Жизнь Пушкина

С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы…
…………………………………………………
Я трепетал – и тихо наконец
Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На ложе роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум…[75 - «Ах! умолчу ль о мамушке моей…» – из стих. Пушкина «Сон» (1816). Бова – герой народной сказки о Бове-королевиче; Полкан – то же, что и Бова; Добрыня – имя одного из центральных героев русского богатырского эпоса. Основные былины о нем связаны с преданиями о женитьбе князя Владимира и о насильственном крещении Новгорода.]

В 1806 году Марья Алексеевна купила под Москвой сельцо Захарово[76 - Захарова – приобретено Марией Алексеевной в 1804 г.], и летом Пушкины уезжали туда. В деревенской обстановке характер маленького Пушкина заметно изменился. Мальчик стал подвижным, резвым и шаловливым. Такие крайности смущали родителей. Теперь ему было все любопытно – и песни, и хороводы, и рассказы захаровского повара, с которым он тайно подружился. Пушкин убегал в рощу, в поля, воображал себя богатырем и мечтал о приключениях. Он теперь смотрел на мир изумленными глазами. Обыденное удивляло его не менее, чем сказка. Тут в первый раз он узнал страшное – смерть и безумие. Правда, это страшное сочеталось как-то с неожиданной и непонятной улыбкой, но от этого оно становилось еще ужаснее. В усадьбе жила девушка, дальняя родственница Пушкиных. Она была помешана. Думали, что ее можно вылечить испугом. Для этого провели в ее комнату пожарную кишку. Сумасшедшая выбежала в ужасе и, увидев маленького Пушкина, закричала ему: «Братец! Меня принимают за пожар!» Но тот ее успокоил: нет, ее приняли за цветок. Цветок ведь тоже поливают…

Летом 1807 года, в Захарове, заболел братец Николенька. В играх они ссорились и дразнили друг друга, а когда Николенька слег в постель, брат пожалел его и подошел к его кроватке с участием, но Николенька показал ему язык. Вскоре он умер. Николеньку отпевали и хоронили в соседнем селе Вязёмах. Не верилось, что этот мальчик так и будет лежать неподвижно и тихо.

Наступила осень. Надо было уезжать в Москву. Там были очередные неприятности – гувернеры и гувернантки. Но зато в Москве есть библиотека отца. Можно забраться туда и, завладев каким-нибудь французским томиком, предаться упоительному чтению. Родителям не приходило в голову мешать этому занятию. А тут как раз на полках стояли счастливые соперники Арины Родионовны и Марии Алексеевны. Те рассказывали такие таинственные истории про колдунов, что у мальчика замирала душа от страха, и он, кутаясь с головою в одеяло, засыпал среди волшебных историй, а здесь, в этих веселых французских книжках, не было ничего таинственного и волшебного. Все было просто, ясно и занятно. О всяких тайнах эти книжки говорили с насмешкой, то добродушной, то ядовитой. Кроме того, в этих книжках можно было найти забавные вещи. Из разговоров в лакейской и девичьей Пушкин очень рано узнал то, что в гостиной называли любовью. Об этих соблазнительных вещах во французских книжках говорилось на все лады, смешно и увлекательно. Какой, например, веселый сочинитель Жак Вержье[77 - Вержье Жак (1657–1720) – французский поэт, известный главным образом своими непристойными сказками, написанными в подражание Ж. Лафонтену. Часто перелагал сюжеты новелл Боккаччо.]! Он тоже рассказывает сказки, но совсем не так, как Арина Родионовна… Их можно читать на ночь, не боясь привидений. Правда, читать этого забавника Вержье немного стыдно, но папа читал недавно вслух одну его историйку о глупенькой крестьянке, которую обманул жирный монах. Все смеялись и не стыдились. А то вот есть еще Жан Грекур[78 - Грекур Жан (прав. Жозеф) (1683–1743) – аббат, поэт, автор сказок, большею частью фривольных.]. Он к тому же сам был аббат, значит, духовное лицо – вроде отца диакона Александра Ивановича Беликова[79 - Беликов Александр Иванович (ум. ок. 1854) – учитель Пушкина. В 1808 г. издал в своем переводе «Дух Массильйона, епископа Клермонского, или Мысли, избранные из его творений о различных предметах нравственности и благочестия».], который приходит к Пушкиным учить Закону Божию. Это духовное лицо, Жан Грекур, сочинял такие непристойные историйки, что даже сам Сергей Львович не решался кое-что читать вслух при своей супруге Надежде Осиповне. Но очаровательнее всех, разумеется, Парни. Он был удивительно приятный поэт! Его гладкие, грациозные стишки славили какую-то девицу Элеонору в очень нежных и чувственных выражениях. Он сочинил также «Мадагаскарские песни». Но особенно понравилась Пушкину «Война богов». Эта книжка вышла в Париже в 1800 году и, вероятно, попала в библиотеку Сергея Львовича, а у Василия Львовича была наверное. В этой поэме изображалась борьба языческого Олимпа с христианским миром. Архангелы сражались с античными богами очень смешно. Автор издевался над католической церковью, над таинствами и вообще над святыней. Непристойностей эротических тоже было очень много. У Вольтера их было еще больше. Имя «фернейского крикуна»[80 - Фернейский крикун – строка из стих. «Городок» (1915). Так назван М.-Ф. Вольтер – по имени местности Ферней около Женевы, где он прожил последние 20 лет жизни.] не сходило с уст папаши Пушкина. «Девственница»[81 - «Девственница». – В поэме «Орлеанская девственница» (1735, изд. в 1755) Вольтер в пародийном духе воспроизвел события Столетней войны и историю Жанны д’Арк.] то и дело цитировалась. Вольтеровские насмешливые книги маленький Пушкин читал с жадностью. Он узнал его биографию и живо представлял себе его лицо. Этот образ запомнился навсегда. Даже года за полтора до смерти поэт начал было набрасывать какие-то строки, быть может, к нему относящиеся, о своем «младенчестве бессмысленно лукавом»:

Я встретил старика с плешивой головой,
С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой,
С устами, сжатыми наморщенной улыбкой…[82 - «Я встретил старика с плешивой головой» – строки из чернового наброска «В младенчестве моем, бессмысленно лукавом…» (1835).]

Этот плешивый старик с насмешливой улыбкой был, конечно, неслучайно властителем дум. И хотя мысль его, по выражению Пушкина, была в самом деле «зыбкая», однако это была мысль для своей эпохи новая. А главное, он был остроумен. Смеяться было над чем. И нечего было противопоставить вольтеровской шутке. В колдунов Арины Родионовны и в христианскую добродетель своих родителей десятилетний Пушкин уже не верил.

В эти ранние детские годы, когда Пушкин зачитывался Вольтером и когда для него открылся соблазнительный и веселый мир сказочек Лафонтена[83 - Лафонтен Луи Ипполит (1807–1864) – французский баснописец.], все эти поэты казались ему счастливыми избранниками. Немудрено, что он с любопытством смотрел на живых стихотворцев и писателей, посещавших дом господ Пушкиных. Сергей Львович рассказывал впоследствии про сына: «В самом младенчестве он показал большое уважение к писателям. Не имея шести лет он уже понимал, что Николай Михайлович Карамзин не то, что другие. Одним вечером Николай Михайлович был у меня, сидел долго; во все время Александр, сидя против него, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз». Вскоре Карамзин стал историографом и едва ли навещал московскую гостиную Пушкиных. Зато поэт, подрастая, успел познакомиться здесь, в Москве, с французами-эмигрантами. Среди них был Ксавье де Местр[84 - Местр Ксавье де (1763–1852) – французский писатель, ученый (автор работ по физике и химии), художник. В Россию эмигрировал в 1800 г. Был директором Морского музея в Петербурге.], брат философа[85 - …Ксавье де Местр, брат философа… – Местр Мари Жозеф де (1753–1821) – французский писатель, философ, идеолог католицизма. В 1802–1817 гг. – посол сардинского короля в России.], повествователь и художник. Пушкин узнал также И. И. Дмитриева, которого, быть может, он видел и в его садике, где Иван Иванович любил копаться в грядках и где стояли солнечные часы, воспетые В. А. Жуковским, не раз также посещавшего дом Сергея Львовича. Но и Дмитриев в 1809 году удалился из Москвы, получив назначение на пост министра. Остался в Москве дядюшка Василий Львович. Этот всем тогда известный поэт, рыхлый толстяк на тоненьких ножках, несколько кривоносый, очень любивший декламировать свои стихи, несмотря на отсутствие многих зубов, был весьма забавен, но внушал, однако, невольное уважение чрезвычайной своей начитанностью. Его библиотека, которую он вывез из Парижа в 1804 году, была так изысканна и богата, что ей завидовал даже граф Бутурлин[86 - Бутурлин Дмитрий Петрович (1763–1829) – граф, директор Эрмитажа, библиофил.], у которого было богатейшее собрание книг в сорок тысяч томов. Обе эти великолепные библиотеки сгорели в 1812 году, когда французы владели Москвой, но Пушкина не было тогда в Москве; он в это время был питомцем Царскосельского лицея.

