Жизнь Пушкина

В 1816 году вдовствующая императрица[241 - Вдовствующая императрица – вдова Павла I Мария Федоровна, мать Александра I и Николая I.] поручила старому поэту Нелединскому-Мелецкову[242 - Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович (1752–1829) – князь, статс-секретарь при Павле I, тайный советник, поэт. Успехом пользовались его «любовные» песни, представляющие собой стилизацию народных песен, особенно «Выйду ль я на реченьку».] написать стихи в честь принца Оранского[243 - Оранский принц (1792–1849) – сын нидерландского короля Вильгельма I, с 1840 г. король нидерландский Вильгельм II. В 1816 г. женился на сестре Александра I Анне Павловне. Пушкин написал стихи «Принцу Оранскому» (1816).], который должен был жениться на великой княжне Анне Павловне. Нелединский-Мелецкий почему-то не смог сочинить стихов и, по совету Карамзина, передал заказ Пушкину. Стихи немедленно были положены на музыку. Их пели 6 июня во время торжественного празднества. Наполеон, конечно, в этой оде именуется «злодеем», а принц Оранский, участник битвы при Ватерлоо, «героем». Стихи вышли слабые, но Пушкин получил в подарок от императрицы золотые часы. Рассказывали, что поэт швырнул на пол царский подарок и растоптал его каблуком.

Пушкин в те годы, однако, со всею искренностью верил, что Наполеон в самом деле был «злодеем», а «законные» государи Европы защищали будто бы чью-то свободу. Эти детские иллюзии относительно роли Людовика XVIII[244 - Людовик XVIII (1755–1824) – французский король (1814–1815 и 1815–1824) из династии Бурбонов. В период Великой французской революции 1789–1794 гг. один из руководителей французской контрреволюционной эмиграции. Занял престол после падения Наполеона I.] и прочих европейских государей скоро, конечно, рассеялись, и «лилии Бурбонов»[245 - «Лилии Бурбонов» – в гербе Бурбонов – три белые лилии, которые вследствие этого и являлись эмблемой монархии.] уже не представлялись поэту эмблемою политической невинности. Пьеса «Наполеон на Эльбе»[246 - «Наполеон на Эльбе» – стих. написано в 1815 г.] еще полна этих иллюзий.

Что до стихов, которые написаны Пушкиным в те годы по собственному почину, без официального заказа, почти все они посвящены любви. Среди них многие все еще примыкают к анакреонтическому жанру: в этих пьесах по-прежнему нимфы, сатиры, фавны и прочие мифологические персонажи занимаются веселыми и не совсем скромными играми во славу Эрота. За всеми условностями в духе французской легкой поэзии XVIII века у юного Пушкина всегда можно различить, однако, его собственную пушкинскую страстную интонацию, свободную от литературного жеманства. В этих стихах чувственность ничем искусственно не подогрета. Она только сдобрена «галльским юмором». Но лицейская любовная лирика Пушкина нашла себе выражение не только в анакреонтическом жанре. Юный поэт написал целый цикл нежных и задумчивых элегий. Почти все они посвящены Екатерине Павловне Бакуниной[247 - Бакунина Екатерина Павловна (1795–1869) – фрейлина, художница, в 1834 г. вышла замуж за Л. Л. Полторацкого, тамбовского помещика, предводителя дворянства Тамбовского уезда.]. Пушкин, очень скупой на откровенные признания, на этот раз оставил неосторожно наивную страничку своего лицейского дневника. И теперь не приходится сомневаться, что первая Екатерина «донжуанского списка» была Бакунина, сестра лицеиста[248 - …сестра лицеиста… – сестра Бакунина Александра Павловича (1799–1862) – лицейского товарища Пушкина, тверского губернатора в 1846–1853 гг.], позднее фрейлина императрицы Елизаветы[249 - Елизавета Петровна (1709–1761) – российская императрица, дочь Петра I.].

