Густав Флобер

Но новая книга была в новом роде. Почти непереводимое заглавие неверно выбрано: тут никого и ничего не воспитывают. В романе говорится о развитии чувства или, вернее, о постепенном угасании и окончательной смерти любви. Сочинение это правильнее было бы назвать «любовною иллюзией и её исчезновением». Это одна из крупных попыток Флобера – выкать чистый нуль, в виде полнейшей иллюзии, из порывов и стремлений обыденной жизни. В «Саламбо» все вращалось около священного покрывала богини Таники, названного заимпфом. Этот покров лучезарен и легок; город, из которого он пропадет, погибнет; человек, который его носить, будет безопасен от ран, но кто им покроет лицо, тот умрет. Иллюзия – то же самое, что этот покров. Она лучезарна, как солнце, и легка, как воздух; она охраняет путника ночью, но губит обладателя как Нессова сорочка.

Я сказал, что Флобер верил в любовную страсть, продолжающуюся всю. жизнь и никогда не удовлетворяемую. Такую-то страсть и изобразил он в любви Фредерика к мадам Арну. Она пристыжена, подавлена; она только и находит отраду в некоторых безразсудных жертвах, делаемых для мужа, и в недосказанных платонических уверениях во взаимном сочувствии, которые ни к чему не ведут. Данные обещания берут назад, попытки не удаются и наконец спустя двадцать лет все это приводит к бесплодному, признанию и единственной сцене объятий. Но любовник в ужасе вырывается из них, потому что возлюбленная успела состареться и внушает ему отвращение седыми волосами.

Особенности этого романа резче бросаются в глаза, чем в «Мадам Бовари»: тут нет ни одного героя и ни одной героини. В устарелом термине герой заключается все наследство от старомодной поэзии. Целые века писатели щеголяли героями. Герой был силен и красив, велик в добродетелях и пороках, был образцом для подражания или примером для предостережения. А здесь поэт вывел молодого человека – такого, каково вообще большинство молодых людей, и без упрека и сожаления показал, как ничтожна его жизнь и как он на каждом шагу терпел разочарования, не сильные, – он вообще не пережил никаких сильных ощущений в жизни, – нет, мелкие, из которых слагается жизнь. Длинный ряд мелких разочарований, между которыми редко бывают и крупные – вот по Флоберу характеристика нормальной человеческой жизни. Но прелесть его книги заключается, главным образом, не в меланхолическом настроении, все проникающем. Для меня это – то изящество и скромность, с которыми автор ведет рассказ там, где изображается бурная страсть Фредерика. Глубокое понимание любовных грез молодого человека указывает на собственный опыт писателя. Нигде Флобер не черпал в такой мере мотивов из своего субъективного мира и нигде не брал так мало из пяти или шести воображаемых существ, которые мог создать.

Фредерик любит без задней мысли, без надежды на взаимность, просто чувством, близким к благодарности. У него есть потребность отдаться и принести себя в жертву возлюбленной, и эта потребность тем сильнее, что она не находит удовлетворения. Но годы идут и подобного же рода чувство развивается и у любимой женщины. Между ними решено, что они никогда не будут принадлежать друг другу, но они сходятся во вкусах и суждениях. Часто один из них, слушая другого, восклицает: «И я так думаю», – а вскоре и тому приходит черед сказать: «И я так же!» И они мечтали, что еслибы Провидению было угодно, то их жизнь была бы полна одной любви, «была бы нечто сладостное, блестящее и возвышенное, подобно дрожащему мерцанию звезд».

Они были почти всегда на свежем воздухе, на веранде, и ветви деревьев, покрытые желтыми осенними листьями, расстилались перед ними и тянулись до края бледного горизонта. Или они сидели в павильоне, в конце аллеи, единственною мебелью которого было канапе, обитое серою материей. Черные пятнушки покрывали зеркало, от стен несло гнилью, а они оставались там, болтая о себе и других, о чем приходилось, очарованные друг другом. Иногда они смотрели, как лучи солнца, проникая сквозь щели в крыше, тянулись к полу, подобно струнам громадной лиры.

