Старообрядчество и церковный раскол

Сразу после собора Никон отдал распоряжение Печатному Двору немедленно приступить к исправлению русских богослужебных книг по новым греческим изданиям. 1 апреля 1654 г. начинается печатание нового Служебника, а 25 апреля сдается в печать совершенно новая книга Скрижаль, или свод церковных законов. Эта книга печатается на основе венецианского издания греческого текста 1574 года, экземпляр которого был послан Никону патриархом Паисием.

Таким образом, дело исправления книг было решено. Когда первая часть этой работы была проделана, то для рассмотрения ее Никон созвал в 1656 году новый собор, на котором вместе с русскими святителями присутствовали два патриарха – Антиохийский Макарий и Сербский Гавриил. Собор одобрил новоисправленные книги и повелел по всем церквам вводить их, а старые отбирать и сжигать. На этом же соборе Макарий Антиохийский, Гавриил Сербский и еще никейский митрополит Григорий от имени собора прокляли тех, кто крестится двумя перстами.

К тому времени все главные противники Никона по церковной реформе были или в тюрьме, или в ссылке. Но волнение против никоновской реформы не только не унималось, но разжигалось пуще. Когда патриарх велел служить по новым богослужебным книгам и стал рассылать их – во многих местах поднялся сильный ропот. Некоторые из прежних справщиков, обиженные тем, что их труд признан негодным, возбуждали народ к сопротивлению. Почти вся братия Соловецкого монастыря отказалась служить по новым книгам. Пошли толки и споры не только о сложении перстов при крестном знамении, но стали винить новых справщиков в ереси за то, что в их книгах напечатано Иисус, тогда как надо писать Исус, как в старых; корили Никона за то, что он ввел трегубое (троекратное) аллилуйя, тогда как правильнее держаться прежнего сугубого (двойного); начались препирательства о том, какой крест правильнее – восьмиконечный или четырехконечный. Смута все росла и ширилась по всей Русской земле.

Никон нашел новшества не только в служебных книгах и церковных, но и усмотрел их в иконописи, которое стало отступать от древних византийских образцов; иконописцы явно подражали польским и франкским (западноевропейским) живописцам. Никон, большой ревнитель православной старины, восстал против этих «новых» икон. Он посылал своих людей отбирать иконы нового письма по домам даже у знатных сановников… Один очевидец-грек рассказывал, будто патриарх даже велел своим служителям на этих «еретических» изображениях выколоть глаза и в таком виде носить их по городу и объявлять всем царский указ, грозивший строгим наказанием тому, кто осмелится впредь писать подобные иконы. Москвичи увидели в этом, конечно, поругание святыни и с негодованием говорили, что патриарх тяжко грешит, – является иконоборцем. Скоро после этого началось моровое поветрие (чума), которая в Москве и по многим городам унесла тысячи жизней. Вдобавок случилось еще солнечное затмение. Заговорили, что это Божие наказание за нечестие патриарха. На него стали так злобиться, что его жизнь оказалась в опасности.

Ниспровержение Никона

Патриарх Никон был человеком великого ума, но при этом крайне тщеславным и властолюбивым. Тесная дружба соединяла его с царем. Вместе они молились, рассуждали о делах, садились за трапезу. Патриарх был восприемником царских детей. Ни одно государственное дело не решалось без участия Никона. Его державные заслуги велики и несомненны. Он сыграл чуть ли не решающую роль в деле присоединения Малороссии, благословив царя на войну с Польшей ради воссоединения русских земель. Отправляясь в 1654 году в поход, Алексей оставил Никона правителем государства, несмотря на очевидное недовольство родовитых бояр. По возвращении с войны, встреченный патриархом в Вязьме, царь на радостях наградил Никона титулом «Великого Государя», которым до этого обладал только патриарх Филарет, отец и соправитель первого царя династии Романовых – Михаила.

Первоначально Никон был выразителем русского взгляда на «симфонию властей» – основополагающую идею православной государственности, утверждающую понимание власти духовной и светской как самостоятельных религиозных служений. В предисловии к Служебнику, изданному в августе 1655 года по его благословению, говорится, что Господь даровал России «два великия дара» – благочестивого и христолюбивого великого государя-царя и святейшего патриарха. «Богоизбранная сия и богомудрая двоица», как вытекает из текста, есть основа благополучия и благоденствия Руси.

