Бальзак

Бальзак
Георг Моррис Кохен Брандес

«Миновали революционные перевороты и войны империи, сменившиеся общим утомлением в правление Людовика XVIII. В это время вышло на сцену новое поколение, которое с редким увлечением посвятило себя, делу высшей культуры, столь долго бывшему в забвении. В эпоху революции и Наполеонова владычества у молодежи были другие дела на руках кроме забот о возрождении литературы и искусства своей страны. Лучшие силы нации были отвлечены в сферу политики, военной службы и администрации. Теперь обильный запас их стал снова свободен.

Период реставрации и июльской монархии можно охарактеризовать как период появления буржуазии на историческом поприще. Начинается эпоха промышленная…»

Георг Брандес

Бальзак

Il peignit l'orbre da c?tе des racines,

Le combat meurtrier des plantеe assassinеs

    Victor Hugo: La lеgende des si?cles.

Миновали революционные перевороты и войны империи, сменившиеся общим утомлением в правление Людовика XVIII. В это время вышло на сцену новое поколение, которое с редким увлечением посвятило себя, делу высшей культуры, столь долго бывшему в забвении. В эпоху революции и Наполеонова владычества у молодежи были другие дела на руках кроме забот о возрождении литературы и искусства своей страны. Лучшие силы нации были отвлечены в сферу политики, военной службы и администрации. Теперь обильный запас их стал снова свободен.

Период реставрации и июльской монархии можно охарактеризовать как период появления буржуазии на историческом поприще. Начинается эпоха промышленная.

Во Франции это явление объясняется тем, что новый раздел национальных имуществ, совершенный революцией, который Наполеон отстаивал с оружием в руках против целой Европы, и связанная с ним свобода ремесел и торговых сношений начали приносить свои плоды. Монополии и привилегии рухнули, а разделенные на части имущества церковные и монастырские, раздробленные и проданные майораты и поместья эмигрантов – перешли в руки многих собственников. Пущенный в оборот капитал сделался стимулом общественной деятельности и целью стремлений отдельных лиц. После июльской революции мало-помалу богатства заменили собою знатность рода и значение их даже стало выше власти короля. Люди богатые стали получать дворянство, звание пэра и при помощи конституции эксплуатировать королевскую власть в свою пользу. Погоня за деньгами, борьба из-за денег, затрата капиталов на крупные промышленные и торговые предприятия стали преобладающими явлениями того времени. И эта прозаическая деятельность так резко противоречила революционному и воинственному одушевлению прошлого века, что поэты и художники в ужасе отшатнулись от мелких стремлений и интересов своих современников. Это и было отчасти причиною, почему поэзия той эпохи носит на себе печать романтизма, то есть отчуждения от окружающего мира. Стали искать и нашли поэзию в эпохе доисторической, на чужбине, или, как бы забыв действительность, создавали в воображении иных героев иные идеалы.

Только один из поэтов, появившихся около 1830 г., не почувствовал в себе отчуждения от своего века. Напротив, он смело избрал героем своей эпопеи только-что народившуюся силу, нового властелина дум – капитал. Это был Оноре де-Бальзак.

Десятилетие, в средине которого стоял 1830 г., в отношении художественного творчества было эпохою скудною и бесцветною. Главное событие его – июльская революция, но и она не более как кровавое пятно на сером фоне. В правление Карла X три клерикальные министерства не столько были стадиями в ходе исторического развития, сколько разными тонами арии: allegro; andante и allegro furioso. Королевская власть до такой степени утратила популярность в народе, что весть об единственном военном подвиге того времени, завоевания Алжира, пришедшая как раз перед падением династии, была принята холодно, а сильная в то время оппозиция встретила ее даже печальным приветом.

При Людовике Филиппе настало мирное время, господство зажиточных средних классов, во время которого Франция не раз играла унизительную роль в иностранной политике, а правление было лишено всякого блеска и величия. Короче сказать, в сравнении с эпохою минувшею, величавою, хотя полною ужасов, эпоха настоящая с художественной точки зрения была неинтересна и бесславна. Господство монахов сменилось господством буржуазного короля. Нечего и удивляться, если на таком сером фоне, на котором невидимая рука начертила прозаические слова: «juste milieu», возникли литература и искусство – пламенные, бурные, боготворящие страсти и красные призраки.

Поэты того времени еще в детстве слышали о великих событиях революции, пережили времена империи и были сынами героев или жертв. Матери зачали их в эпоху бурную, в промежуток двух войн, и гром пушек приветствовал их появление на свет. Случилось так, что для новых адептов искусства было лишь два рода людей – пылкие юноши и старцы. Они мечтали об искусстве, в котором на первом плане была бы кровь, яркий свет, движение и отвага. Они глубоко презирали литературу и искусство, господствовавшие дотоле, сухо-правильные, бесцветные. Все вокруг них в современном мире казалось им лишенным поэзии, грубо-утилитарным, чуждым гения. Они желали заявить свое пренебрежение к действительности и стали к ней спиною, чтобы сколько можно энергичнее выразить свою вражду к сухим правилам, однообразию и буржуазии.

