Феноменология зла и метафизика свободы

Будучи в основе своей гуманным и в известном смысле – оптимальным средством социального взаимодействия, смех, как правило, укрепляет солидарность, обнажая какие-то противоречия и устанавливая нормативно-ценностное единство на более глубоком уровне, чем тот, который существовал до этого. Отталкиваясь – иногда стихийно и бессознательно – от культурного сознания, смеющийся человек приходит к нему же. Смех и ведет к культурному сознанию, но и заново утвержденному и оцененному. Представляется, что никакая «серьезная» форма общения не может столь быстро сплотить людей, как общий смех, который предпосылочно, онтологически есть бытие-с-другими.

Поэтому представляется несостоятельным мнение З. Фрейда, утверждавшего, что смех и остроумие направлены против основ морали и культуры, что их энергия черпается из «аморальных» источников, из инстинктов, ущемленных цивилизацией. В этом плане смех скорее проявление не бессознательного, а «сверхсознательного», не «под-», а «над-» и «за-сознательного». Конкретные, частные причины смеха могут быть и моральные и аморальные с позиций конкретной культуры, но в любом случае смех есть верный критерий культуры личности. Сам по себе смех – не добр и не зол. Качество его зависит от личности: добрый человек смеется добрым смехом, а злой – злым, умный смеется по-умному, а глупый – глупо. Не прав был В. В. Розанов, утверждая, что смех вещь недостойная, низшая категория человеческой души. Скорее – первичная категория, верная и точная проба души.

Как нет границ развитию культуры, человеческому уму и глупости, так нет и границ смешного. Там, где есть место человеческому отношению к действительности, осмыслению ее и своего места в ней, своего отношения к другим – всегда будет и место смешному.

Смех не может разрушить основ культуры, но позволяет их прочувствовать, создать предпосылки нового осмысления. Посредством смеха достигается глубокая, тонкая, эмоционально окрашенная гармония индивидуального и социального в человеке. Смех – путь прямого и непосредственного единства человека с миром, с другими, единства довербального, если угодно иррационального, а скорее – инорационального.

Смех возникает на базе не «второстепенных» несущественных потребностей человека[59 - Как это утверждается, например, в работах: Кононенко Е. И. Художественная семантика иронии // Философско-методологические проблемы социально-гума¬нитарного знания. М., 1983. Ч. II. С. 69–73; Русакова Е. А. Проблема комического с точки зрения информационной теории эмоций //Там же. С. 78–82.], а на базе главного стимула мыслей и поступков – потребности самореализоваться и самоутвердиться в конкретном обществе, занять в жизни достойную позицию.

Глумливое бесстыдство самозванства и мера смеха

Смех, однако, хотя и острое, но обоюдоострое оружие. Превратившись в самоцель, он противопоставляет остроумца другим людям, лишает его социально-культурных и гуманных ориентиров поведения и общения. Собственно, именно об этом и предостерегали Гете и Гегель, А. Бергсон и В. В. Розанов. Предупреждали они фактически об опасности глумливого самозванческого смеха. Для самозванца смех – радость представительства, утверждение принадлежности к «мы» – не более, радость социальной самоидентификации в безликом man, отказ от себя, ответственного, отрезание от осмеиваемого «не мы» и растворения себя в «мы».

Личность трагична, комичен и смеется безличный man. В самозванстве он торжествует. Это торжество man над личностью, торжество man за счет личности. Самозванческий смех утвердителен за счет кого-то другого. Как и все, что делается самозванчески.

Смех, как впрочем и безумие, не иррационален в том плане, что не противостоит разуму и рациональности. Он «невразумителен» для одного типа рациональности, «темен» для нее, но вполне разумен для другой. То, что в одном обществе безумно или смешно, – в другом – верх добродетели. Смешное, как и безумное, связано с самоопределением культуры – что в ней признается святым, ценным и нормой. Поэтому постоянный смех столь же противоестественен, как и постоянная серьезность. Без святого, без идеала не может быть смешного, как и нет святого без утверждающего его смеха – но об интимной связи святости, смеха и юродства – специальный разговор.

