Раз-Два. Роман

– А я-то грешным делом подумала, что вы мне померещились, – расплылась в ехидной улыбке курносая с впавшими щеками Божуля. – Зубной порошок есть?

– Есть, – отозвались мы беспечно и отсыпали ей половину.

– Ненавижу утро и особенно типовую зарядку у Пржевальской, – промычала она сквозь зубную «кашу» во рту. – Да и сами процедуры… впрочем, Бог с ними. Надо – значит, надо.

– А я и процедуры ненавижу. Зачем они нужны, если ни черта не помогают? – проворчала одна из прочих, трясущимися руками давившая прыщи на обвислом лице. – Коль родилась кривой, так и подыхать кривой. Оставили бы нас в покое – нет, чёрт возьми, ходи сначала на уколы, потом на чёртовы процедуры, будто каторжный.

– Харе чёрта вспоминать, – натужно процедила Божуля, сплёвывая порошок в разноцветную от ржавчины раковину. Разговор явно не клеился, и каждый занялся своим делом.

Банальный поход в туалет превратился в тягостную пытку. Удушливая вонь туалетных кабинок, въедавшаяся в нос и глаза, удваивалась с каждой минутой. И к этому, вопреки всякой логике, невозможно было привыкнуть. А поскольку нам присвоили статус «новобранцев», в очереди мы оказались последними. Добрых четверть часа мы терпеливо вдыхали ароматы метановых испражнений, борясь с тошнотой и гнетущим страхом, будто кто-то помочился на наши ботинки. На первый утренний урок мы естественно опоздали. Путь до спортзала оказался не близким. Пришлось преодолеть несколько этажей, а потом сломя голову нестись – в нашем случае неспешно тащиться – с встревоженными лицами вдоль по мешковатому коридору. У входа в спортзал мы услышали звуки командирского свистка, прерываемые скрипучим, но властным голосом.

– Слушай мою команду. На месте шагом марш! Двигаемся-двигаемся, ушлёпки, держим дистанцию. Дистанцию держать! Не наваливаемся, не кучкуемся, шире шаг. Эй, кому говорю, задохлики, шире шаг, шире! Равняйсь! На месте стой, раз-два. Руки подняли вверх, глубоко вдохнули, опустили руки – выдохнули, дышим. Грудью дышим, грудью, раздолбаи. Приступаем к приседаниям. Сели-встали, сели-встали. А ну живо сесть! Я сказала сесть, не наклониться.

В спортзале царила гнетущая атмосфера «психбольницы». Обычная, ничем не примечательная женщина, вольготно раскинувшись в зубоврачебном кресле, отдавала спортивные команды, больше похожие на набор бессвязных точек и тире. В правой руке её с неповторимым изяществом стонал и заливался неугомонный свирепый свисток. Вокруг неё и немного поодаль копошилось великое множество безнадёжных калек, превращённых тёмной магией свистка, в безвольных марионеток. Некоторым «пациентам» упражнения давались относительно легко: они вяло выпячивали корпус, непроизвольно наклоняли голову и, жутко прогибаясь в коленях, пытались присесть; однако большинство несчастных подростков выполняли такие движения, которые я даже не решусь описать. Скорее это походило на молчаливую истерику, чем на повседневную реабилитацию детей-инвалидов. Нечего и говорить, что это было зрелище не для слабонервных: дети корчились, извивались, ломались и тряслись, убедительно изображая карикатурные иллюстрации и советские плакаты против алкоголизма.

– На месте бегом марш! – скомандовала Пржевальская, закрепив команду визгливым свистом. – Побежали-побежали. Бежим на месте, не ковыляем. Глаза б мои вас не видели, квазимоды.

Вот кому нужно работать на радио. Такая женщина поднимет и мёртвого – если не она, так командирский свисток. Когда Агафья Петровна, – так звали учительницу по физкультуре, – наконец заметила нас, то чуть не бросилась в нашу сторону, – то ли от радости неожиданной встречи, то ли от непроходимой скуки, – с трудом удержавшись на насиженном месте.

– Вы чё тут – особенные что ль? – забасила она, моментально приходя в негодование. – А ну-ка, быстро в строй! Считаю до двух – раз, два.

Под торжествующий злорадный хохот мы органично влились в коллектив, поспешно присоединившись к общему «мероприятию», будто только нас и не хватало для создания наглядной картины полного спектра опорно-двигательных нарушений.

– Ускорили шаг. Шаг ускорили. Быстрее, ещё быстрее, – энергично подбадривала «физкультурников» азартная Агафья Петровна, пока взор её не упал на жалкого калеку в коляске: – Эй, дрыщ криворукий, чё ты клешнями людям в рыла тычешь! Смотри, я твою рожу запомню, дождёшься у меня. В обратную сторону – шагом марш! Идём скорее, выше колени, колени выше. Не симулировать, колченогие, сказала, не симулировать. На месте стой, раз-два.