В то время, когда возникла романтическая школа, лишь один начинавший поэт чувствовал себя если не совсем привольно в этой среде, то все-таки как бы в своей родной сфере. Он с самого начала смотрел на современников и на предыдущее поколение как на почву для своего художественного творчества, как на свой материал и неистощимую сокровищницу. И этот единственный поэт был Бальзак.

I

В роскошной Турени, в этом «саду Франции», – стране, произведшей на свет Рабле, – родился весною 1799 г. и Оноре де-Бальзак, натура необыкновенно богатая, полная сил, с горячею кровью и изобретательная. В одно и то же время грубый и нежный, суровый и чувствительный, способный к мечтательности и к зоркому наблюдению, он соединял в своем сложном духовном организме способность глубоко чувствовать с талантом гениального созерцания, серьезность исследователя с причудливостью веселого рассказчика, дар изобретателя с наклонностью художника изображать в неприкрытой наготе форм то, что он наблюдал, прочувствовал, открыл и создал. Он был как бы создан для того, чтоб отгадывать и разглашать тайны общества и всего человечества.

Крепкого сложения, среднего роста, широкоплечий, угловатый, с летами склонный к полноте, он был наделен толстою шеей атлета, белою, как у женщины, черными волосами, жесткими, как лошадиная грива, наконец взором отважным, как у укротителя львов. Глаза его сверкали как два алмаза и, казалось, видели сквозь стену, что делается в домах, и читали в сердцах людей, как в открытой книге. Это был истинный Сизиф труда.

Бедным, одиноким юношею пришел Бальзак в Париж, влекомый неодолимою страстью к литературе и надеждою составить себе имя. Отец его, как и все отцы, был недоволен тем, что сын, за которым никто не признавал особенных талантов, предпочел юридической карьере литературную, и поэтому он почти вполне предоставил его самому себе. И вот он сидел на своем мрачном чердаке, беспомощный, в холоде, закутавшись в плед, с кофейником с одной стороны стола и чернильницей с другой. Он смотрел на кровли домов громадного города, который ему суждено было впоследствии не раз изображать и обратить в свое духовное достояние. Вид из окошка был не обширен и не красив: обросшие мхом кирпичи, то освещаемые солнцем, то омываемые дождем, водостоки, печные трубы и дым. Комната была неудобна и некрасива. Холодный ветер дул в двери и окна. Мести пол, чистить платье, делать нужные покупки по самой дешевой цене – вот те занятия, которыми должен был начинать свой день молодой поэт. А между тем он обдумывал уже большую трагедию «Кромвель». Развлечением служила прогулка по соседнему кладбищу P?re Lachaise, откуда все любуются Парижем. С этих холмов молодой Бальзак (как впоследствии его Растиньяк), меряя глазами громадный город, мысленно давал себе слово, что рано или поздно там будут произносить его пока еще безвестное имя и прославлять его. Трагедию он вскоре оставил, – дарование его было нового закала, любило лишь конкретное. Поэтому он не мог мириться с безжизненными правилами и отвлеченностями французской драмы. Кроме того юному отшельнику, который как бы в виде испытания ушел из отцовского дома, нужно было как можно скорее завоевать себе независимость. Он принялся писать романы. Правда, он ничего не пережил, что могло бы дать прочную основу и истинную цену его произведениям, но он обладал живым, необычайно плодовитым воображением, довольно много читал и мог дать своим созданиям приличную форму, свойственную этого рода литературе. Уже в 1822 году он издал под разными псевдонимами пять таких романов, а в 1823–1825 годах их вышло еще больше. При всем своем самолюбии он не превозносился ими, а смотрел на них чисто с финансовой точки зрения. В 1822 году он писал сестре: «Не посылаю тебе романа „Birague“ потому, что это – просто литературное cochoimerie… В „Jean Louis“ найдешь ты несколько забавных шуток и некоторые характеры, но план целого неудачен.

Единственная заслуга этих произведений, милая моя, заключается в том, что они принесли мне тысячу франков. Впрочем эта сумма дана мне долгосрочными векселями. Заплатят ли ее?» – Кто прочел хоть два из первых произведений Бальзака, тот не признает этого приговора слишком строгим.

В них есть некоторая verve – вот все, что можно сказать о них хорошего.

