Этюд в черных тонах

Впрочем, вы можете сходить в театр и увидеть там женщин даже без этой последней защиты приличий и нравов. Полагаю, вы меня поняли. Я просто ставлю вас в известность.

Поскольку я женщина взрослая и не слишком привлекательная, в комплект не входило оружие искушения: не было ни корсета с бантами, ни упряжи для грудей, ни – храни меня Господь! – чепца с широким козырьком, прикрывающим половину лица. Мой чепец был просто высокий, как митра архиепископа. Когда я увенчала себя этим убором, мутноватое зеркало представило мне странную картину.

Это была я – и не я. Хотя униформа примерно подходила мне по размеру, облик мой разительно переменился. Одежда вообще обладает потрясающим эффектом: стирает одни черты, другие добавляет – как будто ты актриса, играющая роль. Высокий воротник закрывал отметины, которые остались в прошлом, по крайней мере на какое-то время.

Я улыбнулась своему отражению.

Доктор Понсонби еще не приехал, поэтому я решила, не откладывая, приступить к своей работе. И первое, что мне надлежало сделать, – при свете дня заглянуть в глаза этому мистеру, как бы его ни звали, потому что он является пациентом, за которым мне положено ухаживать.

Задавшись этой целью, я отправилась в путь по ковровым дорожкам, приподнимая на ступеньках полы новой юбки, подошла к последней двери, негромко постучала и открыла, точно так же как делал мистер Уидон, однако сознавая, что теперь вся ответственность лежит на мне.

И все-таки, оказавшись посреди тишины и полумрака, я сжалась, как и в первый раз. Что тут сказать: темнота и спинка кресла, развернутого так, что никого не видно, – это все-таки впечатляет. Тем более когда входишь внутрь и закрываешь дверь. Как будто свет погасили в туннеле.

– Мистер… кхм… Икс, я пришла, чтобы проверить ваши глаза, это ненадолго. А потом, если пожелаете, я снова задерну шторы.

Ответа не последовало. В эту минуту меня посетило странное воспоминание: мой отец, сидящий спиной ко мне, за своим письменным столом в портовой конторе грузоперевозок. В том помещении стояло еще несколько столов (теперь, в моей памяти, их число доходило до бесконечности), а отцовский стул был обращен спинкой ко входу. Я видела плечи его пиджака, его черные волосы – такие же черные, как глаза тряпичного медведя, которого он мне однажды подарил.

Приближаясь к окну, я выкинула это воспоминание из головы.

– Вы знаете, там подальше есть такая штука, она называется «море», – сообщила я. – Смотреть на него приятно и в целом радостно… – Я взялась руками за шторы, и тогда за спиной у меня раздался тихий, но ясный голос:

– Нет.

Я обернулась. Значит, он разговаривает, отметила я про себя. Он восседал очень прямо, маленький и в то же время исполненный достоинства, черты его лица были стушеваны полумраком и моей собственной тенью.

– Что «нет», сэр?

– Не открывайте шторы.

Чистейшие, я бы даже сказала – резкие звуки, лишенные эмоций. То ли мягкий приказ, то ли мольба.

– Могу я узнать почему, сэр?

– Мне нравится, когда они закрыты, так мне удобнее сосредоточиться.

Я молча смотрела на прямой силуэт в кресле. Голос, как я уже сказала, был очень чистый, лишенный интонаций, но тихий. Но зачем ему понадобилось сосредоточиваться? – недоумевала я. Что еще за глупости? Я давно привыкла к абсурдным просьбам душевнобольных, столь похожим на детские капризы. Самый правильный выход – это игнорировать такие пожелания, если они наносят ущерб здоровью пациентов. В этом случае ущерб представлялся мне очевидным: Флоренс Найтингейл, учительница всем сестрам милосердия, не уставала напоминать, что больным необходимы дневной свет и свежий воздух.

Я обернулась к окну и крепко ухватилась за шторы:

– Я ненадолго. А потом вы снова вернетесь… к сосредоточению.

