The Beatles. Единственная на свете авторизованная биография

Вообще-то, пришествие Элвиса было предсказуемо и неотвратимо. Достаточно взглянуть на тучного, немолодого и совсем не сексапильного Билла Хейли, чтобы понять: рок-н-ролл, эта новая волнующая музыка, нуждалась в исполнителе себе под стать.

Рок будоражил всех подростков поголовно. Элвис был восхитительным певцом, исполнявшим эти восхитительные песни. «До прихода Элвиса меня почти ничего не трогало», – говорит Джон.

Будущие битлы, как и миллионы их сверстников, поддались всеобщему увлечению. Все они помнят, как в каждом классе и в каждом дворе возникали свои группы. В мгновение ока по всему Ливерпулю возникло около сотни дансингов, и скиффл-группы выстраивались туда в очередь. Впервые в истории многих поколений музыка перестала принадлежать одним лишь музыкантам. Подняться на сцену и попробовать мог любой. Все равно что подарить обезьянам кисти и краски. Некоторые неизбежно выдадут что-нибудь стоящее.

Когда началось это безумие, у Джона Леннона не было ни гитары, ни другого инструмента. Как-то он одолжил гитару у школьного приятеля, но вернул, обнаружив, что не знает, как на ней играть. Однако он знал, что Джулия умеет играть на банджо, и отправился к матери. Та за десять фунтов купила ему подержанную гитару. На ней было написано: «Гарантируем отсутствие трещин». Джон взял пару уроков, но так ничему и не научился. Джулия показала ему несколько аккордов на банджо. Первой мелодией, которую он выучил, стала «That’ll Be the Day»[39 - «That’ll Be the Day» (1956) – песня Бадди Холли и Джерри Эллисона; The Quarrymen сыграли ее на своей первой демозаписи.].

Дома ему приходилось упражняться тайком от Мими. Она отправляла его на застекленную веранду – пусть там поет и играет на здоровье. «Гитара – это неплохо, Джон, – твердила Мими по десять раз на дню, – но на жизнь ты ею не заработаешь».

«В конце концов мы в школе собрали группу. По-моему, парень, подбросивший эту идею, сам в группу не попал. В первый раз мы собрались у него. Эрик Гриффитс на гитаре, Пит Шоттон на стиральной доске, Лен Гарри и Колин Хэнтон на ударных и Род на банджо… Первый раз выступили на Роуз-стрит в День Империи[40 - День Империи, в 1958 г. переименованный в День содружества наций, отмечается во второй понедельник марта.]. Праздник проводили прямо на улице. Мы играли в кузове грузовика. Нам ничего не заплатили… Потом мы играли у каких-то парней на вечеринках или на свадьбах, иногда перепадало по несколько шиллингов. Но в основном мы играли просто ради удовольствия».

Группу, естественно, назвали The Quarrymen. Все одевались как «тедди-бои» – с коками и набриолиненными зачесами а-ля Элвис. Самым главным «тедди» был Джон – еще одна причина, отчего матери запрещали сыновьям с ним водиться, стоило им разок его увидеть или просто наслушаться страшных историй.

В эти первые месяцы существования The Quarrymen, в начале 1956 года, когда Джон якобы прилежно готовился к экзаменам, все происходило вяло и от случая к случаю. Бывало, не играли неделями. Ребята приходили и уходили – кто-то заявлялся на вечеринку, кто-то нет, кто-то хотел просто попробовать.

«Все это было смеху ради, – говорит Пит Шоттон. – Взяли и создали группу. Скиффл был в моде, все пытались что-то изобразить. Я играл на стиральной доске, потому что ничего не смыслил в музыке. Но я был другом Джона, а значит, должен был играть».

Поскольку группой заправлял Джон, все вечно ругались, то и дело уходили. «Я нарочно с кем-нибудь ссорился, если хотел от него избавиться. Если поссорились – все, конец, вон из группы». Одним из постоянных участников был Найджел Уэлли – он временами играл, но в основном искал им ангажементы, работая как бы менеджером.

