Записки старого студента

После обеда Глаголев отправился домой. Он жил далеко, где-то за Девичьим полем, но всегда шагал пешком. Ноги у него были длинные, с ним идти рядом было мученье. Он делал такие широкие шаги, что нужно было бежать, чтобы поспеть за ним.

Он остановился, когда дошёл до маленького деревянного домика с чистеньким двором и с крыльцом, обведённым диким виноградом. Он вошёл во двор, поднялся на крыльцо. Здесь внимание его обратил на себя один предмет, который в первую минуту показался ему новым. Это был деревянный сундук с выпуклой полукруглой крышкой, весь обитый жестью. Сундук этот здесь никогда не бывал. Сегодня утром ещё он шёл через это крыльцо – другого хода не было – и сундук здесь не стоял.

Он остановился. Сундук не просто заинтересовал его, а как-то странно встревожил, вызвал в нём какое-то смутное чувство, как будто с ним было связано воспоминание. Сундук был старый, с потемневшей обивкой, в иных местах даже ободранной.

«Удивительно, – подумал Глаголев, – откуда этот сундук?»

И вдруг его осенила мысль:

«Но ведь это… это наш сундук… сундук, который я уже знаю тридцать лет… Это сундук моего старика… моего отца…»

И ему показалось, что совершилось чудо. Каким образом старый сундук перекочевал сюда из города Кинешмы, где отец его служил почтовым чиновником? Может быть, это случайное совпадение? Может быть, хозяйка квартиры просто-напросто купила этот сундук на толкучке и поставила здесь?

Он вошёл в дом, никого не встретил в сенях и повернул направо, в свою комнату. Когда он отворил дверь, то увидел, что на старом единственном кресле с обивкой, превратившейся от времени в лохмотья, лежала скомканная николаевская шинель, а на столе чиновничья фуражка, на полу же важно стояли высочайшие кожаные калоши на фланелевой подкладке, а на кровати лежала во весь рост длинная, сухощавая фигура, с бритым, морщинистым лицом и совершенно белыми, низко остриженными, волосами.

Глаголев внимательно взглянул на него.

«Батюшка мой приехал! – думал он, стоя перед кроватью с скрещенными на груди руками. – Вот так старина! Решился! Покинул Кинешму!»

А старик, очевидно, утомлённый дорогой, спал довольно крепко. Он лежал на спине, заложив обе руки под голову. Рот его был раскрыт, и он легонько похрапывал. На нём были старый, очень поношенный вицмундир почтового ведомства и узенькие тёмные брюки.

Глаголев тихо отошёл к столу, поправил шинель и сел в то же кресло, потому что другого не было. Он думал, глядя на спящего старика:

«Ведь вот, никак не мог ожидать… Как же это он решился? Как он оставил службу, которую не покидал столько десятков лет? Ведь он, кажется, в течение всего этого времени не манкировал ни одного дня. За всю свою жизнь никогда не болел. Здоровый человек, крепкий, старого фасона, каких теперь нигде не встретишь. И консерватор до мозга костей! – с улыбкой продолжал размышлять Глаголев. – Излюбил свою Кинешму и во всю жизнь никогда из неё не выезжал. Как же он решился?»

Он старался сидеть смирно, чтоб движением, от которого старое кресло непременно должно было неистово заскрипеть, не разбудить старика. Но вот старик проснулся, протёр глаза и сел. Глаголев встал.

– Аристарх, это ты?

Глаголев быстро подошёл к нему, они обнялись.

– Когда это вы? Зачем? Каким образом? Как вы решились? – спрашивал Аристарх.

– Ну, так, Москву повидать приехал… Прокатиться… Что ж, мне разве нельзя? Разве запрещено?

Старик улыбался, но, очевидно, говорил не искренно. По тону слышно было, что он не всё говорит, и Глаголев чувствовал это, но не хотел выдавать этого сразу.

«Сам проболтается, – думал он, – не выдержит».

Он спросил про мать.

– Живёт, ничего! – ответил старик. – Кланяется тебе, целует тебя…

– А сестра?

– Замуж вышла.

– Вот как! За кого же?

– А помнишь, чиновничек у нас на почте был, Налимов?

– А, такой серый?

– Ну, зачем же он серый? Он рыжий, а не серый… Жалованья получает двадцать семь рублей пятьдесят копеек в месяц. Маловато, ну да ничего, проживут.

