Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне

Мариам поежилась, несмотря на жару. У нее возникло чувство, что она совершает что-то непристойное, наблюдая за ним так пристально, пусть и через открытую дверь. Ей не раз доводилось слышать, как ребятишки перешептываются, обсуждая их с его подругой прогулки по крышам. «Кто она такая? – Не знаю. Кажется, ее зовут Хава». Сама Мариам в эти разговоры никогда не вступала, хотя могла бы рассказать им об этой рослой молчаливой женщине, тоже обладавшей пугающими способностями, едва ли не всё. От роли хранительницы секретов этой парочки ей было не по себе. Иногда она мельком видела его где-нибудь на улице, и сердце ее на мгновение ледяным обручем сжимал безымянный страх – как будто он затевал какую-нибудь ужасную каверзу, а не вопреки очевидности просто шел куда-то по своим делам. Привыкнет ли она когда-нибудь к его присутствию среди них? И хочет ли привыкать?

– Ох уж эти бедуины, – с ноткой ворчливого восхищения в голосе хмыкнул мужчина на крылечке. – Всегда носят пустыню у себя внутри.

Мариам нахмурилась.

– Мог бы хоть дверь закрыть, – буркнула она и двинулась дальше.

Под вечер наконец разразилась долгожданная гроза, давно томившаяся где-то там в котле на небесной кухне. При первом же порыве свежего ветерка, раздувшего безжизненно повисшие на флагштоках флаги, Бэттери-парк огласился радостными возгласами. Все собрали свои подушки и покрывала и разошлись по домам.

Анна Блумберг, в чью квартиру медленно возвращалась прохлада, сидела в продавленном кресле-качалке с мирно посапывающим младенцем на руках.

Хава Леви. Это была она, больше некому. Никто другой не вспомнил бы про Анну в такой момент – и уж точно не стал бы тратить половину недельного заработка на глыбу льда. Ей представилось, как Хава стоит под окнами в толпе истекающих потом бродяг, вслушиваясь в плач Тоби и панические мысли Анны. Та самая Хава Леви, с которой они вместе работали в пекарне Радзинов до той ужасной ночи, когда Анна узнала всю правду.

Это случилось чуть больше года назад, когда Анна пригласила свою застенчивую новую подругу на танцы, которые устраивали в зале на Брум-стрит. Они договорились встретиться там с Ирвингом, женихом Анны и отцом ее будущего ребенка, но тот явился под ручку с какой-то девицей. Анна устроила ему сцену в переулке перед входом; Ирвинг, который был в стельку пьян, разозлился и ударил ее. Она упала. А потом…

Его тело, впечатанное в кирпичную стену.

Пустые нечеловеческие глаза ее заступницы.

Странный высокий мужчина, которого ее подруга привела с собой, – «Анна, познакомься, это Ахмад», – оттаскивающий Хаву от ее жертвы и жгущий ее голыми руками, чтобы привести в чувство.

Тогда жизнь Анны за несколько секунд полетела в тартарары. Обратно в пекарню Радзинов ее, беременную и незамужнюю, никто бы не взял, да и потом, разве смогла бы она как ни в чем не бывало по-прежнему работать бок о бок с такой женщиной? Эти двое были самыми настоящими чудовищами – и тем не менее ее жизнь оказалась переплетена с их жизнями. Вскоре Анна столкнулась с их врагом, злокозненным стариком по имени Иегуда Шальман, который похитил ее и воспользовался ею как приманкой, чтобы завлечь в ловушку эту парочку. В ее памяти не осталось воспоминаний об этом, лишь смутная картина того, как она, не в состоянии шелохнуться, стоит посреди того самого злополучного танцевального зала на Брум-стрит, залитого полуденным солнцем, а старик, ухмыляясь, держит ее за запястья. Потом, когда все уже было кончено, на нее обрушился леденящий ужас, что он мог каким-то образом навредить ее малышу, но Тоби явился на свет в положенный срок, возвестив о своем появлении громким плачем совершенно здорового младенца.

Иногда она делала попытки убедить себя в том, что все это ей померещилось. Нечеловеческая сила Хавы, обжигающие руки ее друга Ахмада, древний колдун, удерживавший ее на месте одним прикосновением, – все это было порождением ее чересчур живого воображения, романтическим вымыслом, призванным отвлечь ее от убогой реальности, в которой она, обесчещенная и без гроша в кармане, вынуждена была с утра до вечера гнуть спину над лоханью с бельем, чтобы прокормить своего ребенка. Она не может позволить себе верить в подобные фантазии. Больше не может.

Вот только…

Она взглянула на невозможную, немыслимую гору льда, медленно тающего в лохани, потом на малыша, мирно посапывающего у нее на руках. На своего прекрасного мальчика, живого и здорового.