Поэтому об упоминавшемся смехе победителей, столь радовавшем А. В. Луначарского, в наши дни несколько иначе скажет Вл. Максимов: «Самое ужасное – это, что выросло поколение, которое научилось смеяться над тем, что было истинно, свято и серьезно. Не бояться научили, не любить или даже ненавидеть, а смеяться». В одной из телебесед «Пятого колеса» Вл. Бахтин увидел корни упадка культуры русского языка в литературе и – главное – в обыденной речи, ее засоренности вульгаризмами и матом – в затянувшейся карнавализации. Революция 1917 года принесла смену мест верха и низа культуры, святого и низкого. Ситуация, типичная для карнавала, но карнавал – дело временное, он кончается, и все возвращается на свои места. В советской же действительности этот карнавал затянулся. В нем раз за разом подвергались осмеянию и оплевыванию практически все ценности культуры. Что же удивляться, что выросло уже не одно поколение, не имеющее за душой ничего святого, своего, лишенное дома души (впрочем, и дома просто – тоже), но зато способное утопить в иронии практически все. Не одно поколение глумливых самозванцев, провалившихся в бездонную пустоту man.

Русская культура и особенно – литература внесли несомненный вклад в изучение смеха как существенной грани отношений людей. Они сделали смех во всем его разнообразии мощным инструментом исследования человеческой души и ее динамики, заклеймили надменно-холодный, цинически глумливый смех. Но жизненная практика российского смеха показательно нигилистична. Английский смех построен на языковой игре, французский – концептуален, игра ума, немецкий – ситуационен, игра положений. Их man безличен. Русский смех – личностно направлен, безапелляционно врывается в трагичность личностного бытия, беззащитного перед man. Да и российский man особенно коллективистски агрессивен к личности, способен и Христа на кресте осмеять. Показательны в этом плане и народный юмор и литературные эпиграммы – безжалостные именно к личности, в нее и по ней бьющие.

В книге еще будет специальный разговор о природе самозванства в российском и советском духовном опыте, причинах особой глумливости российско-советского смеха, его направленности именно на личность другого, жестокого его осмеяния. Пока же стоит отметить, что чем более продвинут этнос в направлении гарантий прав личности, ее достоинства, тем менее глумлив смех, тем реже он направлен на личность, тем реже он вообще направлен на другого и тем чаще на самого себя, тем реже хохот и тем чаще встречается улыбка – наверное, перепад информационных потенциалов у людей компетентных невелик. Шутка. Но тем не менее одним из достижений мировой цивилизации и культуры является наличие сдержаности в смехе. Еще в Античности звучали призывы «ограничить предмет смеха»[60 - Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. С. 137; Мальчукова Т. Г. К проблеме комического в античности //Античность и современность. М., 1972. С. 162.].

Показательны известные рекомендации Д. Карнеги желающим приобретать друзей и умение влиять на других людей: не высмеивать других, а подчеркивать собственную несостоятельность, почаще смеяться над собой. Гуманный, цивилизованный смех направлен на объединение, а не разъединение, не на осмеяние личности, а наоборот – на подчеркивание того, что этот человек выше некоторых своих слабостей и недостатков, не сводим к ним. И, разумеется, такой смех направлен не столько на других, сколько на самого себя.

Индивидуально-личностный смех – сравнительно позднее достижение цивилизации. Он выделился из массово-ритуального торжества man, запрограммированного архаическими обрядами публичного смеха, и стал существенным фактором культуры лишь с Возрождения, с возникновением интереса к индивидуальной духовной жизни, развитием печати, авторского права[61 - См. также: Хализев В. Е., Шихин В. Н. Смех как предмет изображения в русской литературе XIX в. //Контекст-1985. М., 1986. С. 176–226.]. И в целом развитие смеховой культуры идет по двум векторам: от разгульного гомерического хохота к улыбке и от торжества над другими к самосовершенствованию.