– Но вы… В самом деле, как же вы решились оставить Кинешму, ваше почтовое отделение, ваш просиженный стул? Это для меня совсем непонятно…

– А-а… Хе… Я, брат, тово… в отставку вышел! – признался, наконец, старик.

– Вот в чём дело!

– Да, Аристарх, вышел… Сорок пять лет служил… Хотел дотянуть до полувека, да уж трудно стало… Особенно денежные пакеты… Сургучом плохо владею; рука, знаешь, дрожит, он и расплывается по всему конверту… Да и неловко, – другим надо дорогу дать. Многие так в глаза и смотрят и словно говорят: скоро ли ты ноги протянешь, да вакансию освободить? Вот я и подал в отставку. Что ж, полную пенсию получаю… Немного, правда, очень немного, а всё же… заслужил…

– Тяжело вам будет теперь!

– Тяжело. Это что и говорить… Придётся квартиру оставить, да поменьше взять…

Глаголев задумался. Кажется, это очень простые слова: оставить квартиру и взять другую – поменьше, но в устах его отца они имеют особенное значение… Этот маленький домик, сорок пять лет тому назад, когда отец его женился и вступил на службу в почтовое отделение, стоял ещё за городом, почти среди поля, но теперь там вырос город, и он стоит чуть не в центре. Сорок пять лет в одном доме! В каждом углу, в каждой точке что-нибудь пережито, со всем этим люди сроднились, и бросить это место, когда, может быть, осталось всего несколько лет жизни и придётся бросить и самую землю, и всё, что остаётся на ней… Это должно быть очень тяжело…

Он молчал, и старик тоже не говорил ни слова, и обоим сделалось неловко. Глаголев спросил:

– Ах, да, а что же дядя, Гордий Матвеевич? По-прежнему одинок и скаредничает?

– Нельзя так говорить про дядю, Аристарх! – внушительно сказал ему старик. – Нельзя! Он не скаредничает, нет, а такой уж у него характер… Да, да, всё по-старому. На службу ходит… Что ж, он моложе меня на четыре года… Живёт один, прислуги не держит… Ест всё только холодное да сухое… И всё, бедняга, желудком страдает.

– Да как же ему не страдать, когда он от скупости впроголодь живёт? Так вы в отставке… Так, так.

Глаголев вдруг с живостью поднялся и заговорил как будто новым тоном:

– Ну, старина, а ещё что, – а? Ну-ка, договаривайте. Вижу, что у вас ещё что-то есть на душе.

Старик заволновался, и голова его затряслась.

– Нет, что же ещё? Больше ничего, право, ничего…

– Э-э, не хотите… Ну так, может, я сам угадаю, а? Подумали вы с матерью: вот теперь мы в отставке, пенсия скудная, а сын два факультета кончил, третий начал. Не довольно ли ему учиться? Не пора ли ему взять место да старикам помогать? Так, что ли?

– Что ты, что ты, Аристарх! Экие слова, экие слова! – восклицал старик, и глаза его так и забегали, как у человека пойманного. Аристарх это отлично видел и уже более не сомневался.

Разумеется, это было так. Старики подумали о том, что им приходится менять насиженное гнездо на новое и урезывать жизнь на каждом шагу, и вспомнили о сыне. Сын у них был странный человек. В университет он поступил уже лет пятнадцать тому назад. Никто не скажет, что у него нет способностей; был он сперва математиком и шёл очень медленно, засиживался на каждом курсе. Кончил, но места не взял, а поступил на филологический и на него потратил лет семь. А когда его кончил, опять места не захотел брать, а сделался юристом. Почему он так поступал – старики понять не могли. Им он ничего не стоил, никогда от них рубля не взял. Жил он кое-какими кондициями, одевался плохо, ел неважно, часто даже голодал, но не хотел менять эту жизнь на другую.

– А это правда, правда, старина! – говорил Глаголев. – Пора, пора и мне запрячься. Пора! Ну, что ж, должно быть, и место приглядели? А? И с начальством переговорили?

– А место таки есть! – сказал старик, значительно оживляясь. – У нас в прогимназии вакансия учителя русского языка, ведь ты филолог, можешь?

– Могу, могу, родитель! Всяким языкам могу обучить. Эх, только жаль, жаль…

– Но что же тебе жаль, Аристарх? Ведь ты Бог знает, как живёшь; посмотри, что у тебя есть. Какое тебе удовольствие так жить, никак я не могу понять этого.