Внезапно вскинувшись во сне, Тоби проснулся и тут же залился пронзительным плачем. Анна заворковала над ним, убаюкивая, пока он не задремал у нее под грудью, потом осторожно переложила в кроватку. Затем отыскала ручку и лист бумаги и написала:

Дорогая Хава,

спасибо за лед. Я думаю, что он спас Тоби жизнь. Я знаю, что мы с тобой в последнее время не разговаривали, но, возможно, пора это изменить.

Веки малыша Тоби, лежавшего в кроватке рядом с ней, дрогнули, и он вновь погрузился в прерванный сон.

Странный это был сон, особенно для такого малыша. В нем Тоби – уже не младенец, а совсем взрослый, – охваченный непреодолимым оцепенением, стоял посреди залитого солнцем огромного зала, а ухмыляющийся старик железной хваткой сжимал его запястья. Этот сон преследовал его все время, пока он рос, повторяясь снова и снова и превратившись в самое старое его воспоминание, самый глубинный страх. Пройдут годы, прежде чем Тоби сможет заставить себя произнести вслух слова, способные описать его, но его мать мгновенно узнала бы и этот зал, и этого старика.

Передаваемая из уст в уста, от племени к племени, от одного юного джинна к другому история о скованном железом джинне продолжала путешествовать по Сирийской пустыне.

Обрастая все новыми и новыми подробностями и изменяясь по пути, она продвигалась на север, пока не достигла ушей огромного племени джиннов, которые силой и способностями очень напоминали своих собратьев, обитавших в той самой долине, где эта история началась. Они тоже могли жестом вызывать ветер и принимать облик любого живого существа, а в своем бестелесном и бесформенном обличье проникать в сознание спящих и бродить внутри их сновидений. Владения этого племени простирались широкой полосой, к которой непроходимыми препятствиями примыкали земли людей: город Хомс на западе и оазис Пальмира на востоке.

Когда-то давно Хомс не имел для джиннов никакого значения. Им не нужна была его территория, прилегавшая к смертоносной реке Оронт, равно как не тревожили их и его обитатели, занятые земледелием на плодородных прибрежных почвах и время от времени воевавшие между собой. Но с появлением железной дороги все переменилось.

Началось все с двойной полосы железных лент, которая пролегла с севера на юг, повторяя контуры границ пустыни. Затем появились паровозы – оглушительно громкие чудовища из стали и пара, которые передвигались по этим железным лентам быстрее, чем джинны могли летать. Вскоре воздух огласили чудовищные взрывы: люди принялись пробивать тоннели в древних горах. Даже само небо превратилось в лабиринт, ибо меж скал повисли железнодорожные мосты, а вдоль путей выросли телеграфные столбы, между которыми протянулись провода.

Теперь, когда урожаи стало можно перевозить поездами, хомсские крестьяне потихоньку повели наступление на исконные земли джиннов, распахивая их под пшеницу и хлопок. Надежная и привычная каменистая почва стала предательски влажной. Джиннам, обитавшим на восточной границе пустыни, волей-неволей пришлось перебираться во внутренние районы, вследствие чего конкурирующие кланы вынуждены были потесниться. Это способствовало как возобновлению давних междоусобиц, так и возникновению новых – и вскоре в результате их мелких стычек уже даже в самом сердце пустыни в воздухе постоянно висели тучи пыли и песка.

Но как бы ни осложняла жизнь джиннам бурная деятельность обитателей Хомса, все это не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило в Пальмире.

Город-оазис Пальмира на протяжении тысячелетий фигурировал в преданиях как джиннов, так и людей. В стародавние времена, гласили легенды, молодой царь по имени Сулейман явился в крохотную деревушку под сенью пальм на пыльном перекрестке дорог и заявил: «Это будет часть моего царства». Он сровнял с землей кирпичные хижины и приказал возвести на их месте строения из сверкающего камня – силами сонма джиннов, обращенных в рабство Сулеймановой магией. Это джинны добывали камни в каменоломнях и доставляли их на стройку при помощи могущественных ветров, джинны прочесывали пустыню в поисках редких металлов, чтобы расплавить их и покрыть ими камни. Племена людей поклонялись Сулейману и передавали из уст в уста сказания о его великих деяниях и еще более великой мудрости, но в историях джиннов он был презренным тираном, объектом ужаса и ненависти.

