Слово о неутешных жёнах (сборник)

– Ему папка нужен. А ты нам не нужна, – говорила Дуняшка, но руку не вырывала, шла покорно, повинуясь матери как судьбе.

Пришли домой. Гошик сидел на полатях, выглядывал из-за припечья.

– Сынок? – позвала его Дуся.

Гошик не отозвался. Боялся: отзовешься – мать отлупит. А за что – и сам не понимал. А то еще и Дуняшка подзатыльник даст.

Мать заглянула на печь.

– Спит, – улыбнулась она сквозь слезы. – Умаялся, христовый.

Села на лавку, уронила руки на подол платья.

– Дуняшка, дочка, – сказала она с болью, тепло, проникновенно, – я не хотела, я не знаю, как получилось, я папку любила, пойми ты… Ну, что теперь делать? Не умирать же теперь самой? И вам не умирать же?

«Ври, ври…» – думала Дуняшка. Она сидела тоже на лавке, напротив матери, но глаз на нее не поднимала.

Через несколько дней должен был состояться суд.

II

На самом деле все было не совсем так.

– Ах, так я потаскуха! Я стерва! Я сучка подколесная! – кричала Дуся и пыталась полоснуть Коляя ножом по горлу.

Сопротивляясь, Коляй хватался обеими руками, голыми ладонями за лезвие ножа, не чувствуя и не обращая внимания, как боль обжигает пальцы, из которых ручьями текла кровь; но руки – ерунда, хуже другое – Дуся сумела-таки полоснуть по горлу, и из глубоко надрезанной раны трубой повалила кровь. Глаза Коляя подернулись поволокой, он медленно разжал руки, захрипел, хотел сказать что-то, но, видно, не мог, и Дуся наконец осознала, что наделала, вытаращила в ужасе глаза и закричала истошным криком.

Этот-то крик и услышали Павлуша Востриков со Степанычем – от дома они отошли всего ничего – и бросились к Комаровым. Павлуша как профессионал в дом ворвался первым: на полу, залитый кровью, лежал Коляй, над ним на коленях с ножом в руке стояла Дуся.

Коляй был жив, хотя лежал с закрытыми, будто уже смертью взятыми глазами.

Востриков грубо оттолкнул Дусю, склонился над Коляем.

– Полотенце, – скомандовал Павлуша.

Дуся не понимала, Степаныч посмотрел туда, посмотрел сюда – полотенца не было, схватил подушку, вывернул наволочку, располосовал ее.

– Поддержи голову! – продолжал командовать Востриков.

Степаныч держал голову, Павлуша Востриков быстро перебинтовывал шею Коляя.

– А? Что? Не надо… – бормотал Коляй.

– Бери за ноги! – сказал Востриков Степанычу.

На счастье, Коляй удался в жизни маленьким, легким мужиком, и Павлуша Востриков со Степанычем довольно просто подняли его на руки.

Через пять минут были уже на медпункте. Через полчаса, перебинтованный, с обработанными ранами, Коляй лежал в отдельном боксе в глубоком сне – Катя, фельдшер, не пожалела лекарства.

– Жить будет? – спросил Павлуша Востриков.

– Такие, как Комаров, не умирают, – улыбнулась Катя и стрельнула глазами на Степаныча.

Степаныч улыбнулся в ответ. Борода у него, усы, когда он улыбался, казалось, тепло пенились.

Очнувшись, Коляй долго лежал, не то что не понимая, наоборот – со стыдом понимая, что случилось и где он сейчас. Жалость к себе жгла ему сердце. Но еще большая жалость была к жене, к глупой Дусе Комаровой, которая наделала такого, после чего жизнь не может быть прежней. А какой она может быть? Он не знал.

Руки его, обмотанные бинтами, лежали поверх одеяла. Углубляясь в память, он как бы вновь хватал ладонями острый, наточенный им самим нож, и стон боли, стыда и унижения невольно вырывался из груди… Он об одном сейчас думал хорошо: что не было рядом детей. Не было Дуняшки и Гошика. Будь они там, дома, – какой ужас должен был запасть им в сердца. В детскую память. Мать и отец. На полу. С ножом… В крови…

Коляй невольно застонал и хотел отвернуться от той точки, на которой сосредоточился взглядом, но боль в шее так ударила по глазам, что он бессознательно прикрыл их.

«Ах, гадство, – подумал он. – Надо же…»

Потом лежал с закрытыми глазами и думал. Многие годы он терпел воинствующее хамство жены, грубый ее, шумливый норов, крик, ненасытность к деньгам, к тряпкам, но кого тут винить? Сам выбирал – сам женился, сам посеял – сам пожинает. Эх, да не в этом дело… Разве можно с ножом на мужика? На кормильца? На отца? Какую это надо дать волю дикости, чтобы бросаться на человека с ножом? Небось была бы война – не Дуся, а он, Коляй, пошел бы защищать жену и детей от врага…

При мысли о детях он снова застонал, потому что мысль о детях, которые могли остаться сиротами не в войну, а в самое что ни на есть мирное время, была непереносима для Коляя.

Как жить дальше? Что делать?

Когда в бокс вошла Катя, Коляй открыл глаза.

– Проснулся?

Он не ответил – и так было ясно.

Потом она его перебинтовывала, обрабатывала раны и разговаривала с ним так, будто ей весело было, что он здесь лежит и у нее наконец появилась работа, по которой давно истосковались руки.

– Ну, не Павлуша бы Востриков, быть бы тебе, Коляй, гостем на том свете!

– Чего это?

– Так кто тебя сюда притащил? Востриков. Да еще товарищ его, бородатый такой. Вдвоем на ручках и внесли, как ангела.

«Вон чего, – нахмурился Коляй. – И тут он. Гадство…»

– Ты вот что, Катюха, – сказал он, – жена придет – ко мне не пускай.

– Это еще почему?

– Почему, почему… – проворчал Коляй. – Одному охота побыть. Понимать надо.

– Ладно. Не переживай. – И улыбнулась Коляю.

Может правда она была рада, что он тут лежит?

Дуся, конечно, прибежала на медпункт спозаранку. Осунулась за ночь на лицо.

– Нельзя к нему, – безжалостно отрезала Катя. С Дусей она разговаривала строго, начальственно.