«Я счастлив был! – записывает Пушкин в дневнике от 29 ноября 1815 года. – Нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не видно было! – Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, – сладкая минута!..» И далее: «Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не видел ее 18 часов – ах! Какое положенье, какая мука! – Но я был счастлив 5 минут…»

Е. П. Бакуниной в это время шел двадцать первый год, и едва ли она всерьез принимала любовное увлечение лицеиста Пушкина. Однако мадригал[250 - Мадригал – в XIV–XVII вв. небольшое музыкально-поэтическое произведение любовно-лирического содержания, позже – небольшое стихотворение-комплимент.], кстати сказать не очень складный, в день ее именин написанный юным поэтом, она сохранила. В нее были влюблены и Пущин, и Малиновский – близкие друзья Пушкина. Поэт добродушно об этом вспоминал в 1825 году:

Как мы одну все трое полюбили,
Наперсники, товарищи проказ…[251 - «Как мы одну все трое полюбили…» – из первоначальной беловой редакции стих. «19 октября» (1825). Г. Чулков цитирует неточно. У Пушкина: «Как мы впервой все трое полюбили».]

Пушкинскую пьесу «К живописцу», посвященную Бакуниной, положил на музыку лицеист Корсаков, и этот романс был поднесен красавице. Весною 1830 года Пушкин писал княгине В. Ф. Вяземской[252 - Вяземская Вера Федоровна (1790–1886, урожд. княжна Гагарина) – жена князя П. А. Вяземского (с 1811 г.). Встретившись с Пушкиным в Одессе в 1824 г., увлеклась поэтом. Он сохранял с ней дружеские отношения до последних дней, шутя называл Ветровой и Вертопрахиной.] по-французски: «Первая любовь всегда дело чувства: чем она глупее, тем более она оставляет восхитительных воспоминаний». Возможно, что Пушкин вспомнил о Бакуниной, когда писал эти строки. Он мог позднее встретить ее в петербургском обществе, по крайней мере до ее замужества: она, будучи уже немолодой, вышла замуж за А. А. Полторацкого.

Е. П. Бакунина внушила Пушкину немало лирических пьес. Они все написаны несколько бледно, а иногда и вяло, что не доказывает, конечно, незначительности самой любви.

Когда двор покинул осенью 1816 года Царское Село, Бакунина также переехала в Петербург. Само собою разумеется, что влюбленный Пушкин предался нежной печали. Разлуке с Бакуниной посвящены «Осеннее утро», «Элегия», «Друзьям» и другие пьесы. Он бродил по царскосельскому парку, изнемогая от грусти и ревности. Бакунина в это время на придворных балах пленяла всех своей грацией, соперничая с известными красавицами.

Пушкин, впрочем, грустил недолго. Менее элегические прелестницы стали занимать его воображение. Одной из них была француженка Мария Смит, урожденная Шарон-Лароз[253 - Смит Мария Николаевна (урожд. Шарон-Лароз, по второму мужу Паскаль) – француженка, которую Пушкин встретил в Царском Селе. Писала стихи, куплеты. Ею создана остроумная пьеса, в которой после выпускного акта играли окончившие Лицей лицеисты.]. Он встречал эту остроумную, изящную и веселую даму на вечерах и у Е. А. Энгельгардта, и у барона Теппера[254 - Теппер де Фергюссон Вильгельм Петрович (ок. 1775 – не ранее 1823) – композитор, лицейский преподаватель музыки и пения. Им написана музыка к «Прощальной песне воспитанников Царскосельского лицея», исполненной впервые 9 июня 1817 г. на торжественном акте по случаю первого выпуска.], учителя музыки, который жил в небольшом домике рядом с лицейским садом. В доме этого Теппера бывали многие лицеисты. Пушкин был неравнодушен к молодой вдове. Неизвестно, насколько Мария Смит была благосклонна к поэту, но пушкинское послание, ей посвященное, так было нескромно, что эта француженка сочла себя оскорбленной и пожаловалась Энгельгардту. Пушкин в самом деле послание «К молодой вдове» написал в тоне слишком фамильярном и с явными намеками на близость к нему героини, действительную или воображаемую. Любопытно, что сама тема стихотворения о напрасной верности мертвому супругу, который «не придет из вечной тьмы», напоминает косвенно тему «Каменного гостя».

