Птицы не вьют гнезд на чужбине

Крестьянская семья Гилязовых— трое взрослых, одна из дочерей с деревянным протезом. Крестьянское хозяйство из коров, телят, лошадей, парой десятин земли, птичником из гусей, уток, кур, садом, огородом. Дружно справлялись.

Нурхамат – балта остасы[2 - Плотник, мастер топора – татар.], поднял за свою жизнь несколько деревянных домов из сруба.

В домашнем пятистенке свежий аромат ели стоял с самого начала строительства. Летом – прохладный, а зимой – согревающий, всегда сильный. С годами аромат дерева раскрывался, жил и дарил новые силы, здоровье, бодрость, усталости как не бывало.

У Марфуги вызывало удивление, что муж за месяц овладел специальностью жестянщика. Она втайне гордилась и восхищалась им. Рукастый и башковитый. Все спорилось в его руках.

«Бесхитростный и правдивый ты у меня», – часто вздыхала она, видя, как стремительно меняется взгляд из-под грозных бровей.

Земля-матушка— она благодарная. Любит трудолюбие и награждает сполна, ой как щедро одаривает. Всем хватит. И дома всем селом поставим!

Топор, пила, рубанок, долото и другие инструменты в руках искусного Гилязова-старшего превращали обычное дерево в настоящее кружево.

У Нурхамата была мечта – каждый в селе должен жить в пятистенке. Мощная конструкция, добротные и обстоятельные срубы – снились часто Нурхамату. Всё село стоит в пятистенках. Украшенные ажурными наличниками и высокими ставнями, с широкими крылечками, срубы радуют глаз.

А воздух-то какой! В сосновом лесу живем.

Крепкие янтарные половицы выложены от входной двери к главному фасаду, который после каждого мытья становятся белее и крепче. Бревно из сосны доброе, тяжелое, ядреное, прямое, почти без сучков, сырости не держит.

Заготавливал Нурхамат лес зимой или ранней весной, пока дерево спит, и лишняя вода в землю уходит. Привлекались родственники или соседи в помощники. Подбирались деревья очень тщательно. Подряд лес не рубили, берегли.

Была у Нурхамата даже такая примета: если не понравились деревья, то не рубить в этот день. Обходил стороной и старые деревья. Они должны были умереть своей, естественной смертью. Кроме того, на постройку не годились деревья, выращенные человеком.

Дело не столько в различии зимней и летней древесины, а в том, что зимой на санях проще вывезти бревна из лесу, да и времени свободного больше. Лес заранее отмечал, подрубал по кругу кору в нижней части и оставлял сохнуть в стоячем положении. Рубил дерево уже после такой естественной мягкой постепенной сушки.

Могучие янтарные бревна не растрескивались.

Подавляющее большинство жителей села были небогатыми, многие дома— четырехстенными. Позволить себе строительство избы-пятистенка мог только тот, кто сам умел держать в руках инструменты или имел деньги, чтобы нанять мастеров.

Нурхамат владел всеми секретами постройки пятистенка. Что значит изба-пятистенок? Это дом, в котором кроме четырех стен возведена еще одна капитальная – внутри сруба. Помещение состояло из двух частей: горница и сени. Могли сделать пристройку. Тогда получалась еще одна жилая комната.

В углу дома располагалась печь, которая кормила и обогревала. Угол возле печи отделяли тканевой занавеской, где правили женщины семьи. Готовили, хранили припасы, держали посуду и прятались от чужих глаз. По диагонали накрывали большой обеденный стол, за которым собирались несколько поколений семьи Гилязовых. В печи у Марфуги – всегда свежеприготовленные обед и ужин. Аромат горячего хлеба с хрустящей корочкой и нежным воздушным мякишем дразнил, разносился по всему дому, щекотал ноздри.

Место у входа считалось мужским: здесь хозяин мастерил зимой, хранил инструменты. Для хранения инструментов, посуды и прочей утвари обустроены деревянные полочки. Внизу вдоль стен расположены деревянные лавки. На них сидели, спали, днем играли дети, по праздникам усаживались гости за столом.

Но судьба распорядилась иначе.

Такой пятистенок и забрали у Нурхамата. Назвав странным и страшным словом «конфискация».

…Нурхамат вернулся в вагон на следующий день. Босой. Прихрамывал на левую ногу, обмотанную в грязную тряпку, опирался на палку. Сгорбившийся. В грязной, разорванной на груди и плече рубахе. Струпья штанин волочились по земле. С коротким ежиком седых колючих волос.