То же самое происходило в Ливерпульском институте: группы росли как грибы после дождя. Тем не менее Айвен Вон привел Лена Гарри к Джону. Вроде бы все складывалось.

6 июля 1957 года он привел к Джону еще одного друга из института. «Я знал, что он отличный парень, – говорит Айвен. – Других я к Джону не приводил».

Поводом для встречи стал праздник в приходской церкви Вултона, недалеко от дома Джона. У него там были знакомые, и он уговорил их пустить группу выступить.

У себя в школе Айвен много рассказывал про Джона и его группу. Он знал, что его друг интересуется такими вещами, – сам-то Айвен оставался к ним равнодушен.

«В тот день Мими сказала, что я окончательно дошел до ручки, – говорит Джон. – Я уже был настоящий „тедди“. В тот день от меня, кажется, воротило всех, не только Мими… На днях мне попалась фотография, сделанная тогда в Вултоне. Ну и что? Совсем зеленый пацан».

Тот концерт Джон помнит смутно. Он изрядно напился, хотя до совершеннолетия ему было еще далеко. Зато другие отлично запомнили этот день, особенно тот друг, которого привел Айвен, – Пол Маккартни.

«В тот день я встретил Пола, – говорит Джон. – Вот тут-то все и закрутилось».

3

Пол

Пол – Джеймс Пол Маккартни – родился 18 июня 1942 года в платном родильном отделении Уолтонской больницы в Ливерпуле – единственный из битлов, кому в день рождения досталась такая роскошь. Пол происходил из обычной рабочей семьи, война была в разгаре. Пол появился на свет божий с таким шиком потому, что его мать прежде работала в этом родильном отделении медсестрой. Когда она вернулась рожать Пола, своего первенца, с ней носились как с кинозвездой.

Мать Пола, Мэри Патриша, бросила работу в больнице годом раньше, выйдя замуж за отца Пола, и стала работать патронажной сестрой. Ее девичья фамилия была Мохин – корни у них с мужем уходили в Ирландию.

Джим Маккартни, отец Пола, четырнадцатилетним мальчишкой пошел работать разносчиком образцов в ливерпульскую компанию «А. Ханней и К

» на Чепел-стрит, которая занималась куплей-продажей хлопка. В отличие от жены, он не был католиком. Сам всегда называл себя агностиком. Он родился в 1902 году; у него было два брата и четыре сестры.

Все считали, что Джиму крупно повезло, когда после школы он устроился в хлопковую компанию. Хлопковая промышленность цвела, а Ливерпуль был центром поставок хлопка на прядильные фабрики Ланкашира. Считалось, что если пристроился к хлопковому делу, значит обеспечил себя на всю жизнь.

Разносчиком Джим Маккартни получал шесть шиллингов в неделю. Он бегал по клиентам, показывал им образцы хлопка, которые могли их заинтересовать. «Ханней» импортировала хлопок, сортировала, а затем продавала на прядильные фабрики.

Джим хорошо справлялся с работой, и в 28 лет его повысили до продавца. Считалось, что это большое достижение для простого парня. Обычно продавцами становились выходцы из среднего класса. Джим всегда был одет с иголочки и не без щегольства, и у него было доброжелательное, открытое лицо.

На новой должности он получал 250 фунтов в год. Не блестяще, но жить можно.

Джим оказался слишком молод для Первой мировой войны и слишком стар для Второй, хотя, говоря по правде, его все равно не призвали бы: в десять лет, свалившись со стены, он повредил барабанную перепонку и был глух на одно ухо. Однако его сочли годным для военных работ. В войну, когда хлопковая биржа закрылась, Джима направили в Нейпирс на инженерные работы.

Джим женился в 1941 году, в 39 лет. Они с женой переехали в меблированные комнаты в Энфилде. Днем Джим работал в компании «Нэпир», а в ночь, когда родился Пол, тушил зажигательные бомбы. Поскольку Мэри прежде работала в больнице, Джим мог приходить к ней в любое время, а не только в часы посещений.