Энгельгардт очень запомнил жалобу француженки, но сама Мария Смит недолго сердилась на пылкого поэта, хотя у нее для того было достаточно оснований, тем более что она ждала ребенка от недавно умершего мужа. Но она перестала сердиться. Марии Смит принадлежит, между прочим, стихотворный ответ на французские куплеты Пушкина «Quand un poete en son exstase…» («Когда поэт в порыве восторга…»). Однако Энгельгардт не простил Пушкину его нескромности. И на этот раз безупречный в своей гуманности педагог не счел нужным прибегнуть к мерам строгости, но поэт чувствовал, что этот превосходный Егор Антонович считает его, Пушкина, безнадежно падшим в нравственном отношении. И Пушкин не ошибался. В дневнике от 22 марта 1816 года Е. А. Энгельгардт записал по-немецки с полной откровенностью свое близорукое мнение о Пушкине: «Высшая и конечная цель Пушкина – блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как еще никогда не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания».

Однако Энгельгардт усердно приглашал на свои вечера порочного и строптивого поэта, но Пушкин перестал посещать дом директора. Однажды во время рекреаций Энгельгардт подошел к Пушкину, когда тот сидел за своим пультом, и стал его мягко упрекать за его холодность. Почему Пушкин не бывает на семейных вечерах его, Энгельгардта? Почему Пушкин его не любит? Пусть он скажет откровенно причину своей вражды. Пушкин хмурил брови. Но в конце концов он был растроган. Со слезами на глазах он признался Энгельгардту, что был не прав. Директор, утешенный его раскаянием, заключил упрямого поэта в свои объятия. Они расстались, довольные друг другом. Минут через десять Егор Антонович вернулся к Пушкину, желая что-то сказать, но лишь только Энгельгардт вошел, Пушкин поспешно спрятал какую-то бумагу, заметно смутившись. «От друга таиться не следует», – сказал добродетельный Егор Антонович, поднимая доску пульта и доставая бумагу. Там была карикатура на него и под ней злая эпиграмма. «Теперь понимаю, почему вы не желаете бывать у меня в доме», – сказал он спокойно, возвращая поэту его бумагу.

И тем не менее Е. А. Энгельгардт не раз пользовался своею властью, чтобы выручать Пушкина из беды. Очевидно, у этого человека были твердые принципы, и он был свободен от пристрастий и антипатий. Так было и тогда, когда случился смешной скандал в коридоре, соединявшем лицей с дворцом. Героем скандала был Пушкин. Неосторожный поэт в полумраке коридора по ошибке обнял однажды фрейлину Волконскую[255 - Волконская Варвара Михайловна (1781–1865) – камер-фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, сестра П. М. Волконского.], приняв старую девицу за ее хорошенькую горничную Наташу. Фрейлина пожаловалась брату П. М. Волконскому[256 - Волконский Петр Михайлович (1776–1852) – светлейший князь, генерал-адъютант, начальник Главного штаба, министр двора. С 1850 г. – фельдмаршал.], а тот государю. Александр Павлович на другой день, увидев Энгельгардта, сказал ему: «Твои лицеисты не дают прохода фрейлинам моей жены. Что же это будет?..» Энгельгардт объяснил, как было дело, и просил простить Пушкина. Царь смягчился. «Старуха, быть может, была в восторге от ошибки молодого человека», – сказал он, легкомысленно улыбаясь.