Постарел и осунулся. Глаза глубоко ввалились, кожа бледная. В глубоких уголках морщин черные следы пороховой гари. Черные разводы по лицу. Голубые очи наполнены хрустальными слезами, так и застывшими в немом крике. Он беззвучно шевелил губами. Молчал. Ничего не рассказывал, не ел, несмотря на уговоры Марфуги. Только жадно пил воду. Уходил в мыслях своих далеко-далеко и смотрел мимо жены в хмурое пасмурное небо.

Уже по возвращении из ссылки, в родном селе, Марфуга узнала, что тогда их вывели к заброшенному карьеру, поставили на колени и расстреляли через одного, каждого второго.

Неожиданно природа словно сжалилась над людьми, выглянуло яркое солнце, и пошел сильный ливень. Теплый и заботливый, как руки мамы при купании малыша. Все высыпали из вагонов и принялись подставлять лица, руки прозрачным каплям ливня. Слезы людей смешались с каплями дождя и смывали всё: усталость, мысли, грязь.

Нурхамат, сидел на земле, приглядывал за женой и детьми, глотал крупные капли, стекавшие по лицу, и благодарил, что ему сохранили жизнь.

Значит, не все задачи выполнила Душа.

Ливень также резко закончился, как и начался. Солнце продолжило греть души ссыльных.

На закате раздались громкие голоса. Нурхамат выглянул в открытую стену вагона.

Перед двумя конвойными стояли местные. Высокий седой мужчина и хрупкая женщина. На плечах у мужчины висели две крепко перевязанные пары тряпичных цветастых баулов. Женщина что-то объясняла конвойным, показывая на вагоны, и жестикулировала.

Подошел еще один конвойный, молча кивнул.

– Разрешили. Только сначала обыскать надобно, и вас, и барахло ваше. Показывайте! Да поживее! Что там у вас?

Женщина впервые улыбнулась и принялась поспешно разматывать узлы.

– Вот смотри, родненький, смотри. Здесь одежда теплая. Люди ведь, чай, с детьми малыми. Как так можно-то?!—Она растягивала гласные звуки и подбрасывала слова-шарики.

Тут седой мужчина торопливо шагнул к своей спутнице, закрыл собой от конвойных и прошептал:

– Настёна! Тише, родная. Много не говори.

Женщина осеклась на полуслове, кивнула и прошептала:

– Вот спа-си-и-ибки! Ну, мы пойдем?

Конвойные кивнули, местные засеменили в сторону станции.

Оказалось, что они собрали теплые вещи для раскулаченных, узнав, что вагоны с людьми еще на станции.

Вон оно как. Чужие, незнакомые. Протянули руку помощи, распахнули душу, сердце откликнулось. Не испугались – мало ли как обернется-то.

Через два дня их перегнали со станции в небольшой поселок. Среди бела дня, под конвоем. Прохожие останавливались и провожали взглядом колонну несчастных семей. За черту поселка не отпускали, проволоки не было, но стояли вышки и вооруженная охрана.

Ели сухари с кипятком, строили бараки. Как построили несколько бараков, перегнали в них остальных. Спали на деревянных наспех сколоченных нарах. Комнат не было.

Гилязов-старший вызвался строить пекарню. Опыт богатый. Марфуга вместе с остальными женщинами пекла хлеб. Выстроили пекарню. Но наесться вдоволь было нельзя, полагалась норма на человека. У кого была привезена крупа, разводили под горой костер, варили кашу. Работа была трудная, все вручную, копали землю. Люди постоянно голодные. Обессилевали от голода. Вот идет человек и падает.

В один из вечеров тихо ушла Василя. Это самое страшное, что пришлось пережить Нурхамату.

Заскорузлые, испещренные морщинами, руки крепко сжимали жестяную кружку и не чувствовали обжигающего кипятка. Сейчас он думал только о том, как не сойти с ума. Хотелось замереть и не двигаться. А потом завыть, тяжело и громко. Где брать силы жить дальше? Эх, Мингату бы сберечь, один он остался. Как там Закиря? Старшенькая? И вернуться домой. Птахи-то и те! Вьют гнезда на родимой стороне!

Старшую дочь спрятали у себя родственники. Не выдержит дороги-то, с одной ногой. Так и сберегли до возвращения Нурхамата и Марфуги. Гилязовы вернулись лишь с сыном Мингатой, Васили не стало в поселке. Там же остался новорожденный трехмесячный сын Гилязовых.

Среди стариков были знающие, цитирующие Коран. Прадеды и дедушки закончили мектебы и медресе, знали Коран наизусть, прабабушки и бабушки умели читать и писать.

Взрослые, оберегая детское сознание, ничего не рассказывали о страданиях и ужасах первых лет ссыльной жизни. Никто не пытался воспитывать в детях месть. Отличие было лишь в том, что детские годы в ссылке протекали на стыке двух культур – татарской и русской…

***

До момента реабилитации в 1994 году дожил только Мингата. Он ждал этого 70 лет.