Поэт довольно наслышался еще в Москве литературных разговоров. Он уже знал, что Карамзин, Дмитриев, Жуковский, Батюшков[87 - Батюшков Константин Николаевич (1787–1855) – поэт, глава анакреонтического направления в русской лирике.], дядюшка Василий Львович и совсем еще юный П. А. Вяземский[88 - Вяземский Петр Андреевич (1792–1878) – поэт, критик. В 1832–1846 гг. был вице-директором Департамента внешней торговли, затем занимал пост товарища министра народного просвещения и заведовал цензурой.] ведут борьбу с литературными староверами, с Шишковым[89 - Шишков Александр Семенович (1754–1841) – поэт, литературный критик, основатель и вдохновитель «Беседы любителей русского слова». Адмирал. Президент Российской академии (1813–1841), министр народного просвещения и глава цензурного ведомства (с 1824 по 1828 г.).], Хвостовым[90 - Хвостов Дмитрий Иванович (1756–1835) – граф, поэт, с 1807 г. сенатор. Как бездарный стихотворец, стал объектом бесчисленных эпиграмм и пародий.] и прочими ревнителями ветхих литературных традиций. Он, конечно, знал басни и стихи Дмитриева, «Бедную Лизу» Карамзина, переводы Жуковского… К тому сроку, когда пришлось поэту покинуть семью, начитанность его была изумительна. Он прочел уже «Илиаду» и «Одиссею» в переводе Битобе[91 - Битобе (Bitaube) Поль-Жереми (1732–1808) – французский литератор, поэт, переводчик. Его перевод «Илиады» и «Одиссеи» на фр. яз. в 12 томах вышел в 1786 г.]. Огромный и могучий мир эллинского эпоса поразил его воображение. Он прочел классиков XVII века. Строгий Корнель[92 - Корнель Пьер (1606–1684) – один из основоположников классической французской трагедии. В России при Пушкине ставилась трагедия Корнеля «Гораций» (1639). Пушкин Корнеля ценил меньше, чем Расина, среди всех трагедий драматурга ему больше всего нравился «Сид» (1636).] внушил ему почтительное удивление. Мольер увлек его своим комедийным вымыслом. Захотелось самому сочинять что-нибудь острое, как Мольер. И он стал сочинять. Маленький драматург стал директором театра. Он же был и актером. Сестра Оля была зрителем. Поэт, подражая отцу, декламировал свои французские пьески. Одну из них, под названием «Похититель», Оля освистала. Но автор утешился, сочинив на самого себя эпиграмму, тоже, разумеется, по-французски: «Скажи, за что партер освистал «Похитителя»?

Увы! За то, что бедный автор похитил его у Мольера». Начитавшись «Генриады»[93 - «Генриада» – эпическая поэма Вольтера (1728).], он стал сочинять в ее стиле пародийную поэму, где изображалась война карликов и карлиц во времена короля Дагобера[94 - Дагобер (прав. Дагоберт) – французский король VII в. Имя его вошло в поговорку: во времена Дагоберта – значит, очень давно, в сказочные времена.]. Героя звали Толи. Поэма называлась по его имени «Толиадой». Гувернантка похитила рукопись и принесла ее гувернеру. Француз стал смеяться, прочитав начало. В крайнем гневе поэт бросил в печку свою поэму.

Когда Пушкину исполнилось одиннадцать лет, все уже знали, что он пишет стихи. Однажды в старинном парке с прудами и каналами в голландском стиле при доме Бутурлиных, дальних родственников Сергея Львовича, барышни окружили юного поэта с альбомами, прося его стихов. А когда какой-то гость продекламировал его катрен[95 - Катрен – четверостишие, строфа из четырех строк. Катреном называют также четырехстрочные строфы сонета. Катрен часто используют для надписей, эпиграмм, изречений.], исказив размер, Пушкин в отчаянии убежал в библиотеку, где рассеянно разглядывал корешки сафьяновых переплетов, а потом ушел домой в смущении и досаде. Кажется, гувернер Бутурлиных, некий Реми Жилле[96 - Жилле Реми Акинфиевич (Петр Иванович, 1766–1849) – директор Одесского Ришельевского лицея, позднее профессор Петербургского главного педагогического института и Царскосельского лицея.] (впоследствии директор Ришельевского лицея в Одессе), первый догадался, что этот самолюбивый курчавый губастый мальчик поэт и что его судьба будет необычайна.

