Браунинг

Браунинг
Ян Конов

Ленинград 1926 года

На фоне НЭПа, и угасающего Серебряного века развивается история дружбы трёх молодых людей из разных социальных классов – пролетарского поэта, студента и рабочего.

Ян Конов

Браунинг

Глава 1

Пасмурным субботним днем первого мая 1926 года на улице Халтурина[1 - улица Халтурина – с 1918 по 1991 гг. улица Миллионная] было особенно многолюдно – нарядная публика возвращалась с только что закончившегося митинга на площади Урицкого[2 - площадь Урицкого – с 1918 по 1944гг. Дворцовая площадь], посвященного Дню Интернационала. Среди гуляющих по случаю выходного дня горожан были рабочие и служащие, студенты и красноармейцы, нэпманы и даже «бывшие» – всем было интересно посмотреть на красочные плакаты и забавные агитационные автомобили, которые каждое городское предприятие украшало с учетом своей специфики: рабочие «Красной зари» поставили на шасси грузового «Рено» макет огромного телефонного аппарата, а пролетарии «Красного Треугольника» полностью закрыли корпус «Форда» гигантской калошей, назвав свой шедевр «Антанта в калоше». Также можно было прогуляться до площади Воровского, покататься на специально поставленных по случаю праздничного дня каруселях. Более же сознательная публика оставалась на площади Урицкого до конца, чтобы послушать пламенные речи революционеров и участников гражданской войны, а также посмотреть на нового ленинградского градоначальника, прибывшего из Баку первого секретаря ЦК Азербайджанской ССР – Сергея Мироновича Кирова. Выступления ораторов периодически прерывались аплодисментами и одобрительными выкриками. Люди восторженно выслушали новость об отлете из Троцка[3 - город Троцк – с 1923 по 1929 гг. город Гатчина] к Северному полюсу дирижабля «Норвегия» под командой отважного итальянца Умберто Нобиле, одобрительными аплодисментами встретили известие о заключении в Берлине договора о ненападении и нейтралитете между СССР и Германией, но особенно бурные овации последовали после прочтения молодым ленинградским поэтом Николаем Фёдоровым специального «Первомайского поздравления» от Владимира Маяковского, опубликованного в свежем утреннем номере «Красной газеты».

– «Товарищ солнце, – не щерься и не я?щерься!

– Вели облакам своротить с пути! —

Сегодняшний праздник – праздник трудящихся,

– и нечего саботажничать: взойди и свети!»

– вещал с трибуны под красными транспарантами высокий худощавый Коля Федоров. Газету от волнения поэт зажал в кулаке – текст он успел выучить наизусть и теперь, подобно древнему волхву, смотрел в хмурое питерское небо, призывая дневное светило выйти из-за свинцовых облаков и озарить своим светом праздничный Ленинград.

– «Солнце, и в будни лезь из-за леса,

– жги и не пяться на попятный!

– Выжжем, выжжем каленым железом

– эти язвы и грязные пятна! А что же о мае, поэтами опетом?

– Разве п-е-р-в-о-г-о такими поздравлениями бодря?т?

– А по-моему: во-первых, подумаем об этом,

– если есть свободные три дня подряд!».

Только Коля громогласно завершил стихотворение, потрясая в руке скомканной до неприличия газетой, как вдруг солнце будто и вправду вострепетало перед пролетарским гневом, который «за три свободных дня подряд» под влиянием пламенных речей и чуть менее пламенной, но все же хмельной, новой тридцатиградусной водки, мог вылиться во что угодно, и, перестав «ящериться», выглянуло в маленькое отверстие между тучами, словно подглядывая в замочную скважину. Солнечные лучи моментально осветили бордовые стены Зимнего дворца, озарили возбужденные лица людей, заиграли зайчиками на лакированных бортах «Антанты в калоше», и вся площадь взорвалась ликованием. Коля благодарно кланялся и что-то еще кричал от себя, пытаясь прочитать свои собственные стихи, но его не было слышно за многотысячными овациями, которыми публика воздавала благодарность молодому жрецу и его пророку-наставнику, призвавшим солнце осветить праздничный Ленинград.