Но постепенно Никона стала одолевать идея теократического государства. Он был суров и строг как к себе, так и к царю там, где дело касалось авторитета Церкви и ее способности благотворно влиять на государственные дела. Но Никону было мало стоять во главе Церкви, ему нужно было непременно вмешиваться в государственные дела, даже брать на себя дела явно не церковные. Так, патриарх завел себе собственных стрельцов (патриаршие стрельцы); увеличивал церковные имения вопреки Уложению 1649 года, запрещавшему делать это; фактически упразднил Монастырский приказ, который должен был ведать духовенством по гражданским делам. Но в то же время никогда еще в казну государства не поступало столь великих церковных сборов, как при Никоне. На случай войны сам патриарх выставлял в поле 10 тыс. ратников; еще столько же воинов давали монастыри.

Никон не раз в беседах с патриархами Востока и русскими архиереями высказывал мысль, что Священство превыше Царства, и эта мысль по мере его возвышения, по всей видимости, становилось его убеждением.

Трепетали перед Никоном и государевы люди. Его требовательность и непреклонность казались гордым боярам оскорбительными. «Неколи-де такого бесчестья не было, чтобы ныне государь выдал нас митрополитам», – роптали недовольные сановники. Сделавшись вторым «Великим Государем», Никон заставлял даже родовитых бояр стоять перед собою и с покорностью выслушивать его волю, публично обличал их за то или другое, не щадя их имени и чести.

Бояре, кроме очень немногих, не выносили Никона за его независимый и решительный нрав, за вмешательства в государственные дела. При этом Никон не знал никаких компромиссов, он считал себя вправе участвовать в управлении государственным кораблем и, естественно, не допускал никого в церковные дела. На патриарха царю не раз подавали челобитные, где всячески обвиняли Никона в том, что «он возлюбил стоять высоко и ездить широко». Но пока Никона связывала дружба с царем (он называл его «собинный друг», т. е. как бы своим домашним другом, другом царской семьи) никакие обвинения ему были не страшны. Кроме того, царь нуждался в Никоне, как в умном советчике.

Однако постоянные наветы и клевета сделали свое дело: в душу царя вкралось мало-помалу недовольство и недоверие к Никону. Крутой нрав патриарха и резкое отношение к людям были не по душе «тишайшему» царю. Мягкий и податливый Алексей Михайлович был в то же время ревнив к своей власти, он нуждался в совете, но не во вмешательстве в свои дела, а Никон хотел стать таким же «государственным» патриархом, каким был Филарет, а это не нравилось царю.

Как писал С. Зеньковский: «Облик Алексея Михайловича, созданный историками, как мягкого и не очень волевого государя далеко не соответствует действительности. Правда, еще при жизни этого второго царя Романова называли «Тишайшим», но этот спокойный и не любивший крайностей государь в зрелом возрасте стал опытным и умелым тактиком, умевшим без громких слов и внешних эффектов добиваться своих целей. Вполне естественно, что, вступивши в шестнадцатилетнем возрасте на престол, он в течение нескольких лет, пока сам не научился ремеслу правителя, слушался своих близких советников Морозова, Вонифатьева, Ртищева, Никона и других. Но уже и в юные годы за внешней мягкостью проступает точный расчет, большая деловитость и аккуратность, склонность к порядку и гармонии»

. Не могли нравиться Алексею Михайловичу убеждения Никона в превосходстве церковной власти над светской. Как замечал С. Зеньковский, «мнение Никона о власти патриарха и его роли в управлении государством не соответствовали ни византийской, ни русской государственной традиции и явно стояло в конфликте с тем ростом абсолютизма и секуляризации, которые были характерны для большей части Европы II половины XVII века».

Перемена отношений царя к патриарху стала сказываться со времени возвращения царя из похода, в 1657 году. Алексей Михайлович на войне с Польшей больше освоился со своими властными полномочиями, окреп духом, возмужал, отвык от подчинения своему «собинному другу»; а Никон, в свою очередь, заправляя в отсутствие царя всеми делами церковными и мирскими, свыкся с властью, полюбил ее, в грамотах, которые подписывал, он именовал себя «Государем». Враги Никона не преминули, конечно, разными ловкими намеками и внушениями навести царя на мысль, что патриарх стал могущественнее его.