В этом плане показательно соотношение самозванческого глумливого смеха с другим индикатором зла – со стыдом. Стыд – узнавание зла в себе, собственной недоброкачественности и несостоятельности, он сберегает личность от неудач, он интимен. Смех – полная оппозиция стыду, о чем уже говорилось. Он публичен, он торжество над злом, публичная гордость этого торжества. Он весь – успешен. Но самозванческий смех – абсолютно – бесстыден. Он не может обратиться на себя. Это абсолютное торжество, попирание я=man над другими. Нет стыда, нет другого. Торжествующее, всезаполняющее «я», не оставляющее ни клеточки, ни кубика пространства другим.

В своей «Веселой науке» Ф. Ницше видел залог действительной свободы в полном бесстыдстве, в том, чтобы «не стыдиться более самого себя»[62 - Ницше Ф. Собр. соч. М., б. г. Т. 7. С. 167.]. Ницшеанское веселье – суть бесстыдство, фактически «заголимся и обнажимся» бобков и упырей, но уже нелюдей.

Итак, смех – путь самопознания личностью культуры в себе и себя в культуре, торжество бытия-с-другими. В плане этой самоидентификации возможно непроизвольно самозванство – как рефлекторная самозащита. Но возможно и сознательное осмеяние, глумливое самоутверждение «я» за счет других. Поэтому необходимо глубже разобраться в природе социальных эмоций, сопровождающих самоутверждение личности. Смех – лишь арифметика натуральных чисел нравственности. Но есть дифференциальные уравнения. Все не так просто. Если смех привлекателен как свидетельство успеха, то что есть успех? Если смех достигает самоидентификации в культуре, то что выделяет в ней, окликает?

2.3. Самоутверждение: от признания к призванию

Мораль? – Выдумка слабых, жалобный стон неудачников.

    Эрих Мария Ремарк

Никакой человек не достоин похвалы.

Всякий человек достоин жалости.

    В. Розанов

Формула счастья и социальные эмоции

Поскольку главная человеческая потребность – быть сопричастным общности и одновременно – быть в ней замеченным, постольку человек всегда и везде, осознанно, но чаще – бессознательно, зависим от оценок его социумом, общностью. Этими оценками питается эмоциональная жизнь человека. О любви уже говорилось, но в нее примешивается витальность – сексуальный побуд. Теперь черед определиться в природе таких сугубо социальных эмоций, как гордость и стыд.

Самооценку личности, степень ее уважения к себе самой традиционно рассматривают как величину, прямо пропорциональную социальному признаку (одобрению, успеху) и обратно пропорциональную уровню притязаний личности. У. Джемс выразил это соотношение в виде формулы[63 - Джемс В. Научные основы психологии. СПб., 1902. С. 143.].

Нравственное значение этой формулы по-своему перетолковал Л. Н. Толстой, согласно которому ощущение человеком счастья прямо пропорционально тому, что о нем говорят другие и обратно пропорционально тому, что человек думает о себе сам. С этих позиций все достаточно просто: человеку для счастья и самоуважения надо либо добиваться ощутимого успеха, либо снижать уровень собственных притязаний. Иначе говоря, – максимизируй успех, минимизируй притязания и будь счастлив!

На первый взгляд, «формула счастья» полностью подтверждается традиционной этикой и современной социальной психологией – человеком движут прежде всего стремление к успеху и избегание неудач. Эти стремления коренятся в человеческом бытии-переддругими, бытии-под-взглядом и определяют социальные эмоции – как предвосхищаемые, предполагаемые самооценкой социальные оценки. В первом случае предполагается переживание гордости, во втором – стыда.