Теперь же, когда митинг закончился, Коля шел по улице Халтурина в сторону Марсова поля в компании с двумя приятелями – сокурсником по университетскому факультету языкознания и материальной культуры Мишей Борисовым и его соседом – молодым рабочим Невского завода Тимофеем Филипповым. К поэту периодически подходили люди из числа его недавних зрителей, хлопали по плечу, жали руку, выражали благодарность. Коля всем улыбался и кланялся – такого впечатляющего триумфа за свою поэтическую карьеру он еще не испытывал. Спасибо университетскому секретарю комсомола Яше Граевскому – договорился с городским начальством, чтобы молодой поэт Федоров смог выступить на трибуне. Хоть прочитать свои стихи с трибуны толком не получилось, и публика аплодировала только стихам Маяковского, Коля все равно был на седьмом небе от счастья – достойно выступил перед тысячной толпой. Сам Владимир Владимирович (да простит он такое кощунственное сравнение) в его возрасте только в «Подвале Бродячей собаки» выступал, где всего десяток столиков, а творческая публика хоть и искушенная, но культурная – не освищут и не побьют. Зато вот рабочие – народ простой и гордый, фальши терпеть не будут, поколотят за милую душу.

Приятели вышли к Марсову полю. Здесь также кругом была праздничная атмосфера – повсюду алели знамена, транспаранты и растяжки, по дорожкам с грохотом катались агитационные автомобили, с кузовов которых произносили речи ораторы, вещавшие каждый о своем: маленький франтовато одетый тип с козлиной бородкой на ломаном русском с литовским акцентом, угрожал зажарить в огне революции польскую шляхту и лично Пилсудского, а дородная тетка в красной косынке клеймила позором китайских милитаристов. Но колоритней всех выглядел грузовик «Красного выборжца», украшенный алой растяжкой с белой надписью «Лордам по мордам». Стоящий в кузове пожилой рабочий с седыми усами на красном лице, не стесняясь в выражениях, ругал последними словами тех самых английских лордов. Публика посмеивалась над бранными выражениями и поддерживала хмельного оратора не менее грубыми шутками в адрес бессовестных англосаксов.

После Колиного триумфа на площади Урицкого, друзья не захотели портить впечатление от праздника местной грубоватой самодеятельностью, и не сговариваясь, молча пренебрегли пролетарской моралью, решив не задерживаться на малой сцене праздника, а сразу перейти к его неофициальной части. Осталось обсудить формальность – где поэту, студенту и пролетарию следует отметить День Интернационала?

Тимофей предлагал купить бутылку с закуской и посидеть на Марсовом поле рядом с другими отдыхающими рабочими. Миша его поддерживал – он немного тяготился своего непролетарского происхождения (его родители были из разночинцев), и посему хотел казаться проще, чем был на самом деле. Но Коля встал в оппозицию – убеждал друзей посетить нэпманский трактир – ему хотелось отметить свой триумф с размахом, гулять так гулять, как и положено поэту.

– «Пускай сегодня все свои скромные сбережения пропью, завтра новый день, придумаю что-нибудь, – думал Коля, – вряд ли Сережа Есенин беспокоился о таких пустяках, как завтрашний обед, да и вообще стыдно после того, как тебе аплодировала целая площадь, включая героев революции, считать в кармане копейки и распивать водку из горла, сидя на земле».

После того, как Коля объявил, что он сегодня угощает и отказов не принимает, спор мгновенно утих, и троица направилась в трактир на проспект Володарского[4 - проспект Володарского – с 1918 по 1944гг. Литейный проспект].

В трактире было шумно и тесно, дым стоял коромыслом, стены были украшены картинками с видами европейских городов, на массивной стойке грозно пыхтел огромный самовар, вокруг которого на веревках висели баранки. Публика сидела, в основном нэпманская, разве что в дальнем углу тихо пили водку трое «деловых», да за столиком около стойки поили шампанским веселую кудрявую блондинку два не в меру упитанных красных командира с синими административно-хозяйственными нашивками на рукавах.

