исправлять «ошибку». С подобным мы сталкивались впервые. Сорок пять долгих минут меня терзал безмолвный вопрос: если первый же урок начался с преднамеренного обмана, то можно ли верить всему остальному, что мы проходим в школе?

На перемене между русским и математикой человекоподобный громила, всем своим видом и девиантным поведением, смахивающий на переросшего обалдуя-дитятю, сделал нам подножку. Я сильно ушибла колено, и мы хромали весь остаток дня, неуклюже заваливаясь в мою сторону.

– Надя, неужели они не понимают, – удивлялась я очевидным вещам. – Ведь сами они испытывают абсолютно те же самые чувства, когда здоровые дети издеваются над больными.

– Боюсь, этого им не понять, – отвечала ты задумчиво и хмуро, – мы ведь не несчастные калеки, вызывающие жалость, а двуглавые уроды, порождающие страх и отвращение.

Ты всегда видела людей в их истинном свете, не испытывая боли или сомнений, ни на что не уповая, живя с тем, что досталось от природы, а не иллюзией. А мне и теперь трудно понять: почему даже такие нелепые животные, как муравьед или выхухоль вызывают симпатию и умиление, но только не мы? Может, люди к нам ещё не привыкли?

Я часто задаю себе вопрос, каково было бы иметь своё собственное тело, идти куда захочешь, поступать как душе угодно, не являясь заложником другого, пусть даже самого родного, самого близкого человека. Так уж сложилось от рождения, что первенство в принятии решений безоговорочно отдавалось тебе. Незначительная разница в росте расставила всё на свои места – интуитивно мне всегда приходилось подстраиваться под твои нужды и желания. Мы не привыкли договариваться, куда пойти и чем заняться, – все решения ты принимала сама, – а я добровольно служила тебе, как служит престарелый муж молоденькой супруге – старательно и с любовью, – не умея запретить ей жить так, как ей заблагорассудится. С другой стороны, моё дурное настроение, сонливость или плаксивость приковывали к постели нас обеих. В пансионате мы мало двигались и редко общались со сверстниками; нечто подобное могло случиться и здесь, – и случилось, только по совершенно другим причинам. Когда мы узнали о библиотеке, нас охватила тревожная радость и волнение дум. Возможно, именно там мы и найдём ответы на все наши вопросы. Что, если кто-то уже сталкивался с подобным феноменом и написал об этом книгу? Что, если таких, как мы, – щедрой рукой разбросанных по миру, не способных встретиться и объединиться, – великое множество? Неопределённость пугала и манила, привычные вопросы обретали сакральный, ни с чем не сравнимый смысл. Так внезапно и неожиданно, интернатская библиотека обрела для нас магистральные черты; именно туда, как впадающая в океан река, мы первым делом и отправились. Несколько часов мы искали любую информацию касательно сросшихся двойняшек – увы, безрезультатно; зато обнаружилось внушительное количество гениальных книг, ставших классикой мировой литературы. Наверное, не стоит упоминать, насколько сильно ошибалась Полубаба! Массивная библиотека являла собой изысканное украшение интерната. Но более всего мне запомнилась не она, а её гостеприимная хозяйка – неопрятная на вид женщина лет сорока, с сильной проседью в волосах и резко заострённым, словно наконечник кузнечных щипцов, продолговатым носом. Несомненно, Адольфовна прозвала бы её Буратина, если бы библиотекарша оказалась сиротливой калекой.

Эта немолодая одинокая женщина, – её имени мы так и не узнали, а интернатским прозвищем она за все годы так и не обзавелась, – всегда подсовывала нам выдающихся писателей и замечательных поэтов.

– Здесь был один парень, тоже любил читать и крючковатым ногтем делал заметки на книжных страницах, – начала она свою отповедь. – Давно это было, лет десять назад! Я только начинала здесь работать и, конечно же, боялась ему навредить своей неопытностью и простодушием, думала: «ладно, пусть себе царапает». А он не то, что вы – нормально двигаться и не мог, трясло всё тело, словно в лихорадке, и говорил невнятно и урывками.