Кто были учителями Пушкина? О них мы почти ничего не знаем. Эмигрант граф Монфор, потом какой-то Руссло, писавший плохие стихи и не одобрявший поэтических опытов Пушкина, какой-то Шедель, англичанка мисс Белли и гувернантка Анна Ивановна, впоследствии давшая повод поэту в черновой программе его воспоминаний сделать помету: «Первые неприятности – гувернантки…»

Диакон Александр Иванович Беликов, окончивший Славяно-греко-латинскую академию[97 - Славяно-греко-латинская академия – первое высшее общеобразовательное учебное заведение в Москве. Основана в 1687 г.], учил его русской грамматике и правилам «православного» вероисповедания. Если в лицее Пушкин и преувеличил несколько свое неведение Закона Божия, уверяя в стихах, что он никогда не мог выучить наизусть «Отче наш» и «Богородицу», то все же, вероятно, это признание не так уж было далеко от истины. Диакон Беликов был, по-видимому, одною из тех «духовных особ», которые были по вкусу тогдашним российским дворянам: он умел быть светским, мило спорил с вольнодумцами французами и издал книжку «Дух Массильйона». Эта книжка отвечала настроениям тех семейств, которые находили приличным отдавать своих детей в католический пансион, где внушались воспитанникам соответствующие идеи. Католические патеры казались более изящными, чем русские попы.

На семейном совете решено было отдать Пушкина в петербургский закрытый пансион отцов иезуитов, где воспитывались дети русских аристократов. Но планы эти неожиданно изменились. Стало известно, что под Петербургом, в Царском Селе, открывается привилегированное учебное заведение на каких-то совсем новых началах и что в это заведение попасть великая честь. Сергей Львович и Надежда Осиповна очень заинтересовались этой «лицеей», как еще тогда называли новое учебное заведение.

По-видимому, первоначальный проект лицея был составлен директором департамента Министерства народного просвещения И. И. Мартыновым[98 - Мартынов Иван Иванович (1771–1833) – директор департамента народного просвещения, эллинист и латинист.] не без руководства и указаний М. М. Сперанского[99 - Сперанский Михаил Михайлович (1772–1839) – российский государственный деятель, граф. С 1808 г. советник Александра I, автор плана либеральных преобразований. В 1812–1816 гг. в результате интриг противников находился в ссылке, в 1819–1821 гг. – генерал-губернатор Сибири.]. В основу этого проекта была положена идея чуть ли не Лагарпа[100 - Лагарп Жан Франсуа де (1739–1803) – французский драматург и теоретик литературы. Его главное литературно-критическое произведение «Лицей, или Курс древней и новой литературы» в 16 томах. Пушкин долгое время пользовался им как справочным пособием.]. Этот проект отвечал либеральным мечтаниям Александра I[101 - Александр I Павлович (1777–1825) – российский император с 1801 г.], но ко времени его осуществления эти мечтания, как известно, увяли, не расцветши. К тому же Сперанский утратил свое значение и вскоре оказался в опале. Проект попал на утверждение графа А. К. Разумовского[102 - Разумовский Алексей Кириллович (1748–1822) – граф, министр народного просвещения (1810–1816).] и претерпел серьезные изменения. В это время шла борьба между иезуитами и вольнодумцами. В своем доносе 1826 года «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного» Булгарин[103 - Булгарин Фаддей Венедиктович (1789–1859) – журналист, романист, редактор «Северного архива» (1822–1825), «Литературных листков» (1823–1824), создатель «Северной пчелы» (1825–1859), «Сына Отечества» (1825–1839). Пушкин неоднократно давал в эпиграммах и статьях памфлетную характеристику его общественной и литературной позиции.] указывает на мартинистов[104 - Мартинисты – последователи французского теософа Сен-Мартена (1743–1803). В его учении политическим идеалом провозглашалась теократическая монархия. Оно пользовалось успехом у русских масонов конца XVIII в. и мистиков-идеалистов первой трети XIX в.] как на источник той педагогической системы, которая положена в основу лицея. Либералы Александровской эпохи почти все были масонами. Наиболее способный из директоров лицея, Е. А. Энгельгардт[105 - Энгельгардт Егор Антонович (1775–1862) – директор Лицея в 1816–1822 гг.], член Великой ложи «Астрея», поддерживал эти традиции. После расправы с декабристами (он был тогда в отставке) ему пришлось выступить с полемикой, когда изгнанные из Петербурга иезуиты в заграничной прессе указывали на лицей как на рассадник масонского вольнодумства.