Приятели с трудом протиснулись в конец зала и сели за дальний стол около небольшой, в квадратную сажень, сцены, на которой бородатый мужик крестьянского вида играл на гармони что-то заунывное. Подошел средних лет половой с прилизанными через широкую плешь жидкими волосами, и с лицемерной любезностью, за которой читалась брезгливость, положил на стол меню:

– Доброго дня, товарищи, с праздником вас! Вы грамотные, или меню озвучить?

– Пограмотней тебя, халдейское рыло! – вспылил Тимофей. Он в прошлом году окончил школу фабрично-заводского ученичества, чем очень гордился.

– Будете ругаться, товарищ, вон тот господин вас побьет-с! – с той же любезной улыбкой промурлыкал половой и показал на дремавшего у входа на табурете огромного швейцара с пудовыми кулаками, по виду бывшего полицейского, а то и жандарма.

– Господин товарища побьёт на десятом году революции, дожили, – зло пробурчал Тимофей.

– Не гони лошадей, любезный, – примирительно сказал Коля, обращаясь к половому, – мой друг совершенно справедливо оскорбился твоим неуместным замечанием насчет грамотности, – принеси нам лучше бутылочку водки, сковородку яичницы, да круг колбасы с луком и хлебом.

– Водочку сорока или тридцати градусов?

– А у вас сорок есть? Отлично, неси!

– Ну да, – задумчиво сказал Тимофей, когда половой удалился, – на улице пришлось бы тридцатиградусную отраву пить, а у буржуев-нэпманов все есть, только плати. И за что наши отцы воевали?

– НЭП – это необходимая временная мера, скоро наступит коммунизм, и все буржуи самоликвидируются, – ответил Коля, закуривая папироску.

Тимофей, разгоряченный наглым поведением халдея, не унимался:

– Что-то я не вижу необходимости давать буржуям волю.

– А товарищ Ленин видел, и Сталин видит. Или ты считаешь, что лучше них знаешь, как коммунизм построить? – Коля откинулся на спинку стула и выпустил кольцо дыма к потолку.

Миша не выдержал и тихонько рассмеялся над Колиной шуткой. Он уважал своего соседа-пролетария за его силу рассудительность, и не вздумал бы над ним потешаться, но Колино острословие взяло верх над приличием.

– Ты-то что фыркаешь, своих защищаешь? – со злобой выговорил Тимофей, намекая на Мишину мать – управляющую пошивочным нэпманским ателье.

– Если ты про меня, то я не из нэмпанов, мать в ателье обычной служащей числится, а семья у меня не хуже твоей будет. У меня отцовский наградной «Браунинг» дома лежит с дарственной надписью от самого товарища Якира – они вместе с ним в девятнадцатом году из окруженной Одессы прорывались. Забыл? – маленький белобрысый Миша говорил не много, но за словом в карман никогда не лез, особенно если на него нападали.

– С этим не поспоришь, отец у Мишки герой – погиб в Кронштадте в бою с белой контрой, – процедил Коля сквозь зубы с зажатой в них папироской, принимая у полового поднос с водкой, стаканами и закуской.

– Да знаю я, соседи, как-никак, – ответил Тимофей, – я Аркадия Аполлоновича хорошо помню, бравый командир был, настоящий коммунист, его же так и не похоронили вроде, а Мишка?

– Да куда там? Он когда свой взвод на штурм Петроградской пристани вёл, их контра с гаубиц накрыла, пол отряда вместе с отцом и провалились под лёд, уже и не найдешь. Мне боец из его взвода рассказывал, он сзади него шел, еле сам уцелел – ответил Миша, раскуривая папироску. Он гордился своим отцом и любил пересказывать его героическую гибель.

– А он почему он в Кронштадте без «Браунинга» был? – спросил Тимофей.

– Отец «Нагану» больше доверял – говорил, что тот надежней и мощней. «Браунинг» дома хранил, как память, – ответил Миша и подставил перед Колей пустой стакан.

Коля разлил водку по граненым стаканам:

– За Великую Октябрьскую революцию и ее героев! Ура!