Яйца

Славное было время. Иногда мне хочется вернуться назад.

А сейчас я вот лежу в ванной, отмокаю от кросса по городу, чувствую, как от воды покалывает стертые подошвы моих ног и нахожусь в полной фрустрации.

В память врезались все до единого лица в тот момент, когда я шла через весь зал, там, в ЗАГСе. Осик, помню, смотрел как-то удивленно. Может, решил, что мне, может, в сортир приспичило? Да-да. Прямо в ту самую минуту, когда еще чуть-чуть и на моем безымянном пальце оказалось бы кольцо. Осик настоял, чтобы на внутренней поверхности колец сделать гравировку с датой свадьбы.

Я видела лица отца и Маргариты. Отец слегка сдвинул брови, как это он делает, когда происходит что-то неподвластное его пониманию. Маргарита Львовна, наоборот, показалась мне даже восторженной, с какой-то чертовщинкой в глазах. Невероятная женщина! На седьмом десятке сохранить такую девичью непосредственность!

У Машки на лице застыл немой вопрос: что происходит? Марк же взирал на все поверх своих очков Ray Ban настороженно. В этих выпендрежных окулярах он мне напоминал Киану Ривза из Матрицы. Ему только черного плаща не хватало! Пижон.

Лучше бы я всего этого не видела. В близорукости тоже есть свои преимущества. Особенно, если ты такой трушный крот, как я. И у тебя на каждый глаз приходится по минус пять.

В школе, помню… Опять, блин, эта школа…

Ну это ж понятно даже любому диванному мозгоеду, что все у нас прется из детства. Это, как по старику Фрейду.

Короче, в школе еще заметила, что со своей третьей парты ни хрена не вижу, что написано на доске. Перепендюрилась тогда на первую. Прям, как отличница. Сидела у исторички под самым носом. А дама она, надо сказать, была истеричной. Звали ее Ирина Ивановна. Для меня же она была всю дорогу Истерией Ивановной. Походу, страдала она мигренями, и я каждый раз угадывала, когда на нее накатывал очередной приступ. В классе стоял одуряющий духман от китайской «звездочки». В такие моменты я задницей начинала чувствовать, что запас эндорфинов у исторички на нуле, и она сейчас начнет кошмарить класс. По ее лицу с застывшей маской боли я читала, как по книге, что перед ней скопище дебилоидов, которым до балды, что творится в этом грешном мире на протяжении веков. И тут она вдруг вскидывается и мечет в класс, как фашист гранату, вопрос: кто написал поэму «О природе вещей»? И смотрит на всех нас этаким коршуном. Всех паралич разбил под этим хищным взглядом, застыли, как суслики. Даже отличники наши молчат, пребывая в полной амнезии. А я не лезу. У нас же, блин, иерархия была, мать ее за ногу. Не высовывайся раньше других. Тех, кто с первого класса тянул руку прямо училкам в лицо, еще не зная даже, что спросят. Ну, я сижу и помалкиваю. Истерия поводит больными глазами, затеяла, видать, что-то недоброе. И тут я такая:

–Тит Лукреций Кар.

– Кто сказал? – взревела Истерия.

– Отлично! – рявкнула она, отыскав меня взглядом.

Не, не то, чтобы я была шибко умная, просто книга Лукреция, которую я уже давным-давно приметила в отцовской библиотеке, с детства не давала мне покоя. Это была старая в коричневатой потертой обложке книга с пожелтевшими страницами, переложенными пергаментом. Еще какое-то довоенное издание. Не знаю, почему, она меня всегда завораживала.

– Кар-р-р! – передразнил меня из-за спины Димка Лукницкий.

Да, блин, я к тому же тогда еще картавила. Поэтому произнести имя, в котором целых две буквы «р» – это, может, и не подвиг. Но что-то героическое в этом определенно было.

–Ты не картавишь, ты грассируешь, – успокаивала меня Маргарита.

А я, как только научилась говорить, даже имя ее толком не могла произнести. Называла «Манганита». Про свое «Эстер» я вообще молчу.

Но однажды моя близорукость сыграла со мной коварную шутку. Корч, шли мы как-то с моей одноклассницей Наташкой со школы. А я мало того, что слепая, так еще сердобольная. Иду и вижу: возле подъезда девчонка какая-то вроде как кота терзает, носом его в землю тычет. Я крылья расправила, ноздри раздула, чувствую, как мои надпочечники бешено качают в кровь эпинефрин, мчусь к девчонке коршуном, думаю, я тя мразь, сейчас точно убью. Переспрашиваю подружку свою Наташку: «Точно это шелупонь котенка душит?» – «Да, точно», – отвечает Наташка. Ну думаю, ах ты ж самка собаки… Подлетаю. «Девочка, – тихо так вежливо говорю, – девочка, ты что же кота мучаешь?! И тут она поворачивается ко мне, и я вижу, мать моя женщина: бабушка, прости господи, божий одуванчик с лопаткой что-то там на клумбе цветочной копается. А Наташка стоит рядом и ржет. Но, как только увидала, что я двинулась с грозной физиономией в ее сторону, побежала, сгибаясь пополам от смеха. А мне перед бабулей этой стыдно так стало.

