Не бойся ничего

но вникать всё равно неохота.
Там, в недельной небритой щетине травы,
даже сбившись с пути не сложить головы,
даже если совсем постараться —
не забыться и не затеряться.
Чьё-то имя земное играет со мной,
подавая сигналы зелёной волной,
призывая, как длинная нота —
но вникать всё равно неохота.
И суровы осины, и дождь моросит,
и тяжёлое небо надменно висит,
и не может никак приютиться
бестолковая чёрная птица.

«Мой чижик, мой белый пушистый птенец —…»

Мой чижик, мой белый пушистый птенец —
мой ангел залётный: недолгий, невечный.
Не ты ли – коварный и ловкий хитрец —
оставил мне в сердце рубец безупречный?
А я наслаждался твоею росой —
нет, – сладостным мёдом твоим наслаждался,
как вдруг обернулся ты яркой осой
и звонко звенел, и вонзался, вонзался!
Возьми моё сердце, и кровь мою слей,
мой ангел, мой чижик, мой птенчик пушистый.
Твой смех посреди кукурузных полей
влетал в моё ухо неистов, неистов.
И шёпот, и стон, и дыханье твоё,
мой ангел залётный, мой птенчик, мой чижик,
росою и мёдом меня до краёв
заполнили, как ядовитою жижей.
Я умер, мой чижик, я – пепел внутри.
Мой ангел, ты выжег меня без остатка.
Раскрой свои крылья – взлети, посмотри,
как больно мне, чижик, как сладко, как сладко.

«Мне снился лес: как римскими мечами…»

Мне снился лес: как римскими мечами,
он весь пронзался острыми лучами,
входящими в него наискосок.
Лес был прозрачен, строен и высок,
и каждая из бесконечных сосен
врывалась в ослепительную просинь
над головой – и этой синеве
не уместиться было в голове.
Безумные вокруг метались птицы —
и не пойму, к чему такое снится, —
но там, в лесу, под каждою сосной
стояла ты вселенской медсестрой.

Экклезиаст

Экклезиаст (Когелет – говорящий
в собрании, Кагале, – все же чаще
Экклезиаст) увидел: «На круги
своя вернётся», – ветер ли, крутящий
потухший лист, ушедшего шаги,
день скорби, день веселья: уходящий
и настающий. Что же делать мне?
Вот ветра круг в первичной вышине —
а вот, как ветер, кругом ходит время,
и за ночь успевает прорасти
колючее зазубренное семя,
которое вчера держал в горсти.
Потом стемнеет. В странном падеже
всё сущее: к наскучившим уже
простым предметам не найти вопроса
(кто – что? о ком – о чем?) – и безголосо
затянет дождь, и думать при дожде
легко: вода в последнем вираже
свершенья круга, то есть перед носом
здесь иллюстрация: круги воды в ведре
(замедленно увидим, что внедре-
ние воды дождя в другие воды) —
последний миг потерянной свободы,
короткий миг. Все окна на замке,
как на чадре – но дверь открыта. Своды
еловых башен видят: в сентябре
всё будет так же – сыро или серо:
здесь все равно задёрнута портьера,
но дверь открыта, а за ней – ведро;
и капля, потеряв упругость сферы,
становится с другими заодно.

Круг завершён. Ударившись о дно,
всплывает лист (берёзы, для примера),
смывается и тянется к траве,
там растворясь, как басма в седине:
ржавеет и – теряется. Пока мне
не ясно: кто разбрасывает камни?
кто соберёт? В первичной вышине
кто наблюдает ветер? И в окне —
там, за портьерой, как за чёрной ставней,
зачем опять приходит день недавний?
И в этом дне, – скажи, что делать мне?

«Я вошёл в этот город, как входит пожар…»