Эта лира, я полагаю, была старая, настоящая лира времен трубадуров и юности Флобера, и иной подумает, что он именно здесь ударял по её струнам. Роман «L'еducation sentimentale» вышел в то время, когда империя вступила в период последних потрясений. В продаже книга шла тихо. Все газеты отозвались о ной, что она скучаю и, кроме того, разумеется, безнравственна. Но всего тяжелее для Флобера было молчание о ней, вскоре наставшее. Семи летний труд его, очевидно, пропал даром. А всему виной было то, что он слишком много работал. Чтоб изобразить Париж сороковых годов, он изучал старые картины и старые планы, восстановил исчезнувшие улицы, перечитал в тысяче газет рефераты клубских речей, описания уличной жизни и уличных драк. Он хотел дать вполне верную картину города и слишком увлекся. Исторические подробности утомляют читателя. Здесь, как и во многих других случаях, ненависть к глупости завлекла его очень далеко. Еще в детстве он вместе с Булье забавлялся тем, что составлял сколь возможно верные копии с оффициальных речей, стихотворений, произнесенных при освящении поломала или на похоронах короля, торжественных и всяких других речей. После смерти Булье нашли целые кипы подобного материала. В «Мадам Бовари» Флобер имел утешение поместить целую речь начальника бюро сельскохозяйственной выставки с её заказным пафосом и наивною неуклюжестью слога. А здесь он привел in extenso, притом по-испански, либеральную речь, сказанную «патриотом-из Барселоны» на народном митинге в Париже в 1848 году. Речь неподражаема, как образчик громких фраз о свободе и прогрессе, но все это мало вяжется с главным действием романа. Картина эпохи слишком широка; тут, как и в «Саламбо», пьедестал слишком велик для фигур. Флобер, без сомнения, и сам заметил это; еще работая над «Саламбо», писал он с досадой одному другу: «Изучение костюмов ведет к тому, что мы забываем душу. Я бы отдал полстопы бумаги, покрытой рисунками в течение пяти месяцев, лишь бы три часа побыть в чаду страстей, которые испытали мои герои». Но он не мог поставить на второй план изображение частностей, общего настроения и бита парижан. Страсть в науке все сильнее овладевала им.

Три рассказа Флобера: «Простое сердце», «Легенда о св. Юлиане гостеприимном» и «Иродиаде» составили небольшую мастерскую трилогию. Это – современная повесть, средневековая легенда и очерк из древней жизни.

В «Иродиаде», написанной в стиле «Саламбо», автор набросал мрачную, но яркую карту Палестины в эпоху Иоанна Крестителя. Тут читатель видит обрюзглое лицо любопытного и расточительного Вителлия, впившагося взором в потухшие паза отрубленной головы Иоанна.

«Легенда о святом Юлиане» может служить образцом воспроизведения средневековой жизни. Ни один монах не написал более верной христианской легенды. Ничто не может так идти к характеру её, как заключение рассказа о прокаженном нищем, который съел у Юлиана последний кусок мяса и хлеба, замарал его тарелку и сосуд для питья и под-конец не только лег на его постель, но и требовал, чтобы тот согревал его своим голым телом. Бывший принц смиренно покоряется и этому, и прокаженный крепко обнимает его. Но в ту же минуту Юлиан преображается: глаза сияют, как звезды, волосы становятся длинными и блестят подобно солнечным лучам, дыхание благоухает за подобие роз. Крыша хижины раздается, и Юлиан уносится в голубую бездну, лицом к лицу с Господом Иисусом Христом, который возносить его на небеса.

В повести «Простое сердце» Флобер в сущности рассказал историю старой награжденной служанки из романа «Мадам Бовари». Это – трогательная повесть об одной старой служанке, отслужившей свой век и брошенной, которая под-конец сосредоточивает вою свою сердечную любовь на попугае. Она всему дивится в попугае; в своей простоте она считает его подобием Св. Духа, в роде голубя на образе в сельской церкви, и мало-помалу в её сознании он заступает место Св. Духа. Птичка умирает, и она велит набить из неё чучелу. Но в час её смерти она является ей в исполинских размерах, берет ее на свои распростертые крылья и уносят в рай. Это – как бы глубоко-грустная пародия конца легенды. И тут, и там видение и иллюзия. Флобер, по-видимому, хочет сказать, что при слабости нашей природы и потребности в утешении, при близости конца и способности к обольщению призраками всякая кучка соломы хороша.