Господам Пушкиным надо было решить, куда отдавать сына – в иезуитский пансион, где, между прочим, начал свое учение П. А. Вяземский, или в этот новый лицей. По-видимому, у легкомысленных родителей поэта не было никаких серьезных мотивов для предпочтения того или другого учебного заведения. Дело было решено благодаря личным отношениям и связям. С директором будущего лицея В. Ф. Малиновским[106 - Малиновский Василий Федорович (1765–1814) – первый директор Царскосельского лицея.] и особенно с его братом, Алексеем Федоровичем[107 - Малиновский Алексей Федорович (1760–1840) – начальник Московского архива Министерства иностранных дел.], начальником московского архива иностранных дел, Пушкин был знаком. Усердно хлопотал об этом деле А. И. Тургенев[108 - Тургенев Александр Иванович (1784–1845) – директор Департамента духовных дел и член Комиссии для устройства евреев (1810–1824), поэтому в стих. Пушкина «Тургеневу» (1817) назван «покровителем попов, евреев и скопцов» и «гонитель иезуитов» (как автор указа 1815 г. об изгнании их из России). Камергер, брат декабриста Н. И. Тургенева. Его письма из Парижа Пушкин печатал в «Современнике» (№ I) под заглавием «Хроника русского в Париже».], который за год до того был назначен директором Департамента духовных дел. Он был, как известно, ревностный «гонитель иезуитов» и даже позднее, к 1815 году, редактировал указ об их официальном изгнании. Так решена была судьба поэта, и он, по счастью, ускользнул от патеров, имевших немалое влияние на своих питомцев.

1 марта Сергей Львович послал прошение о принятии его сына Александра в Царскосельский лицей. Поэт Иван Иванович Дмитриев, он же министр юстиции, зачем-то удостоверил письменно, что «недоросль Александр Пушкин есть действительно законный сын служащего в Комиссариатском штате 7-го класса Сергея Львовича Пушкина». По прошению Сергея Львовича Герольдия выдала справку о том, что будущий лицеист «происходит от древнего дворянского рода Пушкиных, коего герб внесен в общий дворянских родов гербовник и высочайше утвержден».

В июне Василий Львович поехал с племянником в Петербург.

Здесь, в Петербурге, началась для Пушкина новая жизнь. В черновых набросках автобиографической программы поэт записал, между прочим, под 1811 годом: «Дядя Василий Львович. – Дмитриев, Дашков[109 - Дашков Дмитрий Васильевич (1788–1839) – один из основателей и активнейших членов литературного общества «Арзамас». С 1826 г. – товарищ министра внутренних дел, с 1832 г. – министр юстиции. Оказал серьезную поддержку Вяземскому и Пушкину, официально возразив на секретную информацию Третьего отделения о политической неблагонадежности кружка Вяземского и литераторов, группировавшихся вокруг «Московского вестника».], Блудов[110 - Блудов Дмитрий Николаевич (1785–1864) – служил в Министерстве иностранных дел, был министром внутренних дел, министром юстиции, президентом Академии наук и председателем Комитета министров. Пушкин иронизировал над его литературным вкусом и самомнением, называя «маркизом Блудовым».]…» И потом еще: «светская жизнь». Двенадцатилетний Пушкин в обществе благодушного и легкомысленного дядюшки почувствовал себя на свободе. А Василий Львович в это время как раз был в упоении своею славою. Он только что написал «Опасного соседа». Полемика его литературных друзей с Шишковым и его сторонниками была в разгаре. Недавно была напечатана брошюра Д. В. Дашкова «О легчайшем способе возражать на критики», где высмеивались литературные староверы. Пушкин, конечно, познакомился у дядюшки с этим ленивым ипохондриком, который оживлялся только в те часы, когда представлялся случай дразнить и уничтожать литературных неприятелей. Очевидно, Пушкин запомнил этого смуглого, красивого и несколько надменного остроумца, будущего деятельного члена «Арзамаса». Очень запомнил он тогда и Д. Н. Блудова, человека с широким образованием и тонким литературным вкусом. «Твой вкус был мне учитель», – писал про него Жуковский. Блудов, скомпрометированный в 1826 году своим участием в следственной комиссии по делу декабристов, тогда еще был вольнодумцем, и отроческий ум поэта был пленен этим российским маркизом, блиставшим остротами и «ослепительным фейерверком» идей, как выразился Батюшков.