Война со шведами, начатая отчасти по совету Никона, кончилась неудачно. Безденежье и затем выпуск медной монеты вместо серебряной породили новую смуту и мятеж («медный бунт»). В эту печальную пору Никон строит свои монастыри (Воскресенский и Крестный) и просит у царя для них земель. Когда же потребовались средства на нужды государства и царь пожелал хотя бы несколько воспользоваться монастырскими богатствами, патриарх решительно восстал против этого.

Это очень не понравилось царю, но он вместо того, чтобы откровенно объясниться с патриархом, как сделал бы на его месте человек более решительный, стал отдаляться от Никона, избегать встречи с ним. А Никон, заметив холодность государя и не чувствуя за собой никакой вины, тоже обиделся, показывал вид, что не хочет заискивать милости. Боярам, врагам патриарха, на этом фоне удалось Монастырский приказ опять вернуть в лоно государства. Никон, не выносивший никаких ограничений и стеснений, начал писать царю резкие письма, называя нечестием вмешательство мирских властей в церковные дела. В ответ царь отменил некоторые распоряжения патриарха, стал назначать священников и игуменов без согласования с Никоном.

Рознь между царем и патриархом усиливалась. Наконец, летом 1658 г. произошел окончательный разрыв. 6-го июля при дворе был большой церемониал по случаю приезда в Москву грузинского царя Теймураза. Во время его окольничий Хитрово ударил палкой патриаршего посланца. Когда об этом узнавал Никон, едкое чувство обиды заговорило в его сердце. В досаде Никон посылает царю письмо, где просит учинить сыск и наказать виновного за обиду. Государь в ответ сам написал: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду…».

Но прошел день, другой, а обещанной встречи не было. 8-го июля был храмовый праздник в церкви Казанской Божией Матери. Патриарх со всем собором торжественно совершал богослужение. В таких случаях государь с именитыми боярами обыкновенно присутствовал в церкви; но на этот раз его не было. Через два дня в Успенском соборе было празднование Положения ризы Господней, принесенной из Персии в Москву при Михаиле Феодоровиче. На этом празднике государь всегда бывал в соборе; но теперь прислал сказать, что не будет.

Никон понял, что добродушный и набожный государь сильно гневается на него, если даже отступает от прежнего благочестивого обычая присутствовать в праздничные дни на патриаршей службе. Наконец, дело вполне разъяснилось. Царский посланец князь Ромодановский сказал ему:

– Царское величество гневается на тебя и потому не пришел ко всенощной, не велел ждать его и к обедне… Ты оскорбляешь царя – пишешься «великим государем», а у нас один великий государь – царь.

– Называюсь так не по своей воле, – отвечал Никон, – так желал и велел мне называться и писаться его царское величество. У меня есть на то грамоты, писанные собственною его рукой…

– Царское величество, – перебил Ромодановский, – тебя почтил как отца и пастыря, но ты не понял, и теперь государь приказал сказать тебе, чтобы ты впредь не писался и не звался великим государем.

Начавшийся разрыв между патриархом и царем можно было уладить при личной встрече, но оба впали в гордыню и предпочли общаться путем писем и посредников, которые только усиливали разрыв светской и царской власти.

Тогда Никон решился исполнить свое ранее задуманное дело. 10 июля 1658 г. в конце обедни в Успенском соборе Кремля он обратился к народу с поучением, – сначала прочел слово из Златоуста, затем заговорил о самом себе: «Ленив я был учить вас, не стало меня на это, окоростовел от лени, и вы окоростовели от меня… Называли меня еретиком, иконоборцем, за то, что я новые книги завел, камнями побить меня хотели. С этих пор я вам не патриарх…».

Слова эти поразили народ, поднялся говор, шум. Трудно было разобрать, что говорил дальше патриарх. Потом одни заявляли, будто он сказал: «Будь я анафема, если захочу быть патриархом»; но другие отвергали это показание.

