Шеф

– Хорошо, согласен. Дай мне еще один, и я буду должен тебе две триста.

– Нет, Олег, нет! Это будет длиться до конца света. Лучше товар и деньги в печку бросать, чем тебе давать – больше толку, огонь горит. Вот если бы ты…

Олег положил на стол свой браслет. Матовый свет люстры заполыхал на золоте, задрожал потоками искр на гранях сапфиров и бриллиантов. Изо рта Инги выпала сигарета. Официантка, шедшая мимо, едва не выронила поднос.

– Ого! Продаешь? – прохрипел чеченец, схватив браслет двумя пальцами и приблизив его к глазам.

– Быстрее соображай! А то…

– Ладно, ладно!

Надев браслет на левую руку, Равшан окинул Олега цепким, звериным взглядом и покусал губу.

– Олег! Я не знаю, откуда взял ты этот браслет – украл или с трупа снял… поэтому давай так. Две двести ты должен был. Две триста получишь прямо сейчас, плюс – дури на пятьсот баксов. Неделю будешь роскошнейший кайф ловить! В облаках летать!

– Мне нужно взлететь повыше.

– Олег, я лучший товар даю! Отвечаю! Клянусь Аллахом! Во всей Москве не найдешь такого…

– Ну, ладно. Договорились.

Инга, скорчив Олегу страшную рожу, пнула под столом пяткой его колено и покрутила у виска пальчиком. Но Олег и без Инги знал, сколько он теряет на этой сделке. Однако каждый час промедления уносил с собой, как ему казалось, вагоны таких браслетов. Достав бумажник с инициалами, Равшан отсчитал двадцать три купюры с портретом Франклина и швырнул их на стол.

– Приноси еще такие стекляшки. Товар тебе привезут до восьми часов.

– Ты только не продавай браслет, – попросил Олег, пересчитав деньги, – завтра я дам тебе за него реальную цену.

– Жду ровно сутки, – предупредил чеченец, вставая и поднимая за локоть Ингу. Та, надев туфельку, злобно скалила на Олега свои импланты. Друзья Равшана и три модели ждали возле дверей. Идя туда за Равшаном, Инга порывисто оглянулась. Ее глаза – глаза двадцатитрехлетней Мишель Мерсье, уже не горели злобой, а блестели слезами. Олег не перехватил этот взгляд. Осушив бокал, он велел Наташке позвать Ахмеда.

– Ахмед, – сказал он, как только хозяин бара пришел и сел рядом и ним, – сейчас я отдам тебе все долги.

– Какие долги? – удивленно спросил Ахмед. – Ты мне за шампанское только должен.

– Я думаю, это было самое дорогое в мире шампанское.

– Нет, не самое дорогое. Семьсот рублей.

Олег положил на стол семь американских бумажек. Ахмед нахмурился.

– Не нужны мне чужие деньги! Обидеть хочешь? Дай Наташке сто баксов и возьми сдачу.

– Ахмед! Послушай меня.

– Ну, слушаю.

– Я придумал план. Если он удачный – для его воплощения мне достаточно будет полутора тысяч. А если он неудачный – эти семьсот меня не спасут. Возьми, пожалуйста, их на случай, если я вдруг опять без денег к тебе приду.

– Хорошо, Олег, – с печалью сказал Ахмед, помолчав немного, – я их возьму. Но ты крепко помни, что у меня – твои семьсот баксов.

И Ахмед ушел, забрав деньги. Олег налил себе еще рома, выпил и закурил, откинувшись на высокую спинку кресла. Он видел сны наяву. На него напала его тоска – тоска, сосущая сердце, как заунывный плач ночной птицы из степных далей, как предрассветная тишина, как Северное сияние. Приползла она на свирель «Одинокого пастуха» Поля Мариа, зазвучавшую из динамиков после серии песен Элвиса. С шумной набережной Москвы-реки, поблескивавшей багрянцем заката, грустно и удивленно смотрела на окна бара тонкая девушка с темно-русыми локонами. Ее звали Нина.