Да, я никогда не была лучшей ученицей в классе. Мою перспективу на будущее четко обрисовала наша классная. Еще в классе десятом она собрала нас как-то раз всех и давай рассаживать по рядам. На первом, значит, у нас отличники. На втором- хорошисты. На третьем, ясное дело, те, кто звезд с неба не хватает. Троечники. И только нам с Наташкой Волковой нигде места не нашлось. Я говорю, а нам-то, куда садиться? Наивно так спрашиваю. Сама-то понимаю, что среди отличников мне делать нечего. Хотя у нас там ряд почти пустой. Их всего четверо было. Хорошистов уже побольше. Но сфига мне там сидеть? У меня твердые увесистые тройки по математике, физике и химии. Да, но на третьем ряду, правда, забитом под завязку, мы уж с Волковой как-нибудь поместились бы. И тут классная подходит ко мне и тычет мне пальцем в грудь:

– А тебя ждут газетные киоски.

Ну прям, как в воду глядела. Я еще в универе пристроилась внештатником в газету. Но классная, понятное дело, имела в виду другое…

Вот я и компенсировала свои комплексы вызывающим поведением. На школьную дискотеку могла прийти с ярко-красной помадой на губах. Обрезала волосы и сделала что-то вроде стрижки «каре». Машка меня ругала тогда! А я свои кудри сбрызгивала лаком для волос и высушивала феном. Получались такие пружинки. Обхохочешься. В школе говорили «взрыв на макаронной фабрике».

– Научи меня драться, – заявила я однажды Марку. Он заканчивал юрфак и занимался тэквандо.

М-да… полетала я тогда по комнате. Он раскидал меня по стенкам, как пушинку, пока я его, наконец, не одолела, перевалив через плечо. Это я-то со своим цыплячьим весом в сорок пять кг.

–Ну ты бычара!

У меня потом все тело болело.

–Есть еще способ, если не можешь справиться, – учил он меня. – Бей в пах.

–А что потом?

– Что? Бежать. Потому как нет более разъяренного мужика, чем мужик, которому врезали по яйцам.

– Пап, – отец ответил на мой звонок не сразу. Кажется, только на шестой или седьмой гудок он поднял, наконец, трубку.

Я с облегчением и в то же время волнением услышала его отрывистое «да».

– Я очки купила, – я сглотнула тошнотворную слюну, подкатившую к горлу.

– И как теперь? Лучше стало?

Вот, что значит мой отец: мог ведь с тревогой сейчас расспрашивать, куда, мол, подевалась, что случилось, или вообще устроить допрос с пристрастием. Но это, скорее, по части Марка. Этот бы точно припер к стенке и давай давить мозг, как пресс для цитрусовых: где, когда, что, с кем?

Нет, отец такого никогда не делал. Даже в самый мой зашкварный пубертатный период, когда тебе кажется, что ты уже офигительно взрослый и самостоятельный и незачем отчитываться перед родаками.

– Да, пап, теперь я вижу отлично. По крайней мере очки – не линзы – можно снимать и надевать, когда захочешь.

– Ну ты же знаешь, дочь, выбор-непростая штука, – усмехнулся отец.

–Еще страшнее, пап, когда ты его не видишь, выбор-то этот.

Я взглянула в зеркало. На меня смотрела девушка с собранными в пучок волосами и грустными глазами в больших очках в черной оправе. Я попыталась растянуть рот в улыбке, но по лицу в отражении зеркала текли слезы.

ГЛАВА 6

Марк, заметив, как Мириам, глянув через плечо, поймала его на том, что он читает ее колонку в журнале «DG», с обзором лучшего виски года, тут же перевернул страницу. Издание, в название которого легли имена Ветхозаветных героев Давида и Голиафа, было ориентировано на мужчин-метросексуалов.

– «Какая часть тела тебе нравится больше всего? – Мои большие глаза», – прочитал он выдержку из интервью под снимком девушки в индийском сари, верхняя часть которого едва прикрывала ее грудь. – Разве глаза – это часть тела? – Марк вопросительно взглянул на сестру.

Мириам равнодушно пожала плечами.

Марк зачерпнул пальцем из банки вишневое варенье и слизнул его, за что получил от Мириам легкий шлепок по руке.

Она выкладывала на деревянный поднос тарелку с тостами, крошечную розетку с желтоватым кусочком масла, сахарницу, вазочку с вареньем, чашку с кофе.

После расстроенной свадьбы отец стал чаще, будто невзначай, проводить ладонью по левой стороне груди. Год назад он уже перенес микроинфаркт. «Не хватало еще рецидива», – с беспокойством наблюдала за отцом Мириам.

– Он не выйдет?

Марк следил за приготовлениями Мириам, которая собиралась отнести завтрак отцу.

– Открой, – та показала ему глазами на дверь отцовской комнаты.

«Каждый раз одно и то же», – подумал он с глухим раздражением. Стоило ему переступить порог, как отец скрывался у себя. Так продолжалось уже много лет. Не сразу, конечно, все так сложилось. Первая трещина в отношениях появилась со смертью матери. Это случилось при рождении Эстер. Сложные роды, слабое сердце, трехдневная кома. Домой она не вернулась. Марк выглядел замкнутым. Ему было двенадцать. Мириам было на два года меньше. Она по началу долго рыдала в подушку, потом подползла к детской кроватке, в которой безмятежно посапывала малышка, долго смотрела на младшую сестренку, поглаживая ее сморщенный лоб, просунув руку через деревянную решетку.