Кончивши свою речь, Никон снял патриаршее облачение, надел мантию и черный клобук. Народ, наполнявший церковь, был сильно встревожен: многие плакали; другие кричали, что не выпустят его без государева указа. Некоторые из духовных лиц спешили к царю. Никон остался среди церкви; он был в большом волнении: то садился на ступени амвона, то вставал и направлялся к выходу; но народ его удерживал. Никон, конечно, ждал, что государь сам будет просить его остаться; ждал этого и народ. Но вышло не так. Когда царю дали знать о случившемся в Успенском соборе, он был сильно озадачен. «Я будто сплю с открытыми глазами!» – проговорил он и послал князя Трубецкого и Стрешнева узнать у патриарха, что все это значит, и кто его гонит.

Никон отвечал, что уходит по своей воле, что не хочет носить на себе царский гнев. Хотя ему и было передано от царя, чтобы он не оставлял патриаршества, но Никон, конечно, не того ждал: он надеялся от самого царя услышать ласковое слово примирения, ждал, что сам государь придет к нему, своему «собинному другу»; но этого не случилось… Никон снял с себя мантию, вышел из собора и пешком отправился на подворье Воскресенского монастыря. Здесь переждал еще два дня, быть может, все еще надеясь, что царь первый сделает шаг к примирению. Царь молчал. Тогда Никон уехал в свой Воскресенский монастырь.

Никон сначала, казалось, искренне хотел отказаться от патриаршества, просил государя скорее избрать ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала; снова подтвердил, что сам не хочет быть патриархом, и по желанию царя благословил Крутицкого митрополита на замещение вдовствующей патриаршей кафедры.

Как враги Никона ни хлопотали охладить чувства государя к Никону, добродушному Алексею Михайловичу, видимо, было жаль Никона, который словно хотел забыть о власти, трудился очень усердно в своем Воскресенском монастыре, занимался каменными постройками, копал пруды, разводил рыбу, расчищал лес. Жизнь Никона в монастыре полностью соответствовала монастырским наставлениям. Он возложил на себя железные вериги весом в 14 фунтов (5,5 кг), которые не снимал до самой кончины. Царь давал ему денежную помощь на украшение монастыря; даже в знак особенного внимания, в большие праздники, посылал ему в монастырь лакомые яства. Никон мог еще надеяться на примирение с царем; но, на его беду, случились события, которые усилили рознь.

В патриаршем жилище, конечно, по совету бояр, был произведен обыск в бумагах Никона. Это страшно обидело его, и он сгоряча написал царю крайне резкое письмо, сильно укоряя его. «Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения»,– говорится, между прочим, в письме, тут же припоминаются прежние обиды. Это письмо очень оскорбило царя, и он прекратил попытки к сближению. Никон между тем стал сожалеть о покинутой власти, – слишком он уже свыкся с нею и с широкой деятельностью.

Теперь боярство, сумевшее поссорить царя с патриархом, заявляло о намерении существенно усилить влияние государства в церковной жизни, одновременно сократив воздействие Церкви на светскую власть. Никон хорошо понимал губительность подобных притязаний. В то же время он ясно сознавал, что открытое междоусобие, «силовое» сопротивление царской воле со стороны духовной власти может вызвать в России очередную смуту, результаты которой станут трагедией для всей Руси, подорвать многовековые корни, питающие религиозную основу русского бытия.

***

Пока Никон отбывал в себе сотворенном «гонение» в Воскресенском монастыре, приверженцы старых обрядов переживали настоящие гонения, о которых мы наглядно узнаем из «Жития протопопа Аввакума, им самим написанное».

«Послали меня в Сибирь с женою и детьми», – пишет он в своей автобиографии. После долгого и мучительного пути они приехали в Тобольск. Здесь Аввакум, покровительствуемый Тобольским архиепископом, служил в одной из церквей. Но недолго, ибо и здесь Аввакум придерживался старой веры. «Посему указ пришел: – пишет Аввакум, – велено меня из Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь Никонову». Но когда приехал он в Енисейск, то пришёл из Москвы другой приказ: везти его к воеводе Афанасию Пашкову, посланному для завоевания «Даурской земли».