– Олег, я через пятнадцать минут заканчиваю, – донесся как из туманного далека писклявый голос Наташки, – хочешь меня домой проводить?

– Пошла ты, – шепнул Олег, раздавив окурок. Через минуту он встал, качаясь, медленно подошел к дверям и покинул бар навсегда. Тоска поплелась за ним.

Глава 4

Олег

Вернувшись к себе, Олег запер дверь, включил везде свет, уселся за стол, достал два листа бумаги, заточил карандаш и нарисовал два портрета. Ему понадобилось на это двадцать минут.

Потом он лег на диван, ничего не сняв, и начал считать размазанные по потолку комариные трупы. Спать ему не хотелось, и не спать – тоже. Вот уже много месяцев каждый приход домой опускал его настроение до депрессии. Если бы обстановка квартиры была убогой, он бы не унывал, обводя глазами свое жилище. Но, к сожалению, почти все в этих стенах громко кричало ему о том, как много было у него денег полтора года назад, когда он ходил за ними не в казино.

За эти полтора года его судьба намоталась на ось рулетки полностью, без остатка. Он и раньше поигрывал, но от скуки и как-то все неудачно. Внезапный выигрыш удивил его и заставил крепко задуматься. Некоторые граждане, сорвав банк, успокаиваются на этом, чтоб не дразнить фортуну. Некоторые решают, что они мертво взяли ее за хвост. А Олег, смотревший на все глазами полного сил самца, решил, что фортуна ему сдалась, как женщина, и теперь он может к ней присосаться.

Не тут-то было. Женщина оказалась прожженной шлюхой, и не Олег присосался к ней, а она к нему присосалась. Он почти каждый вечер носил ей деньги, а она била его по морде и изменяла ему. Возжаждав власти над нею, он достал с полки учебник алгебры. Через месяц порвал его на клочки. Они до сих пор валялись по всем углам, вперемешку с клочками Библии, порванной еще через месяц. Потом он стал изучать апокрифы. Эту книгу спасла одна проститутка, взяв ее почитать.

Однако Олег горячо и аргументировано доказывал каждому своему собеседнику, что и высшая математика, и Святое писание подтверждают возможность разработки системы беспроигрышной игры в рулетку. Тем, кто высшего образования не имел, показывал формулы на страницах записной книжки. Он это делал из страха перед психушкой. На самом деле он продолжал считать, что фортуна – женщина, и к ней надо подобрать ключик, чтоб овладеть ее сердцем. Он перепробовал сотни ключиков – преклонение, благородство, юмор, удаль, презрение и т.д.. И при этом всегда был щедр – ставил много. Его встречали шампанским и в «Метрополе», и в «Голдэн-Пэлэсе», и в «Метелице», и в «Короне», и в «Карусели», и даже в «Беверли Хиллз», где он как-то раз сломал челюсть слишком придирчивому охраннику.

Разумеется, наступил момент, когда деньги у него кончились. Он решительно влез в долги и начал распродавать восточные статуэтки, коллекционированием которых горячо увлекался еще тогда, когда занимался легальным бизнесом и не знал, для чего нужны человеку вены. Статуэтки изображали, естественно, голых баб. Он расстался с ними без сожаления. И не только с ними. Вообще, многое из того, что имело для него ценность в 25 лет, в 28 представилось хламом. Так, книжный шкаф со всем содержимым был отправлен на свалку, а его место занял старинный, черного дерева секретер с кодовым замком. Он имел предельно загадочный, дико располагающий ко взлому вид и одну лишь функцию – доставлять мучение женщинам. Притворяясь по утрам спящим, Олег с большим удовольствием слушал, как его гостьи ломают ногти о секретер, ругаясь и всхлипывая от бешенства. За браслет он не беспокоился – тот лежал в тайном отделении секретера, обнаружить которое не сумела бы даже самая гениальная проститутка. Замок открыть за два года смогли лишь две из них.