– А где он сейчас? – воскликнули мы в один голос.

– Отправили в дом престарелых, ему было девятнадцать, а он там взял да и умер. Ну ладно, читайте, дело это одинокое, как и смерть, а я пойду. Только не портьте хорошие книги, и плохие портить не надо.

Умер. В девятнадцать лет! Тем удивительнее было находить отметины его вкрадчивых дум и суждений – эти мёртвые следы, бесцветной паутиной раскинувшиеся по поверхности литературы, или его неразборчивые каракули – вдумчивые мысли, надолго пережившие самого человека. Он много читал, размышлял, хотел жить долго и счастливо, хотя прекрасно понимал, отпущенный судьбою срок подходит к закономерному концу. Несколько раз мне тревожно мерещилось, будто он сидит за соседним столом, сосредоточенно перебирая страницы, а дочитав книгу до конца, восхищённо танцует пальцами рук – одними пальцами.

Уходить не хотелось, но библиотека закрывалась в семь, а нам ещё нужно было не опоздать на ужин. Все ели с видимым удовольствием, включая тех, кто во время обеда активней прочих подстрекал к беспорядкам, и мы с радостью присоединились к жующим активистам. В столовой Спринтерша даже не смотрела в нашу сторону, но стоило ей вернуться в палату, как самым бесцеремонным образом она вторглась в нашу тихую жизнь. Жестом она позвала нас к себе; прямо напротив её кровати на краешке стула беспокойно ёрзала Сопля.

– Адольфовна давным-давно свалила, старушка-мать тоскует на вахте. Пришло время расплаты. И не вздумайте кутаться в простыню, под которой сам чёрт не разберёт, кто вы есть на самом деле.

Сказав «чёрт», она недружелюбно покосилась на Божулю, безучастно дремавшую на размётанной кровати. Знакомой реакции не последовало, и Спринтерша капризно продолжала:

– Старайтесь быть как можно незаметнее, тихонечко подберитесь к закутку, где обитает вахтёрша, и вдруг громко спросите: «Где библиотека?» И если старуха не отдаст концы, то поднимет костлявую жопу и выползет в коридор, чтоб показать. Уж больно она услужливая.

– Ведь библиотека уже закрыта, – пролепетала я едва слышно.

– Какая, к чёрту, библиотека! – вспылила Спринтерша. – Старуха слабоумная и медлительная в точности как ты. Как только она оставит свой таможенный пост, Сопля мгновенно стянет ключи и передаст их тебе, и ты попрёшься открывать кабинет, брать конфету и возвращаться в палату. И сестру свою прихвати на всякий случай. Всё ясно?

И хотя в душе моей пылало несогласие, мы безропотно кивнули и направились вниз – «искать» библиотеку. К несчастью, всё прошло, как и планировалось, даже лучше. Увидев нас, вахтёрша вскрикнула и, судорожно заморгав, буквально вылетела – точно камень из пастушеской пращи – нам навстречу.

– Вы что за чудо-юдо такое? – закудахтала она, и на её старчески-удручённом лице мелькнуло девичье любопытство.

– Подскажите, как найти библиотеку? Нам велено сдать книгу, – бойко отвечала ты без тени промедления, пока я тихонько представляла, как ломается и рассыпается, словно высохший песочный замок, самый «гениальный на свете план». Но вахтёрша поверила и, точно кремлёвский экскурсовод, лично сопроводила нас к двустворчатым дверям роскошной библиотеки. И это в десять вечера! Но самое худшее было впереди: самый дерзкий и бессмысленный поступок в нашей жизни – кража конфеты из «бельгийской» коробки. Честно говоря, я ещё долго не верила в очевидность происходящего, пока не увидела перед собой знакомую дверь с предупредительной надписью: «Директор».

Я ещё сильнее прижалась к тебе и задержала руку у замочной скважины, до боли сжав в ладони ключ.