Но даже Сулейман был смертен, и, когда он умер, черный морок его царствования сгинул вместе с ним. Столетия спустя Пальмиру завоевали римляне, превратив ее в многоязычную торговую столицу, город храмов, амфитеатров и величественных колоннад. Но и их владычеству пришел конец, а вместе с ним пришел конец и процветанию Пальмиры: теперь основные торговые пути пролегали в стороне, и влиятельный некогда город вновь превратился в скромный оазис. В конце концов права на него заявили местные бедуинские племена, и теперь в тени разрушающихся храмов были разбиты их шатры, а среди колонн мирно паслись стада овец.

Но у джиннов хорошая память, и те из них, что обитали в окрестностях Пальмиры, старались держаться от нее подальше, как люди стараются держаться подальше от зловонной скотобойни. Они именовали Пальмиру Городом Сулеймана или просто Проклятым городом, и умудренные опытом старшие пугали молодежь: Будь осторожен, юноша, а не то будешь изгнан в Город Сулеймана, и его дух, обитающий в тамошних камнях, подчинит тебя своей воле! Или: Если будешь плохо себя вести, я cброшу тебя в самый глубокий и темный колодец в Проклятом городе, а потом до краев наполню его разъяренными фуриями! Ни одна подобная угроза никогда не была исполнена, но молодежь все равно побаивалась.

Среди бесчисленного количества джиннов была одна молоденькая джинния лет пятидесяти, которая на первый взгляд ничем не отличалась от своих соплеменников. Детство ее прошло самым обыкновенным образом: она училась летать на крыльях ветра, сражалась в тренировочных битвах со своими товарками и товарищами и слушала рассказы об отважных джиннах и коварных людях, истории, известные как всему ее роду, так и только ее племени. Она слушала рассказы о недавних сражениях на западных границах их земель и о хомсских крестьянах, которые были тому причиной, и любопытство ее разгоралось все сильнее и сильнее, пока в конце концов она не решила взглянуть на все это собственными глазами.

Полетим со мной, предложила она молодому джинну, одному из своих всегдашних товарищей по играм.

А куда?

Посмотреть на людей.

И они вместе полетели на запад. Внизу под ними проносились земли джиннов, хранившие следы битв: до гладкости выутюженные ветрами пески, растрескавшиеся и осыпающиеся горы. Наконец впереди показалась ферма, где на темной от влаги земле зеленели всходы озимой пшеницы. Даже сам воздух был напитан водой; казалось, он покалывает их, точно предупреждение перед бурей.

Этим полям не видно конца, произнес молодой джинн изумленно.

Смотри, сказала джинния.

Между рядами колосьев шел человек. В одной руке он держал изогнутое металлическое лезвие, прикрепленное к деревянной рукоятке. Время от времени он останавливался то там, то сям, чтобы проверить землю, потом выбрал несколько стебельков, осторожно скосил их лезвием и принялся внимательно изучать срезы.

Джинния указала на лезвие.

Это железо?

Не приближайся, предупредил ее спутник.

Но она принялась пробираться вперед, и он за ней следом, пока они не оказались прямо над человеком, так близко, что могли бы до него дотронуться. Легкий ветерок всколыхнул пшеницу, и по макушкам колосков пробежала дрожь.

Человек резко крутанулся, вспоров серпом воздух, и его острие просвистело в считаных дюймах от них. Спутник джиннии, охваченный инстинктивным нерассуждающим страхом за свою жизнь, развернулся и пустился наутек.

Джинния же ничего не почувствовала.

Крестьянин опасливо оглядел всходы, держа серп наготове. Потом, видимо, пришел к выводу, что это был какой-то зверь или птица, а не притаившиеся в засаде бандиты. Положив серп на землю, он двинулся вдоль ряда к дереву, под которым лежал бурдюк с водой, чтобы напиться.

Джинния внимательно наблюдала за тем, как он идет, потом перевела взгляд на серп. Что произошло? Почему она не почувствовала страха? Она подобралась ближе, еще ближе, но страха по-прежнему не было. Тогда она приняла человеческий облик и, подняв серп за деревянную рукоять, стала его рассматривать. Плоское лезвие там и сям было тронуто ржавчиной. На острие зеленел пшеничный сок. Джинния собралась с духом и дотронулась до него кончиком пальца.

Ничего. Ни ужаса, ни леденящей и жгучей боли – лишь сточенный металл.

Послышался негромкий вскрик, и джинния вскинула голову. Крестьянин закончил пить и стоял под деревом, во все глаза глядя на девушку, которая из ниоткуда появилась посреди пшеничных колосьев. Обнаженная и прекрасная, она держала в руках его серп.

Мгновение они смотрели друг на друга, разинув рты. Потом девушка исчезла, а серп упал на землю.

Когда джинния нагнала своего товарища, он все еще дрожал.

Я хотел быть храбрым, сказал он прерывающимся от стыда голосом. Я думал, что сумею превозмочь страх. Он взглянул на нее. Ты его потрогала?