Виду своей квартиры Олег, как все творческие натуры, не придавал большого значения. Иногда он, впрочем, не без досады взирал на хаос, царивший в ней. Как-то раз он даже решился переложить все рисунки с пола на шкаф, и уже поднялся с дивана, но тут же лег, ощутив нехватку душевных сил для этой работы. Рисунков было десятки тысяч. Они валялись по всей квартире. Это были портреты полураздетых и голых женщин, выполненные карандашом. Рисовал Олег как с натуры, благо в случаях не было недостатка, так и по памяти, с целью просто скоротать время или совершить месть. Например, Оксанку изобразил он в ее отсутствии, абсолютно голой, и не одну, а с огромным псом, который такое с ней вытворял, что если б Оксанка увидела сей шедевр – к Олегу пришел бы киллер.

Разве что под влиянием тягостной меланхолии мог Олег ответить отказом даме, выразившей желание получить свой грифельный образ. На самый сложный портрет у него уходило тридцать минут. Завершив работу, он отдавал рисунок натурщице, ну а если таковой не было или если дама высказывала претензии – швырял на пол, чтоб никогда уже больше не подобрать, либо клал на полку, откуда все потом сваливалось. Любому своему гостю он позволял забирать сколь угодно много этих рисунков и был бы рад, если б кто-нибудь взял их все, пригнав грузовик с прицепом или хотя бы мусоровоз. Лишь один рисунок он не отдал бы, по крайней мере – сейчас. Это был портрет не женщины, а мужчины. Он лежал на столе.

Олег, как обычно, приврал Оксанке, когда сказал ей, что обладает способностью создавать людей. Да, он рисовал женщин, с которыми никогда нигде не встречался. Да, эти женщины приходили к нему потом, но он не придумывал их, а видел во сне. И кстати, хорошие были женщины. Разумеется, Олег жаждал таким же способом познакомиться и с особой, тянувшей из него деньги полтора года. Однако эта особа была не дура и не хотела сниться ему, чем бы он себя не накачивал. Рисовать ее было не с чего. Но он видел лицо того, кто точно имел прямое отношение к этой сволочи. Да, прямое и близкое! Этот факт сомнений не вызывал. Наличием лишь такого соперника мог Олег объяснить свои неудачи. Он хорошо запомнил его лицо и нарисовал его очень точно. То, что оно ему не приснилось, его не сильно смущало, так как границу между явью и сном он считал довольно условной, а той загадочной ночью ее, как ему казалось, и вовсе не было.

Ужасающая истерика автосигнализации отвлекла Олега от размышлений. Он закурил, встал с дивана и подошел к окну. По звездному небу скользили редкие облака. К стеклу лип слабый туман. Окна противоположной многоэтажки были темны – должно быть, произошло короткое замыкание. Как только сигнализация смолкла – к Олегу хищно подкрался страх. Олег взял с пола рисунок, изображавший двух лесбиянок, и страх как ветром выдуло из квартиры. Бросив рисунок, Олег докурил на кухне, потом сварил себе кофе и пожалел, что не догадался купить еды, идя из метро.

Курьер прибыл в восемь. Не дав ему сунуть нос в квартиру, Олег забрал у него наркотики, запер дверь на оба замка и вернулся в комнату, на ходу снимая пиджак. Через пять минут все было готово. Задрав рукав, Олег перетянул руку повыше локтя жгутом и с трепетным отвращением вонзил шприц в набухшую вену. Потянул поршень. Кровь не пошла, и пришлось колоть еще раз. Вторая попытка также не увенчалась успехом. Олег вздохнул. Рука, державшая шприц, начала трястись – потому что и третий укол не вышел. Но на четвертый раз тупая игла вошла хорошо. Убедившись в том, что контроль берется, Олег отер слезы бешенства и, лизнув дрожащие губы, медленно ввел. Его чуть подташнивало от боли. Выдернув шприц и развязав жгут, он лег поперек дивана. Сказочная волна прокатилась по всему телу, от ног к башке, обволокла мозг, зазвенела серебряными бубенчиками. Их волшебные переливы то приближались, то удалялись Вскоре все звуки, кроме них, стихли.