В критическом напряжении я чувствовала, как старательно ты выполняешь все упражнения, и стремилась повторять за тобой. Наша первая в жизни «строевая гимнастика» пролетела почти незаметно, и вскоре мы уже сидели в огромной столовой, заняв два стула на всякий случай. К нашему виду, казалось, все давно привыкли, и только Спринтерша, воинственно сгорбившись, временами бросала недоверчивый взгляд. И это понятно – сидя за высоким обеденным столом, мы смотрелись как два обычных человека.

На выходе из столовой мы столкнулись с Марфой Ильиничной.

– Пётр Ильич заключил, что у вас имеются врождённые серьёзные отклонения от нормы, которые затем не перерастут в более серьёзные заболевания. Назначения: чередование физических и умственных нагрузок и электрофорез.

Мы машинально кивнули и направились в процедурный кабинет. Физиотерапевтическая процедура, к счастью, оказалась совершенно безболезненной. Напротив нас суетилась широкогрудая, точно располневшая индейка, белокурая медсестра. При нашем появлении она не проявила ни малейшего любопытства, ни удивления и, даже не взглянув на нас, едва уловимым движением руки указала на специальную кушетку; потом приблизилась всё так же молча и, включив аппарат, примостившийся рядом, молниеносно приклеила к нашим телам множество проводков на липучках. Впрочем, парой фраз она всё же обмолвилась:

– Антропогенез наоборот – это даже забавно! По истечении тридцати минут можно смело идти на выход. – И, шумно вздохнув, деловито устремилась в другую часть кабинета.

Урок физкультуры, ничем не отличавшийся от утренней гимнастики, проходил под следующим лозунгом: «Быстрее. Выше. Сильнее». В центре зала восседала Агафья Петровна Пржевальская, державшая в руке сторожевой свисток. ДЦПшники, все до одного, дружно ненавидели А. П. Пржевальскую, и посему безустанно – в попытке украсть или испортить, – совершали набеги на чудесный свисток, но всё напрасно – старенький, изрядно облупившийся кусочек пластмассы, похожий с виду на игрушечную пушку, казалось, врос в её тело, жизнь и душу. Три добрых четверти часа дети-инвалиды наклонялись, бегали и приседали, пытаясь укрепить непослушное тело. Всё это было безумно интересно и необычно и в то же время, вызывало жалость и грусть, и ещё какое-то новое чувство: то ли удивление наполовину с болью, то ли огорчение и неприязнь. Первые тренировки давались нам с колоссальным трудом: перед глазами всё расплывалось, становилось смутным и зыбким; мы неизбежно сбивались с ритма, тело ныло, не желая слушаться. Но я ничуть не жалею о затраченных усилиях и пережитых испытаниях: впоследствии именно «пржевальские нагрузки» помогли нам встать на ноги и двигаться дальше.

Далее нас ждала проверка на знание школьных предметов для детей с ограничением по здоровью. Я хорошо запомнила тот день; во время диктанта учительница по русскому языку нам повторила несколько раз:

– Не разговаривать, в тетради друг другу не подглядывать и не мешать соседу локтями.

Внутренне я уже готовилась услышать в нашу сторону: «Не списывать у соседа, или с завтрашнего дня я рассажу вас по разным партам», но училка по русскому и литературе оказалась намного культурнее и снисходительнее, чем можно было предположить, – всё-таки гуманитарий.

На уроке математики также не обошлось без эксцессов. Бородатый, с ног до головы затянутый в клетчатый костюм, учитель математики, – по классу он передвигался исключительно на цыпочках, – сильно побледнел, когда мы двинулись к нему навстречу и инстинктивно вытянул вперёд свободную руку, как бы отстраняясь от чужих проблем. Мы решали одну задачу на двоих и выписывали решение на доску, а он, протирая лоб цветастым платком, непрерывно кивал головой: «Да-да, конечно. Безусловно-безусловно», красноречиво снимал и одевал очки и глуховато покашливал.

Географичка основательно опоздала, а историчка предусмотрительно заболела.

На следующий день, увидев наш средний результат по основным предметам, Адольфовна долго и безжалостно смеялась. Как оказалось – тебя оставляют в седьмом классе, а я перехожу в восьмой. Свой директорский приказ, согласно которому нас обеих оставляли в седьмом классе, она написала на специальном бланке и, довольно потерев ухоженные руки, безмятежно процедила: «Нет того урода, который не нашёл бы себе пары!» и напоследок махнула рукой, позволяя нам уйти.

К сожалению, обед нас порадовал намного меньше, чем завтрак: на первое подавали зелёный борщ, на второе – картофельное пюре с горохом, а на третье – протест старшеклассников. Одни – яростно стучали ложками по столу, другие – монотонно топали ногами, и все требовательно голодали.

– Почему они отказываются от еды? – поинтересовалась я ошарашенно.

– Адольфовна запретила курить в палатах. Вот ребята и беснуются, – сообщила Божуля, – в некотором роде выражают несогласие.

