Из биографии искателя теплых мест

Антон Иванов что-нибудь еще выдумывал.

Таким образом однажды такой простой акт, как битье мух, был разыгран в приюте Павла Степаныча на манер какого-то представления в нескольких актах и какого-то идольского служения. Из комнат Павла Степаныча тронулось шествие, предводительствуемое Антоном Ивановым и направлявшееся из одной комнаты в другую. За Антоном Ивановым дрожащими ногами торопился Павел Степаныч с хлопушкой в дрожавших руках; халат его распахнулся, глаза оживлены; почти на каждом шагу он оглядывается назад, где шествует лакей с подносом, усеянным мухами; его интересует и беспокоит, все ли цело на тарелке! За лакеем с подносом шествует еще лакей, обязанность которого подбирать убитых, а за ним еще несколько лакеев зрителей, в случае нужды помогающих Антону Иванову по доброте своей. В конце шествия видна наблюдательная фигура управляющего.

– Бейте! – возглашает Антон Иванов, останавливаясь у зеркала.

Павел Степаныч, трясясь всем телом, убивает муху.

– Двести двадцать пять! – возглашает Антон Иванов. – Пожалуйте еще! Синяя, редкая! Превосходно. Двести двадцать шесть… Подбирайте! Держите счет вернее!..

Подбирающий мух пособник кладет трупы на поднос. Павел Степаныч оглядывается – положил ли он, и трясется от волнения.

– Мы ведем счет по-божески, – говорит пособник. – Будьте покойны…

– Пожалуйте! – возглашает Антон Иванов, останавливаясь около мухи и оборачиваясь лицом к Павлу Степанычу: – р-аз! Первый сорт!.. Отодвиньте комод! за комод упала.

– Отодвиньте комод! – слышится в толпе зрителей.

– Комод отодвиньте! – прибавляет издали управляющий.

Несколько человек принимаются ворочать комод, причем из-за него вылетают клубы пыли. Для большего возбуждения Павла Степаныча муху никак не могут найти и даже говорят: «Бросьте ее, Павел Степаныч! Шут с ней!»

– Как это можно! Барин муху убили – верно… – горячится Антон Иванов.

– Я… ее… убил! – лепечет с гневом Павел Степаныч.

– Как можно! Она там! Это верно!

– Нету мухи! – говорят из-за комода.

Волнение Павла Степаныча достигает высшей степени. У него дрожат все складки лица, не только руки и ноги; он вытаращивает глаза, хочет что-то сказать, но только чавкает отвислыми перекошенными губами.

– Врете вы! – возражает Антон Иванов. – Ежели я сам примусь искать, я найду-с… Это ваше нерадение… Вот она, муха-то, а вы говорите: нету.

И Антон Иванов выносит из-за комода муху, говоря лжецу:

– Стыдно вам!

– Я, Антон Иваныч, думал ее в счет не класть, – оправдывается лжец. – Ведь одна нога осталась, барин ее как охнули… Что ж ногу-то одну…

– И ногу в счет! Барин муху убили – она должна быть в счету. Это не ваше дело – вы должны спросить у барина… Класть эту, Павел Степаныч, штуку или нет? – вопрошает Антон Иванов барина.

Павел Степаныч сурово смотрит на лжеца, потом на муху и едва слышно произносит:

– Класть!..

– Говорено вам было?

– Виноват! – кается лжец.

С теми же приемами искусственных волнений устраивалось считание мух, закупоривание их в банку; интерес Павла Степаныча обыкновенно возбуждался тем, что непременно недосчитывались двух-трех штук и поднимали по этому случаю возню, ссору, суматоху; оправдывались, уличали друг друга; Павел Степаныч дрожал, сердился, но Антон Иванов по обыкновению поправлял дело – и лицо Павла Степаныча сияло…

В такую-то минуту управляющий, наконец, шепнул Антону Иванову:

– Упрись!

– Время ли?

– Делай упорство без разговору…

Антон Иванов собрался с духом и сказал:

– Прощайте, Павел Степаныч! Оставайтесь одни!.. Бог с вами!..

Павел Степаныч чуть не зарыдал… «В самое время наметили!» – наблюдая издали, думал управляющий.

V

Опыт с мухами удался как нельзя лучше. Павел Степаныч не мог остаться без Антона Иванова, и Антон Иванов, поживившись раз, мог таким образом живиться сколько угодно. Пособники дали ему полную волю, родственница ублаготворена; Антон Иванов помирился с нею, под влиянием успеха наобещал ей золотые горы и в надежде на эти горы истратил первую наживу на угощение… Но странное дело, как только все это совершилось, как только Антону Иванову осталось одно – выдумывать и получать благополучие, им вдруг овладела скука: в голове зашумели вообще соображения о жизни человеческой. «И что такое богатство? – стало мелькать в его голове. – Ну, стану я хватать табакерки? Ну?» Художественная натура его не находила в этом никакого удовлетворения… На беду еще, возвращаясь от родственницы в Васильково, встретился он с прохожим человеком, направлявшимся в Задонск, с целью поступить там в монахи. Прохожий оказался человеком благородным, презревшим суету мирскую и всякую скверну. Разговорившись с Антоном Ивановым по поводу томивших его мыслей, он завел речь на тему о том, что богатство земное – ничто в сравнении с богатством небесным…

– А о душе мы и не думаем, – говорил странник. – Ищем только, как бы урвать где. А хорошо ли это? А ангел-то твой? Разве ему приятно смотреть на все это?

Антон Иванов согласился со всем этим.