И. И. Пущин убеждал Пушкина, что Энгельгардт поступил прекрасно, выручив Пушкина, но тот «никак не сознавал этого», уверяя приятеля, что Энгельгардт, в сущности, защищал столько же Пушкина, сколько и самого себя. «Много мы спорили, – рассказывает об этом случае И. И. Пущин. – Для меня оставалось неразрешенной загадкой, почему все внимания директора и жены его[257 - …и жены его… – Энгельгардт Марии Яковлевны (1778–1858. урожд. Уайтекер).] отвергались Пушкиным: он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним. Эта несправедливость Пушкина к Энгельгардту, которого я душою полюбил, сильно меня волновала. Тут крылось что-нибудь, чего он никак не хотел мне сказать…»

III

В добродетельном и благополучном доме Егора Антоновича Энгельгардта Пушкину было скучно; литературные журфиксы[258 - Журфикс – определенный день недели, предназначенный для приема гостей.] в семье барона Теппера де Фергюссона тоже были не очень забавны; не веселее было и в семействе Вельо[259 - Вельо (Велио) Иосиф (1755–1802) – барон, придворный банкир, родом португалец. Его сын, генерал, впоследствии стал комендантом Царского Села. О его дочерях Пушкиным сочинено четверостишие: «И останешься с вопросом / На брегу замерзлых вод: / Мамзель Шредер с красным носом / Милых Вельо не ведет?»] или в квартирке добродушного Чирикова; куда интереснее было бывать в доме у Карамзиных, где было чему поучиться и всегда можно было встретить писателей и поэтов… Но и здесь, когда Николаю Михайловичу вздумается заговорить о русской государственности, становится тошно и хочется бежать куда угодно, только бы не видеть этого изящного старика и не слышать его речей во славу самодержавной монархии.

Тогда Пушкин, сговорившись с лицейскими аргусами[260 - Аргус – в греко-римской мифологии стоглазый великан, приставленный богинею Герою (Юноною) в качестве стража к ее сопернице Ио, обращенной в корову. В переносном значении – бдительный страж.], уходил на всю ночь в Софию[261 - София – часть Царского Села, где были расположены гвардейские полки. В 1808 г. присоединена к Сарскому селу (при Петре I – Сарская мыза – от финского слова Сариймойс – верхняя мыза), которое было переименовано в Царское Село.], в казармы, к гусарам. Там его встречали с распростертыми объятиями. Там не было постных физиономий и можно было острить и шутить, соперничая с самим Вольтером.

Здесь не смотрели на Пушкина как на школьника. С ним считались как с поэтом, остряком и вольнодумцем. Царскосельские гусары были, конечно, лихими повесами, и казарменный быт, хмельной и беспутный, был сомнительной опорой для нравственности, но Пушкин предался ему с увлечением.

Все эти молодые люди – Молоствов[262 - Молоствов Памфамир Христофорович (1793–1828) – корнет, с 1817 г. ротмистр лейб-гвардейского Гусарского полка, с 1823 г. – отставной полковник. Чудаковатый, веселый и остроумный человек, приятель Пушкина в последние лицейские годы.], Зубов[263 - Зубов Алексей Николаевич (1798–1864) – приятель Пушкина в последние месяцы его лицейской жизни. Отставной ротмистр с 1822 г. Выделялся красотой, о чем упоминает Пушкин в стих. «Сабуров, ты оклеветал…» (1824).], Сабуров[264 - Сабуров Яков Иванович (1798–1858) – юнкер в 1817 г., офицер лейб-гвардейского Гусарского полка в 1818–1819 гг. С 1821 г. – отставной поручик. С 1825 г. чиновник канцелярии М. С. Воронцова в Одессе. Обращение к нему «Сабуров, ты оклеветал…» связано с тем, что Пушкин получил от кого-то известие, что Сабуров распространяет о нем порочащие его слухи.], Каверин[265 - Каверин Петр Павлович (1794–1855) – в 1810–1811 гг. студент Геттингенского университета, в 1812 г. – служил в московском ополчении, поручик лейб-гвардии Гусарского полка (1816–1819). Участвовал в турецкой кампании 1828–1829 гг. и в усмирении польского мятежа. Важное свидетельство близости Пушкина и Каверина – послание «К Каверину» (1817), которое подтверждает, что поэта связывали с ним не только кутежи, но и общие литературные и умственные интересы.] и другие – нравились Пушкину своим веселым удальством, и иные из них внушали к себе уважение, потому что поэт видел в них участников Отечественной войны. Некоторые из этих гвардейцев совершили Заграничный поход и были свидетелями русского триумфа в Париже. Они вернулись в Россию с какими-то надеждами на возрождение Отечества и на торжество тех освободительных идей, которые были достоянием европейской либеральной буржуазии.