Пашков был «суров человек: беспрестанно людей жжет и мучит», а Аввакума ему прямо «приказано было мучить». Всякий другой при таких условиях старался, если не угождать воеводе, то, во всяком случае, не задевать его первым. Но Аввакум на первых же порах начал находить неправильности в действиях Пашкова. Тот, конечно, осердился и прежде всего велел сбросить протопопа и его семью с дощенника (большая плоскодонная лодка с палубой), на которой тот плыл по Тунгуске. Страшно было на утлом дощеннике, а тут пришлось пробираться с малыми детьми по непроходимым дебрям диких Даурских ущелий. Аввакум не вытерпел и написал Пашкову послание, полное укоризны. Воевода совсем рассвирепел, велел притащить к себе протопопа, сначала сам избил его, а затем приказал дать ему 72 удара кнутом, а потом бросить в Братский острог.

Сидел Аввакум немало времени в «студеной башне: там зима в те поры живёт, да Бог грел и без платья! Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было: я их скуфьею бил – и батошка не дадут! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много». Поколебался было протопоп: «хотел на Пашкова кричать: прости!», но «сила Божия возбранила – велено терпеть». Перевели его затем в тёплую избу, и Аввакум тут с «собаками жил скован всю зиму».

По весне Пашков выпустил многострадального протопопа на волю, но и на воле страшно приходилось в диких местах, где Аввакум наравне с остальным «полком» Пашкова пролагал пути в «Даурскую землю». Приходилось ему голодать, тонуть на Байкале, спасаться от волков и лисиц. «Ах, времени тому!», – с ужасом вспоминал Аввакум, – «не знаю, как ум от него отступился». Два маленьких сына его «умерли «в нуждах тех». Так велики и страшны были эти «нужды», что мощный и телом и духом протопоп одно время «от немощи и от глада великого изнемог в правиле своем», и только бывшие ему знамения и видения удержали его от малодушия.

Шесть лет провёл Аввакум «в Даурской земле», доходил до Нерчинска, Шилки и Амура, терпя не только все лишения тяжёлого похода, но и жестокие преследования со стороны Пашкова, которого он продолжал обличать в разных «неправдах». Но не сломился духом Аввакум, а только сетовал: «Любил, протопоп, со славными знатца, люби же терпеть, горемыка, до конца». Вместе с ним бедствовала и его семья. «А протопопица кричит: «что ты, батко, меня задавил?». Я пришел, – на меня бедная, пеняет, говоря: «долго ли муки сея, протопоп, будет?». И я говорю: «Марковна, до самые смерти!» Она же вздохня, отвещала: «добро, Петрович, ино еще побредем».

Когда Никон потерял влияние при дворе, Аввакум по царскому указу был возвращён в Москву, а вместе с ним и Пашков, замененный другим воеводой. «Десять лет он [Пашков] меня мучил или я ево, – не знаю; Бог разберет в день века. Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь»

Обратный путь был тоже страшен и длился он три года. Всё время пути Аввакум «по всем городам и по селам, в церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие, и уча и обличая безбожную лесть», то есть никонианские новшества. Наконец, в 1663 году Аввакум прибыл в Москву, где Никон уже был низложен Поместным собором.

***

В феврале 1660 года, по желанию царя, составился Поместный собор из высшего русского духовенства и некоторых греков. Между духовными лицами было много врагов Никона, все помнили его властный крутой нрав. Собор обвинил Никона в гордости, в самовольном оставлении патриаршего престола и присудил его даже к лишению священного сана; только Епифаний Славинецкий и один архимандрит заявили о незаконности суда без допроса подсудимого. Епифаний также указал, что согласно IX правилу IV Вселенского собора Поместный собор не вправе снимать с кафедры своего патриарха, так как он не подлежит суду своих епископов. Впрочем, царь и не думал приводить в исполнение решение собора, а Никон назвал этот собор «жидовским сонмищем».

В это время прибыл в Москву Гаазский митрополит Паисий Лигарид, человек умный и весьма образованный, но способный кривить душой. К нему, как к лицу знающему, обращались часто за советами, и ему пришлось в деле Никона принять большое участие. Лишенный в своей время Иерусалимской кафедры за склонность к латинству, Паисий долго скитался по Греции и Италии; его еще раньше приглашал в Москву сам Никон, нуждавшийся при церковном исправлении в образованных людях. Теперь ловкий и угодливый грек смекнул, что ему гораздо выгоднее стать на сторону врагов патриарха. Когда ему предложили ряд вопросов о поведении патриарха и об отношении его к царю, Паисий отвечал полным осуждением действий Никона, винил его за гордость, за жестокое обращение с духовенством, за частое употребление отлучения от церкви и т.д.