Василий Львович в это время печатал отдельной брошюрой свои «Два послания» (Жуковскому и Дашкову), где он вел полемику с шишковистами. Автора «Опасного соседа» обвинили чуть ли не в безбожии, и бедный Василий Львович простодушно оправдывается:

Неужель оттого моя постраждет вера,
Что я подчас прочту две сцены из Вольтера?

В эти три-четыре месяца петербургской «светской жизни» Пушкин, несомненно, при живости его ума вошел в круг интересов тогдашней передовой литературы. Он уже явился в лицей сторонником определенного литературного направления.

12 августа дядюшка повез Пушкина в дом графа А. К. Разумовского, министра народного просвещения. «У меня разбежались глаза, – рассказывает об этом посещении дома Разумовского И. И. Пущин[111 - Пущин Иван Иванович (1798–1859) – декабрист, близкий друг Пушкина. После окончания лицея вышел в гвардейскую артиллерию, затем занял место надворного судьи в Москве. Был сослан на каторгу, с которой вернулся в 1856 г. Автор «Записок о Пушкине».], друг и ровесник Пушкина. – Кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как-то потерялся – глядел на всех и никого не видал. Вошел какой-то чиновник с бумагою в руке и начал выкликать по фамилиям. – Я слышу: Александр Пушкин – выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляду…» «При этом передвижении мы все несколько приободрились; начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню кто, только чуть ли не В. Л. Пушкин, привезший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником…» «Скоро начали вызывать нас поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен, после которого все постепенно разъезжались. Все кончилось довольно поздно».

Пущин узнал, что его новый товарищ принят в лицей так же, как и он, когда они встретились в квартире директора В. Ф. Малиновского, куда они должны были явиться для примерки казенных мундиров, треуголок и всего прочего. Пущин жил у своего восьмидесятилетнего дедушки адмирала, на Мойке[112 - …Пущин жил у дедушки-адмирала на Мойке… – Пущина Петра Ивановича (1723–1812).], а по соседству, на той же Мойке, проживали и Пушкины, дядюшка и племянник.

Пущин и Пушкин подружились с первых же дней. Они вместе гуляли в Летнем саду, и Пущин очень удивлялся, что его новый приятель успел прочесть так много книг, все помнит и обо всем судит, как взрослый, а между тем нисколько этим не гордится. «Все научное, – рассказывает Пущин, – он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и проч.». «Случалось, точно, удивляться переходам в нем; видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли. Я был свидетелем такой сцены на Крестовском острову, куда возил нас иногда на ялике[113 - Ялик – двухвесельная или четырехвесельная шлюпка.] гулять Василий Львович…»