– Ух ты! – сказал Олег и ушел.

Глава 5

Кролик

Он шел по ночному городу. Шел, не слыша своих шагов, хотя под его ногами лежал асфальт – порядком раздолбаный, как и все в этом удивительном городе. Его улицы – то просторные, то не шире пяти шагов, и лишь кое-где облитые чахлой желтизной фонарей, тянулись среди облезлых, многоэтажных домов, зияющих безжизненными глазницами окон, стекла которых были разбиты. Двери темных подъездов невыносимо скрипели и громко хлопали о проемы, болтаясь на ржавых петлях от ветра. Тот выл, стонал голодной собакой, шляясь по улицам, забредал в пустые дома, качал фонари. Их слабый свет, рыская, вырывал из мрака громады зданий и тут же вновь отдавал их мраку.

Город был мертв. Не заброшен – мертв. Он таким появился, если он появился, а не вселенная появилась вокруг него. Олег быстро понял, что не дойти ему до окраины этого города, не увидеть зари, никого не встретить. Он вечно будет слоняться среди домов, наполненных ветром, и слушать скрип фонарей.

Ему стало сильно не по себе. Точнее сказать – ледяные пальцы вечного одиночества крепко стиснули его горло. Он вообще любил быть один, но с карандашом и бумагой, чтоб рисовать голых теток, а в этом городе могло просто не оказаться ни одного канцелярского магазина! Поэтому миновав десяток-другой кварталов, Олег предался отчаянию. Он уже ощущал себя предметом без имени, без судьбы, без надежды, без смысла жить. Как он мог не чувствовать там, откуда пришел, что где бы он ни был – даже в милиции, даже в дурке, даже наедине с Оксаной – за ним следили, его лелеяли, берегли, как зеницу ока, и не оставили бы вовеки, если б он сам об этом не попросил! Иисус Христос на кресте не сдержал жалобного крика, когда почувствовал, что грехи всего человечества заслонили его от взгляда отца. А тот, кого называли раньше Олегом, был неизмеримо слабее, чем Иисус. Ему захотелось остановиться и заорать. Он остановился и заорал.

Его крик, пронзив неведомые пространства, возвратился из них раскатистым эхом. Оно тряхнуло призрачный город так, что свет фонарей зарыскал вдвое быстрее. И это был уж не крик, а смех. Олег понял, чей. Постояв немного, он пошел дальше. Он опять был Олегом, который знал, чего он хотел, поскольку насмешка его задела, а злость всегда служила ему самым верным средством против бессилия.

Желтые фонари сменились на красные. Олег сразу этого не увидел, так как смотрел лишь под ноги – заблудиться он не боялся, а водосточных люков без крышек видел немало. Возможно, он прошел бы квартал, ни разу не оторвав злых глаз от асфальта, если бы на его дороге не оказалась лужа. Он застыл перед нею – не потому, что не мог решить, обойти ее или перепрыгнуть, а потому, что она как будто была наполнена кровью. От яркой, сочной, мерцающей красноты, размазанной по асфальту, рвотно защекотало желудок. Но, присмотревшись, Олег увидел, что это свет – отраженный свет. Он поднял глаза. Ох, лучше бы он этого не делал!

Изменился не только цвет фонарей, продолжавших раскачиваться, как маятники. Дома по обеим сторонам улицы были уже старинные, трехэтажные, с черепичными крышами и сводчатыми дверными проемами. На дубовых дверях поблескивали чугунные кольца для стука, а на оконных нишах – решетки. Наружные подоконники подпирались пухлыми ручками мраморных купидонов. На каждом из подоконников неподвижно сидела, свесив голые ноги и устало моргая, дама в черном шелковом пеньюаре, полы которого развивались от ветра. Волосы у всех женщин были распущены, ногти на руках и ногах блестели дорогим лаком. Глаза смотрели болезненно, отрешенно.