Социальное одобрение и признание – мощный механизм формирования личности и самосознания. Об этом ярко писал Б. Паскаль: «Как ловко сработан этот каблук! Какой искусный мастер! Какой храбрый солдат!» Вот источник наших склонностей, вот под влиянием чего мы выбираем себе занятие. «Он пьет и не пьянеет! – Он совсем не пьет!». Вот как люди становятся пьяницами, трезвенниками, солдатами, трусами и т. д.»[64 - Паскаль Б. Мысли. СПб., 1888. С. 117.]. Выше уже говорилось о свойственной человеку неустранимой потребности в справедливом суде. В конечном счете быть понятым и означает не что иное, как подлежать справедливому суду, который пусть даже не оправдает, но полностью и справедливо оценит и рассудит. Даже в простом диалоге явно или неявно, но предполагается наличие и суд некоего «третьего», к которому фактически и апеллируют собеседники. Этим третьим может быть Бог, совесть, потомки, суд истории, научная рациональность… но он всегда есть, и от него зависят эмоции гордости и стыда.

Разумеется, в реальной жизни мотивация стремлением к успеху, избеганием неудачи, переживания гордости и стыда не существуют раздельно в чистом виде, изолированно друг от друга. Они выступают скорее как бы двумя полюсами, в напряжении между которыми реализуются мотивация, поведение и его осмысление. Однако различные люди, в различных ситуациях тяготеют к одному из них, что и определяет расстановку эмоциональных акцентов, доминирование той или иной социальной эмоции, доминирование определенной мотивации. Это обстоятельство используется современной психологией в рамках схемы «стремление к успеху – избегание неудачи», получившей интересные обобщения, объясняющие поведение модели. Теория когнитивного баланса Ф. Хайдера, когнитивного диссонанса Л. Фестингера, модели выбора риска Д. Аткинсона, Д. Берча, Х. Хекхаузена именно на этой основе разрабатывают формулы мотивации, трактуемой как алгебраическая сумма составляющих мотивацию стремления к успеху и избегания неудачи. Предлагаются даже модели «чистой надежды» – как разности между ожиданием успеха и боязнью неудачи, разрабатываются графические модели мотивации и поведения[65 - Исчерпывающий обзор см.: Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность. Т. I, 2. М., 1986.]. Строятся и любопытные типологии личности в зависимости от различной степени мотивации гордостью или стыдом. Даются культурологические обобщения данной схемы: западной культуры как ориентирующей личность преимущественно на успех и восточной (прежде всего – индийской, китайской и японской) как ориентирующей преимущество на избегание неудач. В итоге получается гордый западный человек и стыдливый восточный.

Собственно эта же схема лежит в основе классической модели стимулирования, используемой в теории и практике менеджмента; где используются два вида стимулирующего воздействия – поощряющее и наказующее. Оба они реализуются на основе оценок руководством и коллегами деятельности работника, признание ее либо успешной, либо неудачной. Фактически та же схема лежит в основе психологии и философии бихевиоризма, видящей основы влияния на сознание и поведение человека в подкрепляющем (ободряющем успехи) или наказующем неудачи воздействии.

Традиционная схема мотивации проста, ясна, несомненно обладает мощным эвристическим и объясняющим потенциалом как в теоретическом, так и в прикладном практическом плане. Разумеется, она существенно огрубляет реальное положение дел – в этом еще будет возможность убедиться – но даже будучи принятой в качестве «первого приближения», она дает ряд интересных наблюдений в плане проблемы самозванства.

Бесстыдная гордыня и горделивый стыд самозванца

Традиционная модель предполагает, и экспериментальные данные это подтверждают, что личность, ориентирующаяся на успех (а таковых этносов западной культуры около 70 %) стремятся выбирать себе проблемы посильнее. Тогда их решение человек может приписать себе в максимальной степени – как успех собственных усилий, способностей и компетенции. Неудача же будет объясняться такой личностью как следствие повышенной трудности проблемы, неблагоприятными внешними обстоятельствами, противодействием, а то и кознями других. Для такого человека его успехи всегда справедливы – по отношению к нему – ведь они являются целиком его заслугой!