– Ты чего остановилась? – забеспокоилась ты, тревожно озираясь по сторонам. – Пока ты спишь, время идёт!

– Но это же воровство, – неожиданно даже для себя заупрямилась я.

– Это просто конфета.

– Краденая конфета, теперь ты и я – воровки.

– Ещё не украли, а уже воровки, – раздражённо отмахнулась ты. – Зато у нас появится «семья», и все от нас наконец-то отстанут.

– Скажи, стал бы Робин Гуд отнимать конфеты у льва, чтобы отдать их гиенам?

– Ты слишком много читаешь, – беззлобно рассмеялась ты. – Может, хрен с ней, с этой гиеной?! Сделаем это ради нас.

Повернув ключ в замке, открыв дверь кабинета, мы беззвучно прокрались внутрь. И пока глаза не привыкли, – в помещении оказалось неожиданно темно, – нам пришлось пробираться на ощупь. Коробка конфет, сиротливо лежавшая на столе, казалась серой и неприглядной, как от мучительной болезни, и какой-то неестественно чужой. С непередаваемым волнением я приоткрыла крышку и вынула конфету не глядя. Ой, как много отдала бы я сейчас, чтобы вернуть всё обратно, но тогда, находясь в полушаге от вожделенной коробки, – я ненавидела всеми фибрами души обёрнутые в позолоту лакомства. Я уже собиралась захлопнуть крышку, как выбросив вперёд растопыренную руку, ты молниеносно схватила вторую конфету.

– Возьмём две, – заговорщически прошептала ты, – на тот случай, если мы всё-таки решим попробовать.

В коридоре выключили свет, но наши глаза уже привыкли к темноте. «Впрочем, всё равно лучше держаться за стену, чтобы не споткнуться, – одновременно подумали мы об одном и том же. – Скоро доберёмся до лестницы, поднимемся на второй этаж, потом поворот в кольцевой коридор, а следом дверь, ведущая в палату».

Внезапно из душевой послышался сдавленный жалобный стон; то затихая, то снова повторяясь, он доносился из-за запертой двери. Меня охватили любопытство и страх, и безропотное неудержимое мужество – кому-то срочно потребовалась помощь. Очевидно, то же самое чувствовала и ты, когда твоя рука безоглядно тянула за дверную ручку, – под порог кто-то подложил медицинскую утку и, зацепившись за неё ногой, я едва не опрокинула нас на пол, – болезненно заскрипев, дверь невольно поддалась и раскрылась нараспашку. Из душевой хлынул белый искусственный свет. Непроизвольно зажмурившись, я закрыла руками лицо, но прежде успела разглядеть происходящее. Плечистый крупный парень, стоявший к нам спиной, всем телом наваливался на белокурую медсестру, делавшую по утрам электрофорез, а теперь стонавшую в железных объятиях. Кривые ноги, уши без мочек – точнее, мочки всё-таки были, но по странной прихоти природы сразу же переходили в скулы – и сморщенный затылок, как у младенца – я узнала его сразу: это был Мойдодыр – тот самый дитятя-переросток, который накануне подставил нам подножку.

– Пры-оклятые вы-вы-родки, ты-иперь я точно пы-пы-пыразбиваю вам бошки, – растерянно промычал Мойдодыр, повернув квадратную голову и выпятив вперёд узловатое плечо, пока его короткие, но мускулистые руки подбирали спущенные до колен штаны.

Мы ошалело закрыли дверь и, ни разу не взглянув друг на друга, безотчётно двинулись назад, пока не упёрлись в стену. Страх пеленой застилал глаза, смешивая мысли и чувства. Одним конвульсивным рывком преодолев беспросветный коридор, который заканчивался бесконечной лестницей, мы кубарем влетели в палату и растянулись на полу. Затем, немного оправившись и отдышавшись, стараясь никого не разбудить, мы беззвучно подкрались к диктаторской койке.