«Он выглядел ужасно, я никак не мог успокоиться. Прямо урод какой-то. Один глаз открыт, другой закрыт, и все время верещал. Мне его показали – он походил на ужасный кусок красного мяса. Вернувшись домой, я разрыдался, впервые за много лет».

Несмотря на медицинскую профессию жены, любая болезнь была Джиму невыносима. Его нервировал даже запах больницы, и этот страх передался Полу.

«Правда, на следующий день он уже больше походил на человека. И с каждым днем становился лучше. В итоге превратился в прелестное дитя».

Однажды, когда Пол возился в садике у дома, мать заметила у него на лице пятна грязи и заявила, что отсюда надо переезжать. Работа в «Нэпире» на заводе, выпускавшем двигатели «нэпир сейбр» для истребителей, приравнивалась к службе в военно-воздушных силах, и Джим получил дом в Уоллеси, в квартале Ноузли. Там стояли муниципальные дома, но часть из них резервировалась для рабочих министерства авиации. «Мы их называли полудомиками – такие крохотные хилые домишки, внутри голая кирпичная кладка. Но с малым ребенком это лучше меблирашек».

Работа Джима в «Нэпире» закончилась раньше, чем война, и его перевели временным инспектором в санитарный отдел Ливерпульской корпорации – Джим обходил вверенную ему территорию, следя за тем, чтобы мусорщики работали как полагается.

Корпорация платила немного, Мэри снова занялась патронажем и работала, пока в 1944 году у нее не родился второй сын Майкл.

Но работа медицинской сестры нравилась ей больше, чем патронаж. Он слишком напоминал офисную работу с девяти до пяти. В конце концов Мэри вернулась к акушерству. Взяла две ставки акушерки по месту жительства – в ее обязанности входил уход и присмотр за всеми беременными, проживавшими на ее территории. Ко всему этому прилагался муниципальный дом. Ее первый участок был на Вестерн-авеню в Спике, второй на Ардвик-роуд. Мэри вызывали каждую ночь.

Джим говорит, его жена работала слишком много, больше, чем следовало бы, но она всегда была чересчур добросовестной.

Первые воспоминания Пола – ему тогда было года три-четыре – связаны с матерью. Он помнит, как кто-то вошел в дом и вручил матери гипсовую собаку. «В благодарность за то, что она у кого-то приняла роды. Люди постоянно ей что-нибудь такое дарили… Мне вспоминается и другое: я от кого-то прячусь, а потом луплю его по голове какой-то железякой. Но, мне кажется, гипсовая собака была раньше».

Пол еще помнит, как мать пыталась исправить его произношение. «Я говорил с густым акцентом, как все окрестные ребята. Она ругалась, что я неправильно разговариваю, а я стал передразнивать ее акцент, и она обиделась, а мне стало очень стыдно».

В Спике Пол пошел в начальную школу на Стоктон-Вуд-роуд. Мать решила не отдавать его в католическую школу – патронажной сестрой она на такие школы нагляделась и их невзлюбила. Скоро туда же пошел и Майкл. «Помню, директриса рассказывала, как хорошо наши мальчики ладят с младшими, – вспоминает Джим, – всегда за них заступаются. Говорила, что Майкл растет лидером. Наверное, это потому, что он всегда спорил. Пол – тот все делал тихо. Вообще был сметливее. Майкл вечно подставлялся. А Пол избегал неприятностей».

Когда эта начальная школа оказалась переполненной, братьев перевели в другую, за город, – начальную школу Джозефа Уильямса в Гэтекре.

Взрослея, Пол развивал свои дипломатические таланты, все делал тихо – подобно матери и в отличие от шумного Майкла.

«Однажды я за что-то лупил Майкла, – вспоминает Джим, – а Пол стоял и кричал брату: „Скажи, что ты этого не делал, и он перестанет“. А Майк сознался, что он это сделал, – не помню уж что. Пол-то почти всегда умудрялся выйти сухим из воды».