Пушкин разделял эти надежды. Правда, он не успел еще найти какой-нибудь положительный идеал гражданственности, но зато он твердо знал, что надо бороться с абсолютизмом, клерикализмом, феодализмом… В этом он был уверен. И если он год тому назад написал патриотическую оду «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.», то теперь он сам стыдится этих официальных стихов. На императора Александра не один Пушкин, но и многие свободомыслящие дворяне возлагали какие-то надежды, но теперь ясно, что эти надежды тщетны.

Декабрист И. Д. Якушкин[266 - Якушкин Иван Дмитриевич (1793–1857) – декабрист, один из основателей тайных обществ в России.] рассказывает в своих записках, что, когда гвардия вернулась из Заграничного похода, он наблюдал в Петербурге торжественный въезд царя. «Наконец, – пишет он, – показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей… Мы им любовались. Но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет…»

Не один Якушкин разочаровался тогда в царе. Приятели Пушкина, лейб-гусары, презирали двусмысленную царскую политику и самого царя. Правда, это гусарское вольномыслие было не очень глубоко, и позднее сам Пушкин вспоминал иронически об этих разговорах «между лафитом и клико»[267 - …«между лафитом и клико». – Здесь и далее цитируются строки из X главы «Евгения Онегина». Лафит – сухое красное вино, которым начинают обед. Клико – шампанское, которым его завершают.]. Тогда еще не входила глубоко в «сердца мятежные наука». Все это было только скука —

Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов.

Близость к дворцовой, придворной жизни позволила и молодым гусарам, и лицеистам узнать, между прочим, такие секреты царского быта, какие не могли поддержать в них чувство уважения к императору. Пушкин и другие лицеисты посещали, например, дом барона Вельо и даже волочились за его дочкою Софи, но все знали, что эта самая Софья Осиповна Вельо[268 - Вельо Софья Осиповна (1793–1840) – дочь придворного банкира, фаворитка Александра I. Впоследствии замужем за генерал-майором Александром Максимовичем Ребиндером.] – наложница Александра Павловича Романова и царь назначает ей свидания в Баболовском дворце[269 - Баболовский дворец – Малый царский дворец, находящийся в глубине Царскосельского парка, близ селения Баболово.].

Среди вольнодумцев-гусаров выделялся Петр Павлович Каверин. Он был старше Пушкина на пять лет. Этот молодой лейб-гусар был образованный человек. Он учился в «благородном московском пансионе», потом год слушал лекции в Московском университете, а в 1810–1812 годах – в Геттингенском вместе с братьями Тургеневыми. Отечественная война понудила его идти на военную службу. Он участвовал в кампании 1813–1815 годов. В январе одновременно с Чаадаевым он перешел в лейб-гвардии гусарский полк и тогда же познакомился с Пушкиным. У Каверина была репутация отчаянного кутилы. Он поразил воображение и немцев в Гамбурге, и соотечественников в Петербурге. Десятки анекдотов рассказывали про этого молодого человека, отличавшегося, по выражению П. А. Вяземского, «скифскою жаждою». Это не помешало ему быть масоном и обладателем немецкого патента ложи «Золотого циркуля», выданного ему в Геттингене весною 1812 года с удостоверением, что он получил звание мастера.

Каверин был красив, отличался железным здоровьем и заразительной веселостью. Само собою разумеется, что он был покорителем сердец. Одним словом, он не случайно был приятелем Евгения Онегина[270 - …был приятелем Евгения Онегина. – Слова Чулкова отсылают к строчкам: «К Talon помчался: он уверен, / Что там уж ждет его Каверин» (1-я глава).]. На войне он получил золотое оружие «За храбрость»; в мирной обстановке он щеголял изысканностью своего костюма и прекрасными манерами, а в холостой компании – гомерическими[271 - Гомерический эпитет, обычно употребляемый для обозначения неудержимого, необычайной силы смеха (от описания смеха богов в поэме Гомера «Илиада»), но также для описания чего-либо грандиозного.] кутежами и фантастическими приключениями.