Эти три рассказа не имели никакого успеха. В них ученость сделала еще шаг вперед в ущерб жизни. Здесь уже нет почти никаких разговоров; рассказы скорее походят на сухой перечень содержания, чем на повествование. Заметно было, что поэт как бы пренебрегает созиданием поэтических образов. За то учености отведено слишком много места. Например, в легенде скрыта изумительная масса научных данных. Заметно, как много легенд прочел Флобер, чтобы так верно воспроизвести дух их. Но он не сделал попытки – сообщить читателю плоды этой учености. Не проложено ни малейшей тропинки в первобытный лес легендарного мира; он стоит крепко сросшись ветками и взор не проникает в чащу его. Рассказ как будто рассчитан не на обыкновенных современных читателей, а на читателей XIII века или специалистов.

VI

В 1874 году явилось, наконец, произведение Флобера, которое сам он считал своим главных трудом, над которым работал 20 лет и в котором всего ярче отразились все отличительные свойства его ума. Это произведение всех озадачило. Как только разнесся слух, что французский романист написал книгу «Искушения святого Антония», то девять десятых публики были уверены, что заглавие это следует понимать в шуточном или переносном смысле. Кто мог думать, что в этом сочинении самым серьезным тоном передается история искушений египетского пустынника!

На подобные попытки еще не решался вообще ни один романист, ни один поэт. Правда, Гете написал «Классическую Вальпургиеву ночь», Байрон во втором акте «Каина» дал образец обработки подробностей подобных картин, а Тургенев в своих «Призраках» мастерски разработал лишь отчасти сходный материал в весьма скромной рамке; но раньше еще не являлось драмы в семи отделениях, состоявшей из одного бесконечно-длинного монолога, которая, вернее, была точным изображением того, что в одну ужасную ночь совершилось в мозгу человека под влиянием галлюцинаций. И это произведение, хотя и неудачное, при воем своем тяжелом однообразии, поражает величием и отмечено печатью чисто нового времени – так, как не многие поэтические произведения во французской литературе.

Святой Антоний стоит на пороге своей хижины в Египте, на горе. Высокий крест водружен в землю, старая искривившаяся пальма склонилась над пропастью, Нил образует озеро у подошвы горы. Солнце садится. Пустынник утомлен после дня, проведенного в посте, труде и самоистязаниях. Он чувствует упадок душевных сил с наступлением сумерок. Дьявол, постоянно подстерегающий его, наводит на него сон, преисполненный соблазнительными сновидениями.

Прежде всего Антоний грустно мечтает о своем детстве, об Аммонарии, молодой девушке, которую он когда-то любил, и мало-по малу он начинает вздыхать и роптать. Он желал бы быть грамматиком или философом, сборщиком пошлин на мосту или богатым женатым купцом. Голоса, раздающиеся из мрака, сулят ему жен, груды золота, вкусные яства. Таково начало искушений – проявление животных наклонностей. Потом ему снится, что он – доверенное лицо у императора, первый министр его, особа всевластная. Он жестоко мстить своим врагам из среды отцов церкви и вдруг попадает на пир к Навуходоносору, где – горы яств и реки питий и зверь, украшенный драгоценными камнями, восседает на троне. И сам он делается Навуходоносором и в чаду пира чувствует потребность обратиться в животное. Он становится на четвереньки и мычит по-бычачьи. Оцарапавши руку о камень, он просыпается. Он бичует себя в наказание за это видение. Но перед ним является царица Савская во всем своем великолепии и соблазняет его. Она стоят, благоухая всеми, ароматами Востока; слова её звучать как дивно-чарующая музыка. В пылу вожделения Антоний протянул было к ней руки, но… овладевает собою и отталкивает ее. Царица со всей свитой исчезает. Тогда дьявол принимает образ его старого ученика Клариона, чтобы поколебать в нем веру.

Маленький, тщедушный Кларион указывает ему прежде всего на противоречия между Ветхим и Новым Заветом, потом на противоречия в Новом. И Кларион растет. А в уме Антония пробуждаются воспоминания о всех тех ересях, о которых он слышал и читал в Александрии и против которых успешно боролся некоторое время. Сотни и тысячи христианских сект, еретических учений, одно другого чудовищнее, – сами еретики кричат ему в уши. Каждый из них извергает перед ним свои сумасбродные фантазии. Перед читателем мелькает целый ряд человеческих глупостей и безумств. А Кларион все растет. За еретиками следуют боги равных религий в громадной процессии, начиная с отвратительных, уродливых каменных божеств и деревянных фетишей древнейших времен до кровавых божеств Востока и изящных богов Греции. Все они проходить мимо и каждый исчезает с жалобным воплем. Последним прыгает в бездну Крепитус, римский бог пищеварения.