«Я был довольно пронырливый, – говорит Пол. – Если меня лупили за плохое поведение, я пробирался к родителям в спальню, когда там никого не было, по чуть-чуть отдирал бахрому от занавесок и злорадно думал: „Вот вам, вот вам…“»

Пол легко сдал экзамены в начальной школе и поступил в Ливерпульский институт. Это была самая известная ливерпульская средняя школа. В 1825 году в Ливерпуле основали Институт механики – отсюда и название. В том же здании размещался и Художественный колледж, который до 1890-х был частью института. Из тех же корней пророс и Ливерпульский университет. Институт стал обычной средней мужской школой. Сейчас среди его выпускников – Артур Эски, Джеймс Лейвер, судья кассационного суда Моррис и покойный Сидни Силвермен[41 - Артур Боуден Эски (1900–1982) – английский эстрадный комик и киноактер. Джеймс Лейвер (1899–1975) – английский критик, музейный куратор, историк искусства и моды. Джон Моррис (барон Моррис Борт-и-Геста; 1896–1979) – британский юрист, лорд-судья. Сэмюэл Сидни Силвермен (1895–1968) – британский политик-лейборист, борец со смертной казнью.].

Майкл тоже сдал экзамены в институт, но очутился в самом слабом потоке. А вот Пол учился прекрасно и всегда был среди сильнейших.

«Пол умудрялся делать уроки, не отрываясь от телевизора, – вспоминает Джим. – Я запрещал, втолковывал ему, что невозможно делать два дела одновременно. Но как-то раз спросил его, что он видел по телевизору, и он выложил мне в подробностях, а сам между тем написал сочинение. Он был умный – поступил бы в университет с легкостью. Я всегда так и планировал. Он бы стал каким-нибудь бакалавром – тогда будущее обеспечено. Но Пол, как узнал, что я замышляю, нарочно стал учиться хуже. У него никогда не было проблем с латынью, но стоило мне сказать, что латынь понадобится ему в университете, и она у него просела».

В сексуальном отношении Пол обогнал почти всех ровесников в институте – с первых лет он уже знал об этом все или почти все.

«Однажды я нарисовал на уроке неприличный рисунок. Я вообще такое рисовал. Листок с рисунком складывался так, что видны только женская голова и ноги. А когда листок разгибают, женщина совершенно голая, даже с волосами на лобке – не то чтобы я знал, как они выглядят. Короче, школьное творчество. И я по рассеянности оставил этот рисунок в верхнем кармане рубашки. Там я обычно хранил талоны на обед, и перед стиркой мама всегда проверяла, не забыл ли я их достать… Как-то прихожу домой, а мама протягивает мне рисунок и спрашивает: „Твоя работа?“ Я отвечаю: „Что ты! Конечно нет, честное слово, нет“. Наплел, что это нарисовал Кенни Алпин, мальчик из нашего класса, и засунул рисунок ко мне в карман. Дескать, будь это моя работа, я бы признался. Отпирался два дня, потом все-таки признался. Стыдно было до невозможности».

Проучившись год и заработав по латыни девяносто из ста, Пол поостыл к учебе. «Первый год все было легко и просто. Я старался, искренне хотел учиться – мне казалось, так и надо. А потом все пошло наперекосяк. За все годы учебы никто мне толком не объяснил, в чем смысл – зачем я учусь. Ну, отец твердил, что нужны дипломы-бумажки, но я не слушал. Все так говорили. А учителя либо лупили нас линейками, либо пудрили мозги – как они отдыхали в Уэльсе да что они делали в армии… От домашних заданий мозги засыхали. Невыносимо летним вечером торчать дома, когда все остальные играют на улице. В Ардвике напротив нашего дома было поле, мне из окна было видно, как все веселятся… Из нашего района мало кто учился в институте. Меня дразнили институтским пудингом – „институтский пудинг херов“, вот как они говорили… А я мечтал только о женщинах, деньгах и одежде. Слегка подворовывал – сигареты, например. Мы заходили в пустые лавки и, когда хозяин отлучался в жилую часть, хватали все, что под руку подвернется. Годами я мечтал только отхватить где-нибудь сотню фунтов. Мне казалось, с такими деньгами я смогу купить дом, гитару и машину. Заведись у меня деньги, я бы, наверное, с катушек слетел».