Формируется как бы «вера в справедливость бытия» – весьма специфическая энергия заблуждения. Она как бы отгораживает человека от других, от сопереживания и сострадания. Ведь если другой человек попал в беду – он сам заслужил свои несчастья – мир справедлив! Со мною ведь этого не случилось – я ведь этого не заслужил! Механизм этой веры, этой гордости собственному благополучию особенно проявился в годы сталинских массовых репрессий. Мало кто из впервые попавших в застенки сталинщины сомневался в случайности своего попадания туда и в справедливости несчастья, постигшего других – даже его ближних.

Нравственная неприглядность этой энергии заблуждения была выявлена и психологическими экспериментами. Они состояли в том, что двум испытуемым предлагали тянуть жребий, предупреждая, что вытянувший неудачный жребий будет подвергнут испытанию сильными разрядами электрического тока. После этого «счастливчика» просили дать письменную характеристику «неудачника», которого он до сих пор совершенно не знал. Большинство «счастливых» участников эксперимента (и именно мотивируемых преимущественно ориентацией на успех) искали и находили выражения для описания отрицательных черт «неудачливых» напарников. Отрицательные характеристики давались даже в том случае, если «счастливчику» говорилось, что его напарник сам первым вытащил «неудачный» жребий.

Как часто в жизни вынужденные доставить неприятность ближнему, причинять ему боль – даже помимо собственной воли, предварительно ищут повод обидеться на него, домыслить его вину и тем оправдать свои слова и действия! Спортсмен старательно лелеет «образ врага» – противника, с которым он сразится – надо ведь разозлиться на него, обидеться. Мать старательно объясняет ребенку, какой он плохой, перед тем как наказать его за проступок.

Можно усугубить драматизм оценок, обратившись к трагическому опыту Великой Отечественной войны. А. Адамовичем в его «Хатынской повести», «Карателях», публицистике был описан своеобразный «синдром карателя». Он выражался в том, что эсэсовцы и полицаи во время проведения карательных операций были искренне обижены на свои жертвы. По свидетельствам очевидцев, на лицах карателей застыла досада и обида – почему эти люди сопротивляются, плачут, умоляют – ведь разве не понятно, что им надо идти на казнь, ведь они это сами же заслужили!

Очень прав был П. Я. Чаадаев, писавший, что «невозможно быть вместе благоразумным и счастливым», поскольку для счастья необходимо прежде всего быть довольным собою и всеми, «а кому это кроме безумца возможно»[66 - Чаадаев П. Я. Соч. и письма. М., 1913. Т. I. С. 147. Там же]. Получив богатство, почести, славу и предаваясь довольству собой и окружающим, человек начинает считать себя умнее, совершеннее прочих людей, с удовольствием смотрит на все происходящее – он живет в лучшем из миров, а без этого какое счастье?! Такое состояние души П. Я. Чаадаев рассматривал как «безумие самодовольства и равнодушие, вдвое безумнее ко всему окружающему»[67 - Там же.]. «Насыщение гордости», довольство внешним успехом, погоня за славой и удачей заводит в нравственный тупик – обстоятельство, многократно описанное и осмысленное великой русской литературой XIX столетия: в творчестве М. Ю. Ломоносова, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого и других.

Гордыня веры в «справедливость бытия», доминирование ориентации на внешнее признание приводит к тому, что достижение успеха становится самоцелью, оправдывающей любой путь к нему. Для такой личности нравственно только то, что привело или может привести ее к успеху. И не важно, чем будет объясняться и оправдываться этот успех, в каких терминах он будет выражаться – прибыль, план, пролетарская революция… По отношению к окружающим это все равно будет нравственностью самозванца.

