Братство идущих к Луне

– Полсотни лет, Ян, а словно вчера, – шепотом сказал в пустоту Яр. – Как вчера, родной. Ты прости меня, если сможешь, брат. Прости, что тебя послушал. Надо было вместе тогда бежать…

Он расстегнул рюкзак, поставил его в траву, а урну устроил между двумя сосновыми ветками, чтобы не упала.

– Вот тут всё и было, – ещё тише сказал он. – Как они кричали, Ян, как кричали… почему ты не кричал? Ты был самый сильный из всех, и самый лучший. Самый лучший брат на всей земле…

Поднявшееся яркое июньское солнце заглянуло в прогалину между деревьями, осветило в какой-то момент лицо Яра, мазнуло по щеке и по виску – словно погладило невидимой рукой. Яр улыбнулся.

– Ты всегда приходишь, – сказал он. – Я же знаю, что это ты. Прости, что так и не смог с тобой попрощаться. Я малодушный, наверное. Да не наверное, а точно. Но не смог. Хоть так. Пусть так, но всё-таки вместе.

Он погладил теплый бок урны – шершавая краска, согретый солнцем металл.

– Мы к тебе скоро придём, Ян, – пообещал он. – Правда, клянусь. Честно. Это всё надо прекращать, потому что слишком больно всем, уже не только нам, а именно что всем, и слишком много стало зла. Я не понимаю, как так вышло, что я в этом тоже виноват, но точно знаю – виноват, и пришло время искупить эту вину. Надеюсь, что наша смерть хоть что-то исправит, – он уже не говорил вслух, и даже не шептал, лишь губы его беззвучно шевелились в такт не произнесенным словам. – Я почти дорисовал уже, Ян. Вот дорисую, и мы придем.

Он снова погладил урну, отпил глоток коньяка прямо из склянки, запил водой, и снова закурил сигарету – потому что в эту секунду ему показалось, что в воздухе возник, словно из ниоткуда, запах дыма, но не табачного, а того самого. Того, который он ощутил здесь, на Полянке, полвека назад.

***

Мелкие залезали в бывшую сторожку лесника часто, не один год подряд – ничего ценного в ней давно уже не оставалось, лишь голые стены, да чудом сохранившиеся стёкла в окнах. В сторожке было два этажа, вход на второй этаж представлял собой шаткую, полусгнившую приставную лесенку, и люк в потолке. Второй этаж сторожки был довольно высок, и для жилья не предназначался – лесник когда-то хранил там инвентарь, и складывал сено для кролей, клетки которых стояли в незапамятные времена за домиком. После того, как старый лесник покинул скорбную земную обитель, и переселился навечно в горни выси, сторожка его стояла несколько лет заколоченной, позже потянулись к ней местные, за полгода растащившие нехитрый лесников скарб, а потом сторожку заприметили подростки, сперва деревенские, а потом уже и дачники. Ребята постарше туда не ходили, и внутрь не лазили – справедливо опасаясь, что прогнившие полы их не выдержат, и стропила рухнут, но дети лет от десяти и старше наведывались в сторожку постоянно, не смотря на запреты – глупости неведом страх, а бахвальство превыше разума. И никто, совсем уже никто не знал, да и не мог узнать, кто из детей принес с собой в тот день спички, и кто догадался развести костерок на втором этаже.

***

Зарево разгорающегося пожара первым заметил Роман, в тот вечер они компанией гуляли по дороге за поселком – тогда здесь еще была объездная дорога, от которой сейчас остались лишь почти неразличимые колеи. Заметил, и крикнул – пожар, там пожар, бежим. И они побежали – трое парней впереди, и постепенно отстающие девчонки, которые угнаться за ребятами при всем желании не могли.

Первым добежал Ян, который всегда бегал быстрее всех, и он не раздумывал – кинулся в дверь, из которой валили клубы дыма, и подбежавшие несколькими секундами позже Роман и Яр увидели лишь его спину, мелькнувшую в дыму. Потом, уже позже, выяснилось, что Ян сумел забраться на второй этаж, вышиб окно, и выкинул в него тех, кого сумел отыскать – двоих десятилетних придурков, и одного двенадцатилетнего. Он слышал голоса, пытался найти остальных, но в этот момент потолок второго этажа, в одну доску, обрушился, и все, кто был на втором, оказались в огненном аду на первом, среди обломков балок, досок, горящего рубероида, которым была покрыта крыша…

***

Двое подростков сгорели. Ян остался жив, но обгорел на восемьдесят пять процентов. Он умер через три месяца, в сентябре, в ожоговом отделении одной московской больницы, от сепсиса.