Пушкин посвятил ему катрен:

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,
На Марсовых полях он грозный был воитель,
Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,
И всюду он гусар[272 - «В нем пунша и войны кипит всегдашний жар…» – из четверостишия «К портрету П. П. Каверина» (1817).].

За какие-то фамильярные строки, ему посвященные Пушкиным, Каверин обиделся, и поэту пришлось написать ему иное послание:

Забудь, любезный мой Каверин,
Минутной резвости нескромные стихи.
Люблю я первый, будь уверен,
Твои гусарские грехи…[273 - «Забудь, любезный мой Каверин…» – из послания Пушкина «К Каверину» (1817). Чулков цитирует неточно. У Пушкина: «…счастливые грехи».]

Впоследствии, переделывая эту пьесу, Пушкин утешал его тем, что «ум высокий можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом». А в первоначальной редакции та же мысль была высказана более пространно, и поэт уверял приятеля, что «можно дружно жить с стихами, с картами, с Платоном[274 - Платон (428/427—348/347 до н. э.) – древнегреческий философ, ученик Сократа.] и с бокалом».

В декабре 1825 года, когда опальный Пушкин жил поневоле в Михайловском, Каверин был уже в отставке и скучал в Калужской губернии. На Сенатской площади его не было. Однако он был членом Союза благоденствия[275 - Союз благоденствия – тайная организация декабристов в 1818–1821 гг. Основана в Москве на базе Союза спасения.] и в качестве такового просидел некоторое время в Петропавловской крепости. Его, впрочем, освободили, и он был, по официальному выражению, «оставлен без внимания».

Совсем по-иному выделялся из гусарской среды Петр Яковлевич Чаадаев. Он был ровесник Каверина, так же, как он, участвовал в Отечественной войне и побывал с русскими войсками в Париже. Он также был масоном. Его имя имеется в списке петербургской ложи «Соединенных братьев». В 1814 году он был принят в какую-то ложу в Кракове. По его собственным словам, он достиг высокой степени посвящения, кажется, восьмой, и был связан со старинной шведской масонской организацией. Однако уже в 1818 году Чаадаев разочаровался в масонстве. На то у него были серьезные основания. Но в годы его царскосельского знакомства с Пушкиным он еще посещал ложу. Чаадаев познакомился с Пушкиным в доме Карамзина, и поэт был очарован этим не совсем обыкновенным человеком. Тогда еще у Чаадаева не было сложившейся философской системы, и он, как и все вольнодумцы-масоны, исповедовал миросозерцание, которое впоследствии (в письме к своему приятелю декабристу И. Д. Якушкину) сам называл «леденящим душу «деизмом[276 - Деизм – религиозно-философское учение, допускающее существование Бога лишь как первопричины мира и отрицающее существование Бога как личности и его вмешательство в самодвижение природы (т. е. «промысел божий») и не допускающее иных путей к познанию Бога, кроме разума. Деизм сыграл значительную роль в развитии свободомыслия.], не идущим дальше сомнений». Однако уже тогда, в 1816–1817 годах для Чаадаева его убеждения вовсе не были «забавою взрослого шалуна». Петр Яковлевич Чаадаев хотя и был «вторым Евгением»[277 - …«вторым Евгением»… – несколько перефразированные строки из «Евгения Онегина»: «Второй Чаадаев мой Евгений» (1-я глава).] и так же, как этот денди[278 - Денди – изысканно одетый светский человек, законодатель моды.], очень был озабочен тем впечатлением, какое он производит в салонах, однако было в нем и нечто иное, и Пушкин понял серьезность и глубину этого всегда трезвого человека. За блестящей внешностью гвардейца таилась какая-то особая жизнь, к которой с любопытством и вниманием приглядывался юный Пушкин. Поэту с достаточным основанием приписывают четверостишие, посвященное Чаадаеву:

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской.
Он в Риме был бы Брут[279 - Брут Марк Юний (85–42 гг. до н. э.) – один из убийц Цезаря, организатор заговора против него.],
В Афинах Периклес[280 - Периклес (Перикл) – греческий государственный деятель V в. до н. э., с именем которого связан расцвет афинской демократии, наук и искусств.],
А здесь он офицер гусарский[281 - «Он вышней волею небес…» – из стих. «К портрету П. Я. Чаадаева» (1818–1820). Оно действительно принадлежит перу Пушкина.].

Пушкин, быть может, не совсем удачно старался угадать возможную биографию Чаадаева, но, во всяком случае, правильно почувствовал, что этот красавец, надменный, холодный, спокойный, самоуверенный и всегда как будто несколько задумчивый и печальный, оказался в «оковах службы царской» как-то не на своем месте и в иных исторических условиях пришлось бы ему выбрать для себя совсем иной жизненный путь.

О чем этот философствующий гусар беседовал с юным поэтом? Темы этих бесед у нас не вызывают никаких сомнений. У нас есть признания самого Пушкина, который посвятил Чаадаеву три послания, если не считать пьесы «К моей чернильнице»[282 - «К моей чернильнице» – стих. написано в 1821 г.], которая, в сущности, есть четвертое послание ему же. Вероятно, в 1818 году поэт признается, что «нетерпеливою душой» они оба «отчизны внемлют призыванье»: они жаждут «минуты вольности святой». Молодые люди «свободою горят»:

Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья.
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена![283 - «Товарищ, верь: взойдет она…» – из стих. «К Чаадаеву» (1818). У Чулкова ошибочно процитировано: «Заря пленительного счастья», что мы посчитали необходимым исправить.]

Итак, очевидно, что разговоры шли о сокрушении самодержавия прежде всего. Само собою разумеется, что вопрос о крепостном праве также разрешался в либеральном смысле. Весь круг тогдашних идей, которые характерны для декабристов, был, конечно, очень близок и Чаадаеву, и Пушкину в первые годы их дружбы. Второе послание «К чему холодные сомненья…»[284 - «К чему холодные сомненья…» – из стих. «Чаадаеву» (1821).], хотя и загадочно несколько относительно времени написания и даже относительно истории самого текста, всецело подтверждает, однако, признания первого послания. Правда, теперь в сердце поэта, «бурями смиренном», иные настроения, но он очень помнит, как «с восторгом молодым» он делил дружбу с Чаадаевым. Но «молодые восторги» и мечты о борьбе с самодержавием были свойственны тогда многим образованным дворянам, не довольным сложившимися для них неблагоприятно историческими условиями. Иное дело – Чаадаев. У него было какое-то своеобразное отношение к России и к освободительным идеям эпохи. Чаадаев не просто увлекался политическим вольнодумством. Он искал цельного миросозерцания. Он искал какого-то высшего смысла в истории. В те юные годы у него еще не сложилась оригинальная и последовательная философская система, но он уже искал ее и требовал от Пушкина участия в этих исканиях. Менее всего юный поэт был подходящим человеком для какой-либо философской системы. Всякое отвлеченное мышление было чуждо пушкинской натуре, но живую личность Чаадаева со всей его искренней жаждой узнать истину поэт чувствовал и любил. В третьем послании 1821 года, «В стране, где я забыл тревоги прежних лет…», Пушкин дает отчет другу в своих новых настроениях и трудах. Теперь он хочет следовать его советам «и в просвещении стать с веком наравне». Поэт мечтает опять встретиться с Чаадаевым:

Когда услышу я сердечный твой привет?
Как обниму тебя! Увижу кабинет.
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;
Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
С тобою вспоминать беседы прежних лет,
Младые вечера, пророческие споры,
Знакомых мертвецов живые разговоры;