Затем наступает страшная тишина, глубокая ночь.

– Они все исчезли, – говорит Антоний.

– Я остался, – отвечает голос.

И Иларион стоит перед ним, еще выше, просветленный, прелестный как ангел, сияющий вал солнце, таково громадного роста, что Антоний, смотря на него, должен откидывать голову назад.

– Кто ты?

– Мое царство столь же обширно, как и мир, и моим желаниям нет границ. Я постоянно иду вперед, освобождая умы и взвешивая миры, без страха, без сострадания, без любви и без Бога. Меня называют наукою, – отвечал Иларион.

Антоний отступает в ужасе.

– Ты скорее – дьявол!

– Хочешь ты его видеть? – Показывается лошадиная нога; дьявол поднимает святого на рога и несется с ним в пространство, по небу новой науки, где мировых тел такое же множество, как песчинок в море. И твердь расширяется вместе с мыслями Антония. «Выше, выше!» – восклицает он. Перед его взорами открывается бесконечность. Робко спрашивает он у дьявола о Боге. Последний отвечает также вопросами, сомнениями. «То, что ты называешь формою, есть, быть-может, только обман твоих чувств, – а то, что ты называешь сущностью, не больше, как грёза твоего воображения. Это знает, не есть ли мир вечное течение вещей и событий, а призрак – единственная истина, иллюзия – единственная действительность. Поклонись мне, – вдруг восклицает дьявол, – и прокляни призрак, который ты называешь Богом!» – Он исчезает, а Антоний просыпается, лежа на спине на краю скалы.

Зубы у него стучат; он болен. У него нет больше в хижине ни хлеба, ни воды, и видения снова начинаются. Од теряется среди массы ревущих животных и фантастических чудовищ. Он падает все ниже; он уже в недрах земли, под корнями растений и камнями. Он чувствует пантеистическое стремление длиться с природою, и вот его последний крик:

«Мне хочется летать, плавать, лаять, реветь, завывать. Хотелось бы мне иметь крылья, чешуйчатую кожу, черепичный покров, птичий клюв, извиваться, делиться на части, быть во ваш, разноситься в воздухе подобно запаху, прозябать как растение, звучать как мелодия, сиять подобно свету, крыться под всеми формами и проникать в каждый атом!»

Но ночь проходит. Эта был лишь новый кошмар. Всходит солнце, и на диске его он видать сияющий лик Христа. – Вот последняя ироническая выходка автора, впрочем скромная: «Антоний творит крестное знамение и снова начинает читать молитвы, – занятие, прерванное видениями».

В этом произведении высказался весь Флобер. Он выбрал легенду о святом Антонии, чтоб отвести душу и высказать человечеству горькия истины. Подобный выбор объясняется тем, что в этом сюжете совмещены древний мир и Восток, который он так любил. Здесь он мог говорить об обширных городах и странах Египта, пустить в ход яркие краски и исполинские формы. Здесь он изображал бессилие и глупость не какого-либо общества, а целого мира; здесь он объективно показал человечеству, как оно в каждый момент своего существовании по пояс тонет в грязи и крови, – и указал, как на единственное спасение, за науку, которой боятся, как чорта.

Идея была возвышенна и нова, но, к сожалению, выполнение же стоит на высоте замысла. Книгу тянет к низу о тяжести вложенного в нее материала. Это – не поэтическое произведение, а на половину теогония, на половину эпизод из церковной, истории, и все это изложено в форме психологического анализа видений. В нем такая масса подробностей, которая утомляет, как восхождение на почти отвесную, гору. Некоторые места вполне понятны только для ученого, а для обыкновенного читателя почти недоступны. Великий писатель затерялся в отвлеченной учености и отвлеченной речи. Печально было видеть, – метко выразился Эмиль Зола, – как этот столь могучий талант каменел подобно древним мифологическим существам. Мало-помалу – сначала с ног до пояса, потом с пояса до головы – Флобер обратился в мраморную статую.