Именно тогда Яр и сошел с ума.

В октябре того же года в дневнике Ады появилась первая запись о Море Травы.

***

Больше Яр ничего не говорил. Сидел молча, курил, потихоньку, по крошечному глоточку отпивал коньяк из склянки, запивая водой. Иногда он кивал каким-то своим мыслям, и смотрел безучастным взглядом на едва заметно выступающий над землей прямоугольник – остатки фундамента бывшей сторожки. Вон там была дверь, вон туда выходило окно, которое сумел выбить брат, вон там шмякнулись на землю, как кульки, три малолетних идиота… и ведь так и не признались, кто принес спички, кто придумал разжигать огонь… ещё и мамаши ругались на Яна, что, мол, деточек неаккуратно так пошвырял, мог бы по лесенке свести, а так – один ключицу сломал, другой копчик, да еще и стеклом порезались… родители погибших так и вообще кляли Яна, на чём свет стоит, потому что других спас, а тех не спас, немного умерили они свой обвинительный пыл лишь после известия о смерти Яна, но всё равно несколько лет еще поговаривали всякое, лишь потом, размытые потоком времени, разговоры эти почти сошли на нет. Это было даже немного странно, ведь тогда, в семидесятые, слухи обычно держались долго, и были почти несмываемы, ведь правды вокруг было немного, говорить её было не принято, вот и шли новости, подобные этой, по сарафанному радио, из одних ушей в другие. Так и стал уже после смерти оклеветанный и опороченный Ян едва ли не убийцей невинных детей, которых спалил в пожаре, да и сам спалился, пока детям выйти на свет божий не давал. Нарочно, нарочно, шептали несколько лет голоса за спиной, он сделал это нарочно, не дал из дома выйти, а может, и сам дом поджег. Аглая и Роман, ну и Ада, конечно, пытались эти слухи опровергнуть, но – если уж кто решил таким образом нагреть себе уши, разве остановишь? Да и кто им поверит, малолеткам. Сколько им? Восемнадцать? Может, и вместе жгли, кто их знает, вон какая молодежь нынче пошла, пробы ставить негде…

– Ну, пойдем, – произнес, наконец, Яр, поднимаясь со ствола. От долго сидения затекли ноги, а последняя сигарета, о которой он забыл, дотлела до фильтра и обожгла ему пальцы. – Пойдем, Ян. Домой пойдем. Полежим часок, а то чего-то я устал.

Он пристроил урну на место, обратно в рюкзак, сунул пустую склянку из-под коньяка в тот же карман, что и пузырек с корвалолом, надел рюкзак, кинул последний взгляд на полянку, и неспешно зашагал к небольшой прогалине в ельнике, к той же самой, что привела его сюда часом раньше.

***

– Теперь ты понимаешь? – глухо спросил Скрипач. – Ты понимаешь, что ты едва не сделал тогда?

Ит молчал. Смотрел вслед скрывшемуся за елями Яру, и не произносил ни слова – потому что слов в этот момент у него просто не было. Скрипач встал, подошел к нему, и вдруг неловко обнял, ткнувшись лбом в плечо. Ит обнял его в ответ, и погладил по голове.

– Ну не надо, младший, – шепотом произнес, наконец, он. – Рыжий, не надо. Я всё понял.

– Ни черта ты не понял, – с отчаянием ответил Скрипач. – Ты это видел сейчас? Ты вот этого хотел, скажи мне?

– Нет, – тихо ответил Ит. Скрипач стоял рядом, всё еще упираясь лбом в плечо, и, казалось, даже не дыша. – Рыжий, такого я никогда не хотел.

– Но ведь едва не сделал, и не один раз, – шепотом сказал Скрипач. – Господи, какой ужас. Ит, им нельзя это видеть. Ни в коем случае нельзя.

– Они всё равно увидят, – Ит чуть отстранился, и посмотрел в глаза Скрипачу. – Ты же понимаешь. Мы не сумеем это скрыть, к тому же мы в одном проекте сейчас.

– Это не проект. Это пытка. Не путай. Этот… мразь, он не мог не знать, что произошло, он смотрел три месяца, как мальчишка умирал от ожоговой болезни, и не сделал ничего. Ничего!!! – Скрипач отошел в сторону, присел на корточки, и запустил руки в волосы. – А мы с ним тогда, когда Гарика гоняли… в одной машине катались, и спрашивали, всё ли у него хорошо… его задушить надо было прямо там, удавить… гадина… господи, какая гадина… на дружбу обратно он к нам набивался…

– Может быть, он в тот момент счел, что это будет способствовать инициации, – сказал Ит. – Не возражай, про удавить я с тобой полностью согласен. Ожоговая, три месяца, огромная площадь поражения, ожоги, видимо, были глубокие, горел рубероид… Три месяца ада, и вот так… Я, кстати, понял, куда он всё время бегал, когда я работал с Фламма, а ты сидел на Окисте.