Раздвинув шторы, я зажмурилась – не столько от яркого света (дождь так и лил, день был серый, без солнца), сколько из-за поднявшегося облака пыли. Я поняла, что никто не раздвигал и не чистил эти шторы уже много месяцев. За шторами стояла я сама, в высоченном чепце, разрезанная на стеклянные прямоугольники грязного двустворчатого окна. Пейзаж, скомпонованный из ветвей деревьев, стены?, пляжа и моря вдалеке, расплывался из-за слоя пыли внутри и капель дождя снаружи. Окно тоже никто не мыл. Этого человека предоставили его собственной участи в привилегированном Кларендоне только ради того, чтобы потакать его нелепым слабостям.

Я повернулась лицом к креслу и отошла от источника света, решив рассмотреть сидящего.

Он был крайне худощав, ростом ниже среднего, но голова его заслуживала отдельного описания. Она возвышалась над телом, словно корона. Высокий лоб без морщин, выступающие скулы, изящный подбородок и – самая характерная черта – упомянутый выше орлиный нос. При свете дня этот человек уже не выглядел таким необычным. Маленькое, почти подростковое тело; большая голова взрослого мужчины. Первое вызывало желание поиграться; вторая внушала уважение.

Ну хорошо, он был немного странный. И что с того?

А кто не странный? Вот у меня, например, нос картошкой, очень близко посаженные глаза и невыразительный подбородок. В школе меня называли «ласка», как зверька. Мне не показалось, что мистер Икс выглядит более или менее странным, чем кто-нибудь еще.

А вот глаза его заставили меня оцепенеть.

Правый глаз был голубоватый и бледный, точно пустой аквариум. Когда я наклонилась чуть ближе, то поняла, что дело было в огромном размере радужной оболочки, заполнявшей почти всю поверхность глаза. А вот радужку левого глаза со всех сторон осаждала густая поросль красных прожилок; этот рисунок, находись он в любом другом месте, кроме человеческого глаза, можно было бы назвать поистине красивым.

Один глаз голубой, другой красный.

Это сочетание завораживало.

– Вы закончили? – прошептал он, почти не разжимая губ.

– С чем, сэр?

– С разглядыванием.

– Э-э-э… да, сэр.

– Теперь, пожалуйста, сдвиньте шторы обратно, спасибо.

Мне не хотелось ему перечить. Я ведь приехала сюда ради него! Но этот левый глаз меня тревожил, медицинский диагноз тут был очевиден: кровоизлияние.

– Он… побаливает? – чуть слышно спросила я.

– Кто?

– Ваш левый глаз… Побаливает? Вот почему вы не хотите, чтобы я открывала шторы?

И тогда он впервые моргнул. Если только это можно назвать морганием. Он занимался этим делом невероятно медленно, точно наслаждаясь темнотой.

– Такой глаз у меня от рождения, мисс Мак-Кари. А теперь задерните шторы.

Так, он знает мое имя, отметила я. Он ничего не упускает, сидя здесь в молчании, словно таинственный темный цветок в горшке.

3

– Безусловно, это любопытный случай. Ой, не самый любопытный из всех, с которыми я сталкивался, но определенно любопытный…

Кабинет доктора Понсонби (который принял меня с официальным приветствием, как только явился в Кларендон-Хаус) был больше, чем кабинет Уидона; доктор также обладал большей мудростью и авторитетом: полки с одинаковыми книжными корешками, череп на столе (на костях черепа проставлены цифры?), окно, выходящее в сад и на стену, – таковы были самые приметные детали кабинета.

Понсонби не сказал ничего утешительного, но ведь он был врач. А врачи не склонны никого утешать.

Сам Понсонби гармонировал с антуражем: тучный, лысый, поглаживающий бородку-эспаньолку, а глаза его смотрели куда угодно, только не на меня. Разговаривал он так, что я все время нервничала, – это вечное «ой» в начале, как будто, произнеся какую-нибудь фразу, Понсонби тотчас вспоминал, что об этом нужно было сказать раньше; или его привычка самого себя поправлять, словно его пугали категоричные утверждения («Интересная подробность – не самая, конечно, интересная, но все же…»), – все это еще больше мешало мне следить за его рассуждениями.

Слушая Понсонби, я поглядывала на свои руки, сложенные на переднике. Чепец мой был такой высокий, что я боялась задеть лампу.

– Вам будет легко… ой, быть может, не легче всего того, чем вы занимались прежде, но… относительно легко… Да, вам будет относительно легко поладить с ним, мисс Мак-Грегор.

– Мак-Кари.