VII

Я преберег в концу беседу об одном из видений Антония, потому что оно мне кажется самым замечательным и, без сомнения, происходило с самим автором. Все боги исчезли и путешествие по небесному пространству кончилось. Антоний видит на другом берегу Нила сфинкса, который протягивает ноги и ложится на брюхо. Потом, химера начинает прыгать вокруг него, бегает, лает, из ноздрей пышет пламя и она бьет по крыльям драконьим хвостом.

Что такое сфинкс? – Что иное, как не темная загадка, прикованная в земле, вечный вопрос, мудрствующая наука?

А что такое химера? – Что же больше, как не крылатое воображение, поражающее пространства и крыльями свояки касающееся звезд?

Сфинкс говорит: «Стой смирно, химера! Не беги там скоро, не летай так высоко, не лай так громко. Перестань дышать мне пламенем в лицо. Ведь, тебе не растопить моего гранита».

Химера отвечает: «Я тогда не остановлюсь. Тебе не поймать меня, страшный сфинкс!»

Химера скачет по переходам лабиринта, несется над морем, влетает в средину парящих облаков.

Сфинкс лежит неподвижно и чертит копями буквы на песке, обдумывает, рассчитывает, уставив неподвижные взоры на горизонт… А море катит валы, нива волнуется, караваны идут мимо, города разрушаются.

Он восклицает: – «Фантазия! Подними меня на твоих крыльях, избавь от смертельной тоски!»

А химера отвечает: «Ты – неведомый! Я влюблена в твои глаза; я кружусь около тебя, подобно пылкой гиене; обними меня, оплодотвори меня!»

Сфинкс поднимается. Но химера убегает, страшась быть раздавленною под тяжестью каменной массы.

«Невозможно!» – печально восклицает сфинкс и глубоко погружается в песок.

Я вижу в этой сцене последнюю исповедь Флобера, подавленный ропот его на бесплодность труда целой жизни – этого главного произведения в особенности. Сфинкс и химера, наука и поэзия у него; желали и искали друг друга постоянно, носились один вокруг другого с томлением и пылом, но оплодотворение поэзии наукой ему не удалось.

Нельзя сказать, чтоб основная мысль Флобера была безразсудна или неверна, – напротив, я убежден, что такова будущность поэзии. Ведь таково было её прошлое. Величайшие поэты: Эсхил, Дант, Шекспир и Гёте знали все существенное, что знали в их время, и вносили свои знания в поэзию. Но в наш век, когда новая наука пошла всюду новыми путями, труднее, чем когда-нибудь, овладеть ею. У Флобера не было непосредственной гармонии ума, которая облегчает трудности и примиряет резкия противоречия в мире идей.

«La tentation de Saint-Antoine» было едва замечено во Франции. Его встретили шутками. Поэту нужно было двадцать лет, чтоб его написать, а в двадцать месяцев у всех остряков составился такой отзыв: «Книга смертельно скучна. Как мог автор думать, что подобные вещи займут парижан!.. Нет, „Мадам Бовари“ – другое дело… Зачем он не повторился (как все плохие писатели), зачем не написал новых десяти „Мадам Бовари?“»

Он уехал в Круасси, заперся там на целые месяцы, глубоко оскорбленный, и снова принялся за работу. Он состарелся, смерть отняла у него друзей, старших летами, Жоржа Сандо, Теофила Готье, друзей юности и людей одного направления – Луи Булье, Фейдо, Жюля де-Гонкура и т. д. Он был одинок, болен, не мог почти ходить, не мог даже видеть, как другие ходят. Он обеднел: по доброте он доверил все состояние единственной племяннице, а муж её промотал его и Флоберу на закате дней приходилось печься о дневном пропитании. Под-конец он редко ездил в Париж, не выходил даже в сад, а ходил только взад и вперед из спальни в кабинет, чтобы сесть с аппетитом за свой одинокий обед.

Он умер в мае 1880 года и похоронен близ Руана. Похороны были малолюдны – лишь небольшая кучка друзей, приехавших из Парижа. Из Руана не было почти никого, – большинству жителей он был совсем неизвестен, а меньшинство, знавшее его, ненавидело, как писателя безнравственного и неверующего.

notes

Сноски