– Сюда, куда ещё, – кивнул Скрипач. – Он делал тогда ставку на этих, видимо. Фламма… не казались ему достойным объектом. Равно как и Амрит. Не те страсти, ты понимаешь? Не тот накал, – он горько усмехнулся. – Не тот пожар…

– Да и на Гарика и Рэма с Тимом он забил с удивительной легкостью, – напомнил Ит. – Там действительно была игра, в мирной, неплохо продвинутой двойке. Это сейчас они стали посерьезнее, а тогда, – он махнул рукой. – Он не делал на них ставку, рыжий. Как я и думал, он лгал нам об этой тройке. Точнее, о двойке. Потому что он до сих пор считает перспективными именно их.

– Прах в банке? – Скрипач горько усмехнулся. – Даже так?

– Может быть, рассчитывает воссоздать. Хотя это сомнительно. Что там могло остаться? – Ит задумался. – Зубы, фрагменты крупных костей. Да, ДНК вполне может быть, здесь не такой высокий уровень кремации и последующей обработки, это не Окист. А может, у него и дубль материала сохранен.

– Угу, только материал может и на захотеть, – Скрипач покачал головой. – Вот ты бы захотел – после такого?

– Думаю, нет, – Ит отвернулся. – Хотя Пятого никто не спрашивал. Решил сдохнуть? Хренушки. Вот тебе твоя жизнь, вот дерьмо, вот ложка – и вперед.

– Ты забыл о деструкции, которая в концепт Ри никак не вписывается, – напомнил Скрипач. Он уже успокоился, хотя, конечно, увиденная сцена оптимизма ему явно не добавила. – Именно из-за неё мы здесь.

– Да помню я, – Ит поморщился. – В том и дело. Вообще, вся картинка, которую мы видим здесь, в корне отличается от всего, виденного ранее, согласен? Ада – наблюдатель, они всегда пассивный элемент. На то и наблюдатель. Здесь – она явно действующая единица. Она в схеме, но она не может быть в этой схеме. Она взяла на себя какую-то функцию, для которой изначально не предназначена.

– Функцию Яна? – предположил Скрипач.

– Не думаю, – покачал головой Ит. – Не похоже. Вот чего, давай погуляем тут немного, и вернемся в город. Послушаем наших теоретиков. К тому же Берта заказала у гения аппаратуру для провески порталов, сегодня должны привезти, и нам с тобой нужно будет просмотреть схему и сделать пробную пристрелку.

– Бертик умничка, – Скрипач улыбнулся. – Бертик не верит в мистику, во всём ищет логику, и правдоподобные объяснения. Ладно, давай прогуляемся, и того, в город. Хотя погоди, я сейчас.

Скрипач ушел куда-то в лес. Вернулся он минут через десять, неся с собой охапку лесных цветов, и ветки папоротника.

– Букет, – объяснил он. – Из чего нашел. Давай положим там, а? Мне почему-то захотелось так сделать.

– Давай, – кивнул Ит. – Это ты правильно придумал.

***

– Да, до этого момента – более ли менее ровный общий фон, даже про любовь есть, она пишет о том, что не может понять, в кого влюбилась, в Яра, или в Яна, ей они нравятся оба одинаково, – Эри грустно улыбнулась. – Два года, с шестнадцати до восемнадцати, вот эти четыре тетради. А вот эта тетрадь, – она подвинула к себе тощенькую зеленую тетрадку в обложке из мелованной бумаги, – начата в сентябре семьдесят третьего. После трагедии, – Эри с опаской глянула в сторону кухни. – То есть уже совсем после, Ян к тому моменту уже… ну…

– Уже умер, – вздохнула Берта. – Они ведь к нему приезжали, их пускали даже. Она пишет про страшный запах в ожоговом, о том, как её тошнило, и как это всё жутко. Догадываюсь, как. Но тут получается принципиальный момент – с октября семьдесят третьего у неё кардинально меняется риторика. Тексты записей совершенно другие, ты заметила?

– Мы заметили, – сказал из кухни Лин. – Слом такого размера не заметить невозможно. И с этого же момента начинает проявляться мистическая составляющая, кстати. Запись от двадцать четвертого октября.

– Это какая? – Берта нахмурилась.