– Она лишает нас того, о чём сама не имеет ни малейшего понятия, – негодующе фыркнула Спринтерша. – Здесь не прожить без курева. Ничего, на всякий яд разыщется противоядие.

Странно устроен человек, чудно и непостижимо: стоит хоть что-нибудь ему запретить, как в нём тут же пробуждается и нарастает славный дух противодействия – в столовке бастовали даже те, кто не курил.

Вернувшись в палату, мы уселись на кровать и начали делать физику. Рядом, праздно развалившись в кровати, лежала Полубаба и читала книгу; глуповатая, застенчивая улыбка озаряла её плоское, как ладонь, лицо.

– Слушай, а есть ли здесь библиотека? – поинтересовалась я немного небрежно.

– Вниз по лестнице на первый этаж, – сонно ответила Полубаба. – Но это скучнейшее место на земле, где кроме советской пропаганды и непроходимой скуки по школьной программе сроду ничего путного не водилось.

Дверь тем временем распахнулась, и на пороге показалась Спринтерша.

– Сука, как она смеет нам что-то запрещать! – продолжая возмущаться, она энергично двигалась к нам. – Если человеку запретить курить, лгать, рожать детей и иметь свободное время – он расхочет быть человеком, и тогда неизвестно, на какие шаги он пойдёт.

Намёк был очевиден: Адольфовна не курила, не лгала, – потому что любила швырять правду в лицо, – не имела детей и, по-видимому, не зная чем себя занять, всё свободное время отдавала интернату.

– Ненавижу эту стерву! – не унималась Спринтерша. – Обычно заходишь в её кабинет, и глаза разбегаются – не знаешь, куда их прятать. Сидит она перед тобой такая: жуёт шоколадные конфеты, даже не глотая, а изрядно пожевав, сплёвывает сладкое месиво в мусорную корзину. Видели уже?

Мы приветливо кивнули, не зная, что сказать.

– Она специально их жрёт перед нами, чтоб мы слюной захлебнулись. А конфеты все импортные; муж плешивый по блату достаёт. Он сын какой-то важной шишки: машина, дача, все дела. Вот как мы поступим: вы проникните в её кабинет и стырите брюссельскую конфету – или откуда она к нам прибыла!?

– Зачем? – изумлённо воскликнули мы, недоверчиво глядя друг на друга.

– Восстановить справедливость. Сделаете дело – вольётесь в нашу банду. Такие уроды нам не помешают! Всё ясно, Раз-Два?

– Мы никогда не воровали, – запротестовала я. – Не знаю, что тут можно сделать.

– Так, – взбесилась рыжая Спринтерша, – не для того я столько здесь говна сожрала, чтобы теперь меня овца четвероногая учила. Я знаю, что тут можно сделать, ясно? Я!

– Оставь их в покое, – дребезжащим голосом вмешалась Полубаба.

– Тебя никто не спрашивает, дура безногая! – оскалилась на неё Спринтерша, затем снова обратилась к нам: – Полубаба настолько тупа, что не видит, как вы уродливы. А я вижу и пытаюсь помочь. Сначала помогите мне, а потом я помогу вам – возьму под своё крылышко; у меня всё по-честному. Считайте это проверкой.

– И как же мы это провернём? – поинтересовалась ты.

– Каждый вечер после работы директриса рулит к вахтёрше, полуглухой старухе лет восьмидесяти четырёх, и отдаёт ей ключи на хранение. План такой: предстанете перед хрычовкой, как вы есть – четверорукие, четвероногие и, небось, напугаете её до потери пульса, а то, глядишь, карга и вовсе окочурится – вот будет забава! – довольная, гоготнула Спринтерша и, прежде чем продолжить, сделала затяжную паузу, ожидая произведённого эффекта, но его почему-то не последовало: – Шучу, выживет, падла, – вырвалось у неё почти с досадой, – такие не дохнут. Короче, отвлекайте старушонку, пока Сопля не стянет ключи, – и она махнула рукой в сторону ближайшего окна.

У окна сидела самая юная обитательница палаты и беспечно лузгала семечки. На вид ей было лет одиннадцать, и ничем её внешность не выделялась, кроме щуплого телосложения.

– Поздно вечером сделаем дело, – заключила Спринтерша вальяжно, – а сейчас – свободны.

Она говорила о нашем уродстве как об обычном, повседневном явлении, не стесняясь в выборе цветастых выражений. Это меня сильно смущало. Я порывалась взбунтоваться и сказать ей решительное «нет», но ты взяла меня за руку и крепко сжала. И тогда я поняла – тырешилась на кражу. Иначе и быть не могло; мы охотно унижаемся перед негодяями – это стало привычкой. Спринтерша тем временем достала небольшую картонную коробку из стенного шкафа, подозвала к себе Соплю и Торбу – крепко-слаженную девушку с розовым лицом и толстыми ручищами – и они втроём вышли из палаты.