Итак, Пушкин покинул семейный кров и, кажется, не сожалел об этом. В мае 1811 года ему исполнилось двенадцать лет. Большинство товарищей по лицею были его сверстниками. Только Малиновскому[114 - Малиновский Иван Васильевич (1796–1873) – лицейский товарищ Пушкина, прапорщик, позднее капитан лейб-гвардии Финляндского полка.], сыну директора, было шестнадцать лет, да еще Маслову[115 - Маслов Дмитрий Николаевич (1796–1856) – лицейский товарищ Пушкина. Впоследствии действительный тайный советник.] пятнадцать. Троим было по десяти – Корфу[116 - Корф Модест Андреевич (1800–1876) – барон, лицеист первого выпуска, впоследствии государственный секретарь, член Государственного совета, директор Публичной библиотеки.], Корнилову[117 - Корнилов Александр Александрович (1801–1856) – лицейский товарищ Пушкина, впоследствии полковник.] и Мартынову[118 - Мартынов Аркадий Иванович (1801–1850) – сын И. И. Мартынова, лицейский товарищ Пушкина, впоследствии статский советник.]. Прочим двадцати пяти мальчикам было по двенадцать или тринадцать. По своему развитию Пушкин далеко опередил своих новых товарищей. Все это чувствовали. Он явился в лицей с какими-то своими вкусами, мнениями и взглядами. Он как-то по-своему видел и чувствовал все вокруг себя. Его мысли сочетались с каким-то уже недетским опытом. Разгадать его тогдашнее душевное устроение не так легко. Разговоры с бабушкой, сказки Арины Родионовны, песни, которых он наслышался немало в Захарове, Гомер[119 - Гомер – легендарный древнегреческий эпический поэт, предполагаемый автор «Илиады» и «Одиссеи».], Корнель, Мольер, Вольтер – все это не исчерпывало душевного опыта поэта. Было еще нечто. Что же это? История. Иные дети живут, не замечая ее. То же бывает и со взрослыми. Пушкин был не таков. Уже в ребяческие годы поэт чувствовал, что он живет в определенный исторический час: он понимал связь настоящего с прошлым и будущим. Он жил не в быту, а в событиях. Он прислушивался к разговорам взрослых об убийстве императора Павла. Сам он не помнил это событие, потому что ему было тогда всего лишь три года. Его сознательная жизнь началась при Александре. Он с изумлением и страхом узнал из тех же вольных разговоров в кабинете Сергея Львовича, что царствующий император знал о заговоре и убийство отца лежит на его совести. Царский трон казался ему запятнанным кровью. Страшные рассказы Арины Родионовны о призраках и мертвецах были не страшнее исторических событий. Окружающая мальчика среда также возбуждала его любопытство и недоумение. Из разговоров дворовых он узнал о том, что такое крепостное право. Людей продавали оптом и в розницу. Дворовых наказывали розгами на конюшне. Это были бытовые явления, ему известные. А между тем Жан Жак Руссо утверждал, что человек сам по себе прекрасен и невинен. Значит, все эти несправедливости и жестокости – плод каких-то фатальных ошибок. Во Франции, должно быть, лучше, чем у нас. В 1789 году в Париже, когда Николай Михайлович Карамзин путешествовал по Европе, случилась революция. Там уже нет крепостного права. Короля там тоже нет[120 - Короля там тоже нет. – Имеется в виду Людовик XVI (1754–1793) – французский король (1774–1792) из династии Бурбонов. Был свергнут, осужден Конвентом и казнен.]. Ему отрубили голову в 1793 году, открыто, на площади, в назидание всем гражданам. Потом французы много воевали. Якобинский генерал Бонапарт[121 - …генерал Бонапарт… – Наполеон I Бонапарт (1769–1821) – французский император. Отношение Пушкина к нему трансформировалось от неприятия как тирана к восприятию его как монументальной исторической фигуры.] распоряжался всем очень энергично. В 1803 году дядюшка Василий Львович путешествовал по Европе так же, как Карамзин, и представлялся этому энергичному генералу. Он тогда назывался уже первым консулом. Скоро он стал называться императором Наполеоном. Пушкину тогда исполнилось пять лет. С тех пор это имя звучало непрестанно. Казалось, что весь мир, как завороженный, покорствует этому чудесному имени. По мере того как все ярче и ярче горела звезда этого удивительного корсиканца, личность императора Александра заметно бледнела. Первые годы царствования, когда все надеялись на какую-то либеральную программу, полуобещанную правительством, были забыты. Все думали о войне. В 1805 году русские, предательски покинутые союзниками-австрийцами, были разбиты под Аустерлицем. В 1807 году Наполеон разбил русских под Фридландом, когда Александр был в союзе с пруссаками. Мир, заключенный в Тильзите[122 - Мир, заключенный в Тильзите… – Тильзитский мир был заключен 25 июня 1807 г. после личных переговоров Александра I и Наполеона I. Россия соглашалась на создание Великого герцогства Варшавского и присоединение к континентальной блокаде.], в глазах русских патриотов был постыдным миром.

Пушкин развивался и читал жадно книги в те годы, когда войны уже не было, когда Александр подчинился французской политике, когда внутренние реформы, очень робкие, но дворянам казавшиеся радикальными, проводил М. М. Сперанский, поклонник Наполеона. Реформы, однако, затормозились. Старый знакомый господ Пушкиных, Н. М. Карамзин подал царю записку «О древней и новой России». Александр сделал вид, что он недоволен критикою реформ Сперанского, высказанною так решительно историографом. Но Карамзин был не одинок, а тут еще пришлось убедиться, что Сперанский слишком уверен в своих силах и не очень уважает императора. Царскосельский лицей открылся 19 октября 1811 года. К этому сроку участь Сперанского, поклонника французской демократии, была решена. Готовилась новая война с Наполеоном.

Мы теперь знаем, как впоследствии все это многообразие событий отразилось в поэзии Пушкина. Ничто не прошло бесследно. Но стихов 11–12 года у нас нет. Они уничтожены поэтом, а между тем, по собственному признанию Пушкина, муза любила его в младенчестве. О чем он тогда пел? По-видимому, он уже тогда слагал не только мирные песенки фригийских пастухов во вкусе знакомых ему французских поэтов, но «и гимны важные, внушенные богами»[123 - «И гимны важные, внушенные богами». – Здесь и далее цитируется стих. «Муза» (1821).]. Эти признания относятся уже к 1821 году:

С утра до вечера в немой тени дубов
Прилежно я внимал урокам девы тайной,
И, радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала.
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.