Особенно нравственно и даже политически опасна такая ориентация в сочетании с невежеством и бескультурьем, необразованностью и бездарностью, грубо видящей мир в черно-белых цветах «своих – не своих». Все благо – «мы» и наоборот, все, что мое – благо, а все, что не мое – зло, а все «не мы» – враги, нелюди, выпадающие из поля нравственности и нравственного отношения к ним, не достойные. «Охоты на ведьм» во все века и во всех разновидностях, поиски «врагов народа» и расправы с ними, призывы к борьбе с кознями «инородцев», «масонов», «подозрительных» – все это темы одной и той же великой и трагической оперы невежественной гордыни самозванства.

Ну а стыд? Стыд – не просто нравственная категория. Или рассуждение типа соловьевских: «Я стыжусь, следовательно, существую», или «Спокойная совесть – изобретение дьявола». Стыд или, как пишет А. Володин, «стыды» – прежде всего – живые переживания: «не выдуманные, настоящие… А как с этим жить по утрам?»[68 - Володин А. Одноместный трамвай. С. 38.]. И ведь самое главное – стыдно быть несчастливым.

«На фронте была далеко идущая мечта: если бы мне разрешили – потом, потом, когда кончится война, пускай не жить, к чему такая крайность, но просто оказаться там, просто увидеть, что будет потом, когда совсем, совсем!..

И мне разрешили. Не просто посмотреть, но купаться, кататься, обижаться и не обижаться, опускаться и не опускаться, напиваться и не напиваться и еще тысячу всего только на эту рифму и еще сто тысяч на другие. Стыдно быть несчастливым.

А женщины, самые, казалось бы, несовершенные, иногда говорят такие слова… И так смешно шутят, и так проницательно думают о нас, чтобы нам было лучше, чтобы нам было сладко с последней из всех, как с первой из всех. И то и дело это им удается… А если не удастся, они страдают молча. А если говорят – иногда говорят такие слова… Стыдно быть несчастливым.

А есть коровы. Только и знают, что жуют свою жвачку. Ничего не делают своими руками. Не смогли бы даже, если бы захотели. Пустяковый подарок теленку и то не в силах, не говоря уже о работе ума! Что-нибудь сосчитать, на пользу таким же коровам, как они, и заволноваться этим и вскричать: “Черт побери!” Ничего этого для них не существует. Стыдно быть несчастливым!

Да что там, есть улитки, им за всю свою жизнь суждено увидеть метр земли максимум…

И каждый раз, когда я несчастлив, а я то и дело несчастлив, я твержу себе это: стыдно, стыдно…»[69 - Там же. С. 45.]

Что это – боязнь неудачи? Гимн скромности? Похоже, что нечто иное. В этом плане показательны парадоксы стыда, выявленные при исследованиях мотивации избегания неудач. На первый взгляд, такая мотивация должна действовать деморализующе, лишая человека веры в собственные силы, побуждая его уклоняться от инициативного выбора, ответственных решений – «как бы чего не вышло». И такой вывод вроде бы подкрепляется экспериментальными исследованиями, показывающими, что любая неудача снижает вероятность достижения успеха в дальнейшем сильнее, чем ее повышает успех. Между успехом и неудачей в мотивации нет симметрии! Простая алгебра поступка не проходит! Стыд все-таки чем-то сильнее гордости?!

Те же исследования показывают, что личности стыдящиеся, ориентирующиеся в большей степени на избегание неудач, ведут себя парадоксально: они непостоянны и ненастойчивы в решении легких задач и проблем, но зато проявляют удивительную настойчивость в решении трудных и даже сверх трудных проблем – жизненных, профессиональных, учебных! Не скрывается ли за избеганием неудач завышенные притязания и амбиции, не является ли оборотной стороной стыда все та же гордыня? То, что «стыдливые» в большей мере берут на себя – это точно. В отличие от мотивированных успехом «гордецов», удачные результаты своей деятельности они склонны объяснять легкостью проблемы, случайно благоприятным стечением обстоятельств, но меньше всего – собственными заслугами: «так уж вышло», и лицо виноватое. И наоборот, неудачи они склонны приписывать собственной неопытности, неловкости, отсутствию способностей, таланта и т. д.