Никону были доставлены эти вопросы и ответы. Он принялся горячо опровергать их, излил на бумаге весь свой гнев, смело и резко высказывал свои убеждения и взгляды на отношения церкви и государства, на власть. В 1662 году в качестве последнего аргумента Никон пишет «Разорение» – обширное сочинение, насчитывающее более 900 страниц текста, в опровержение мнений своих противников и в защиту своей позиции. Здесь в запальчивости патриарх дошел даже до того, что заговорил языком пап. «Не от царей, – писал он, – приемлется начало священства, но от священства на царство помазуются; священство выше царства. Не давал нам царь прав, а похитил наши права: церковью обладает, св. вещами богатится; завладел он церковным судом и пошлинами. Господь двум светилам светить повелел – солнцу и луне, и чрез них нам показал власть архиерейскую и царскую: архиерейская власть сияет днем, власть эта над душами, царская в вещах мира сего».

А тем временем в Москву вернулся Аввакум. Первые месяцы по возвращению были временем большого личного торжества Аввакума. Ничто не мешало москвичам, между которыми было много явных и тайных сторонников старообрядчества, восторженно чествовать страдальца, по их просьбам возвращённого. Сам царь показывал расположение к нему, велел его «поставить на монастырском подворье в Кремле» и, «в походы мимо моего двора ходя», рассказывает Аввакум, «кланялся часто со мною, низенько таки, а сам говорит: «благослови де меня и помолися о мне»; и шапку в иную пору мурманку снимаючи, с головы уронил, будучи верхом. Из кареты бывало высунется ко мне», и все «бояре после царя челом, да челом: протопоп! благослови и молися о нас».

Однако уже вскоре все убедились, что Аввакум не личный враг Никона, а принципиальный противник церковной реформы. Через боярина Родиона Стрешнева царь посоветовал ему, если не присоединиться к реформированной церкви, то, по крайней мере, не критиковать её. Аввакум последовал совету: «И я потешил его: царь то есть от Бога учинен и добренек до мене». Однако нейтралитет Аввакума продлился недолго. Он ещё сильнее прежнего стал критиковать никоновскую реформу. В частности, он указывал, что Никон за образец перевода Служебных книг взял греческие книги, изданные в Венеции, и что, они не истинные, и полны искажений.

Горячая, искренняя и сильная проповедь Аввакума действовала на многих: ему удалось привлечь к своему учению нескольких боярынь, в том числе княгиню Урусову и боярыню Морозову, которые сильно помогали старообрядцам. Помимо Аввакума Никита Добрынин, получивший кличку Пустосвят, и Лазарь Муромский своими сочинениями тоже послужили «старой вере». Немало было и других поборников ее. Повсюду являлись разные странники, отшельники, блаженные, которые возвещали народу, что наступает кончина света, что скоро придет антихрист, грозили вечной гибелью всем, кто примет трехперстное сложение, трегубое аллилуйя, будет произносить и писать Иисус вместо Исус и проч.

Аввакум подал челобитную царю, в которой просил низложить Никона и восстановить иосифовские обряды: «паки заворчал, написал царю многонько таки, чтобы он старое благочестие взыскал и мати нашу общую, святую церковь от ереси оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православного учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика».

Это сильно рассердило царя, тем более, что челобитную Аввакум подавал через юродивого Феодора, который с нею «приступил к цареве корете со дерзновением». Алексей Михайлович жаловал Аввакума как человека много страдавшего, но вовсе не как ересиарха, и когда он из челобитной увидел, что протопоп восстаёт не только против Никона, но против всей вообще существующей церкви, он на него «кручиновать стал». «Не любо стало, – прибавляет Аввакум, – как опять стал я говорить; любо им, как молчу, да мне так не сошлось». Велел царь сказать протопопу: «власти де на тебя жалуются, церкви де ты запустошил: поедь де в ссылку опять».