Глава вторая. Лицей

I

Когда возник впервые проект «особенного лицея», император Александр предполагал поместить в новое учебное заведение своих младших братьев – Николая[124 - Николай – будущий император Николай I (1796–1855), вступил на престол в 1825 г.] и Михаила[125 - Михаил – сын Павла I, великий князь Михаил Павлович (1798–1849).]. Этот демократический план не осуществился, потому что вдовствующая императрица Мария Федоровна[126 - Мария Федоровна (София-Доротея-Августа-Луиза, 1759–1828) – принцесса Вюртембергская, жена (с 1776 г.) российского императора Павла I.] не захотела допустить такой близости своих сыновей с обыкновенными смертными. Император Александр не настаивал на своем желании, а к октябрю 1811 года он уже и сам стал равнодушен к демократическим мечтаниям и всецело был занят подготовкою к войне с Наполеоном, но от первоначального замысла кое-что осталось. Самый выбор помещения во дворце, в бывших апартаментах великих княжон, объясняется намерением Александра воспитывать братьев в среде некоронованных товарищей. Значит, была такая возможность, что будущий вершитель судьбы Пушкина, его лицемерный покровитель и косвенный виновник его смерти Николай Павлович Романов, мог сидеть за одной с ним партой, слушая лекции либерального Куницына[127 - Куницын Александр Петрович (1783–1840) – адъюнкт-профессор (1811–1816). В 1838 г. стал председателем Комитета для надзора за печатанием собрания законов.]. Но этого не случилось, и Николай Павлович мог назвать Пушкина «mon camarade manque»[128 - Тот, кто мог бы быть моим товарищем. (Перевод Г. Чулкова.)], как он называл другого лицеиста – барона Корфа.

Итак, поэту не пришлось свои лицейские годы проводить в обществе будущего императора. И самым близким его товарищем по лицею был непримиримый враг Романовых – будущий декабрист И. И. Пущин. Поэт полюбил лицей и его сады. И немудрено – царскосельские парки к самом деле дивны. Екатерининский дворец, построенный Растрелли[129 - Растрелли Варфоломей Варфоломеевич (1700–1770) – русский архитектор, представитель барокко; создатель Екатерининского дворца в Царском Селе (1752–1757) и др.], не мог не очаровать поэта. Здесь, в парке, посреди пруда, видел он воздвигнутую Екатериной колонну в память Чесменской битвы, в которой участвовал Иван Абрамович Ганнибал; здесь бродил он среди мраморных статуй, напоминавших ему статуи московского юсуповского сада; здесь «весной, при кликах лебединых, близ вод, сиявших в тишине»[130 - «…весной при кликах лебединых…» – из романа «Евгений Онегин» (8-я глава).] являлась поэту муза, которая, по его признанию:

Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны…

19 октября 1811 года состоялось торжественное открытие лицея. Приехали царь, обе царицы[131 - …обе царицы – Мария Федоровна и Елизавета Алексеевна (Луиза-Мария-Августа, 1779–1826) – императрица с 1801 г., жена Александра I.] и великие князья. Все было очень пышно. Приглашены были министры и прочие сановники. После обедни и молебна в дворцовой церкви началось торжество. Стоял, конечно, стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой. На нем лежала особая государева грамота, дарованная лицею. Ее прочел тонким, дребезжащим голосом И. И. Мартынов, один из составителей лицейского устава, замечательного, между прочим, тем, что в нем были впервые запрещены телесные наказания. В других учебных заведениях секли мальчиков и до и после основания царскосельского педагогического Эльдорадо[132 - Эльдорадо (исп. el dorado, букв. – золоченый, золотой) – мифическая страна, богатая золотом и драгоценными камнями, которую искали на территории Латинской Америки испанские завоеватели.]. После Мартынова выступил директор лицея В. Ф. Малиновский. Этот статский советник был так перепуган торжественной обстановкою, что едва смог прочесть слабым голосом, путаясь, приготовленную речь, не им сочиненную. Зато с большим пафосом прочел свою речь «профессор политических наук», окончивший свое образование в Европе, А. П. Куницын, к которому обращены были Пушкиным в 1825 году лестные слова:

Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена.[133 - «Куницыну дань сердца и вина!» – из черновых набросков послания «19 октября 1825 года».]