– Я не то, что ты! – продолжал странник: – я на своем веку жил получше твоего. Был я и в военной и в статской…. езжал и в каретах, и сладко поел-попил, и в грехе тоже повалялся… а что я сделал для души?.. То-то и есть!.. Мне трудно было раздавать имение мое нищим, а я раздал – стало быть, уж…

Антон Иванов видел, что странник действительно был из господ; по крайней мере усы его, развевавшиеся по ветру, лаковые полусапожки на босых ногах и тоненький парусинный пиджак говорили не о крестьянском происхождении. Такое унижение барина перед богом и отречение его от суеты тем сильнее действовали на Антона Иванова, что ему не было другого выхода, кроме грабежа…

– А о душе и забыли! И не помним! – продолжал странник. – Отыскиваем теплые места, усадьбы… Как усадьба-то?

– Васильково, – с грустью ответил Антон Иванов.

– Васильково! – как бы с презрением промолвил странник: – а вот как ангел плачет, этого мы не замечаем…

Тяжелое впечатление произвели эти речи на Антона Иванова. Расставшись с странником, он несколько раз пытался его догнать; но сообразив положение и надежды родственницы, не мог этого сделать и шел. Шел с великим трудом, потому что его сконфуженную душу тянуло в другие места, полные успокоения… Стало тянуть его к речке, где под крутым берегом тихо ходила рыба, в лес, наполненный птицами. «Эка благодать-то», – думал он, оглядывая тихую картину таких сельских работ и интересов, от которых он отвык, шатаясь по столицам. Вот в поповском амбаре сама матушка просевает прошлогоднюю муку; в отворенную дверь слышно шлепанье ладоней в края решета и видна белая, медленно ползущая мучная пыль; неподалеку, около крыльца поповского дома, на разостланных по земле тулупах, пустых мешках и дерюгах рассыпано для просушки хлебное зерно, к которому со всех сторон лезут куры, с писком выхватывая зернышко или отскакивая в сторону, испугавшись щепки или лучинки, пущенной матушкой из амбара… За домом, в саду, две девочки поджидают рой; сидят они в тени бузинного куста, накинув платочки на разгоревшиеся от жару лица, и, засучив рукава по локоть, помакивают березовые ветки в кувшин с водою… Какая тут тишина, какой покой!.. Гудят пчелы, спускаясь там и сям на цветы и листки, – гудят ровно и однообразно; но вдруг к этому гуденью прибавился целый хор… Словно оркестр грянул где-то высоко над землею, и рой – целая толпа из целых тысяч пчел – сверкающею и суетливою массою показался над неподвижной ветлой. Говор этой толпы, шум и гам делался с каждой минутой шумливее и словно сердитее… Но вот одна из девочек взмахнула веткой, капли воды высоко сверкнули на солнце и упали в середину пчелиной толпы. Шум упал; рой сел… На зов девочек впопыхах прибежал отец, священник, в подряснике и в широкой измятой шляпе… Все это растрогало отягченную душу Антона Иванова.

– Благословите, батюшка! – сказал он.

– Повремени, вот управлюсь! – ответил тот.

И управившись, с чинностию произнес: «Во имя отца и сына и святого духа! Откуда и куда?» Антон Иванов с чувством подставил горсть и голову для принятия благословения и с тяжелым вздохом ответил на вопросы батюшки. Давно он не разговаривал так, чтобы дело шло не о грабежах, и ему было любо потолковать с батюшкой о пчеле, о хлебе, о дожде… Из саду перебрались в горницу, ибо и батюшке тоже хорошо было потолковать с кем-нибудь, потом пообедали весело, в присутствии собаки, поместившейся под столом, как только все уселись; кошки и в особенности котята немало доставили удовольствия своими продувными играми, которые они подняли между собою на полу в зале, пред лицом всего семейства и Антона Иванова, перебравшихся сюда после обеда… Сколько было хохоту и смеху, когда матушка рассказала случай, как котенок зацепился хвостом за лукошко и застрял вместе с ним под комодом. Все «помирали» со смеху и рассказывали эту историю часа четыре, припоминая то то, то другое… Зашел разговор о Павле Степаныче, и трудящиеся люди представили его жизнь в истинном свете, от которого у Антона Иванова подрало по коже.

– До сих пор живет, – говорила матушка: – и что он кому-нибудь сделал ли пользы? Сколько из-за него нищими пошло, сколько народу разорил – деревни и посейчас голые стоят, – всю жизнь на эту собаку работали, кровью обливались. Сколько он на своем веку чужого слопал! За что?..

Невмоготу было уйти отсюда Антону Иванову. «Вот бы жить! по-божески! по совести!. – думалось ему. Дотянул он дело до вечера, а вечером, напившись чаю, собрался было уходить, да присел на бревно, на котором уселось семейство попа, против дома, да и досиделся до ночи. На господском дворе слышалась скрипка – это играет один лакей… Бабы прошли с граблями на плечах и песнями; прогремели, возвращаясь с работы, пустые телеги… подошла ночь. Идти было некуда.

– Куда тебе! – сказали ему… – вот тучки собираются…

Антон Иванович завалился спать на душистом сене и все думал о жизни человеческой. «А о душе и забыли!» – сладко засыпая, держал он в голове… Ночью, в глухую полночь, разразился удар грома, и Антон Иванов проснулся. Дождь шумел в крышу поповского дома, клокотал под окнами, как кипящее масло. Батюшка соскочил с кровати и ощупью пробрался к окну – поглядеть, но молния заставила его отскочить назад.