Но весьма сомнительно, чтобы когда-нибудь та единственная заслуга, которую Бальзак признает за ними, была значительна и существенна. И мы думаем так не потому только, что Бальзак в своих романах изображает в невыгодном свете издателей, награждающих его векселями[1 - См. Un grand homme de province ? Paris], – нет, мы знаем, что он в 1825 г., доведенный до отчаяния своим стесненным положением, вдруг решился на время оставить литературу и зарабатывать хлеб книжною торговлей и типографским делом.

И вот он, мозг которого неутомимо создавал всякого рода планы, напал на мысль – приняться за издание классиков, каждого в одном томе. Он был убежден, что подобными изданиями, тогда еще неизвестными, можно сделать выгодный оборот. Это предприятие, верное по основной мысли, имело ту же судьбу, как и все позднейшие коммерческие спекуляции Бальзака: оно обогатило других, а виновнику принесло лишь убыток. То же самое случилось, когда он в 1837 г. в Генуе, обрмененный массою долгов, случайно вспомнил, что римляне далеко не разработали тех серебряных рудников, которые они открыли на острове Сардинии. он сообщил свою мысль одному генуэзцу и решился продолжать это дело. В 1838 г. он предпринял трудную поездку на остров, потребовавшую много времени, с целью исследовать шлаки в рудниках, нашел все так, как предполагал, и стал хлопотать в Турине о дозволении на разработку копей. Но оказалось, что генуэзец уже раньше успел выхлопотать дозволение и теперь шел верным путем в обогащению. Конечно, многие из спекуляций, постоянно возникавших в деятельном уме Бальзака, были несбыточны, но и тут все-таки обнаруживался его гений. Гёте был как бы особою природой в природе, так что, случайно бросив взор на пальму, он открыл тайну метаморфозы растений, а увидавши полураспавшийся череп овцы, он положил основание философической анатомии. Так и Бальзак и в малом, и в великом был изобретателем и всюду открывал неведомое другим. Подобно вдохновенным людям средних веков, он наперед знал, где спрятаны сокровища. У него был и волшебный жезл в руке, который сам собою опускался над золотом, безымянным, бесстрастным героем его произведений. Правда, ему не удалось добыть сокровищ, – он был чародей, поет, но не практический деятель.

Уже и в первом случае его замысел был так же заманчив, как и широк. Он хотел быть в одно время и словолитцем, и типографщиком, и книгопродавцем. Он написал даже введение к своим изданиям классиков и с жаром принялся за выполнение прекрасного плана. Бальзак уговорил своих родителей уступить ему значительную часть имущества на его предприятие. Ему удалось устроить словолитню и типографию, где и были напечатаны отличные иллюстрированные издания Мольера и Лафонтена. Но французские книгопродавцы дружно вооружились против нового соперника, не хотели распространять его изданий и спокойно ждали их фиаско, чтобы потом самим воспользоваться его идеей. Через три года он принужден был продать с большими убытками и свои книги на вес, и свою типографию. Поэт сам в этом случае пережил муки своего несчастного, хотя и изобретательного, типографщика, Давида Сешара, в романе «Eve et David». Из этого кризиса он вышел не только бедняком, но еще с такими долгами на шее, что всю свою жизнь трудился без отдыха, чтобы завоевать себе независимость и воротить состояние матери. Но долги, которые ему нечем было погасить кроме литературных заработков, расти как лавина, так как он долгое время мог только погашать один заем другим. Таким-то образом познакомился он с парижскими ростовщиками разного рода, которых он так мастерски изобразил в Гобсеке и других родственных типах. А слова: «Мои долги, мои кредиторы!» – стали с этих пор постоянным припевом его бесед и даже интимных писем; в них-то и выражаются трогательно-сердечная теплота и задушевность человека, постоянно преследуемого. «Угрызения совести, – читаем мы в одном его романе, – не так ужасны, как долги, ибо они не могут ввергнуть человека в долговую тюрьму».

Спустя несколько лет он познакомился с тюрьмою хотя на короткое время. А как часто он вынужден был иметь во нескольку квартир, менять свое местопребывание, чтобы спастись от неё, и сообщать фальшивые адресы своим корреспондентам. Для поэта долги были вечным источником душевных волнений, неотступным побуждением в труду и творчеству. Мысль о них рано пробуждала его от сна и он видел всюду ужасные призраки. Он принялся работать с исполинским усилием, и работал не покидая рук в течение всей своей юности и зрелого возраста, пока, всего 50 лет от роду, не пал мертвым, от чрезмерного напряжения сил, разом, как бык, убитый на арене. Творчество доставляло ему мало наслаждения, а было, напротив, тяжелым трудом. Дело в том, что неутомимое воображение постоянно побуждало его к созиданию новых произведений, а между тем ему не легко было воплощать их в изящную форму, – у него от природы не было, да и не успел он выработать себе способности легкого изложения. В уменьи владеть языком он не мог равняться с романтическими поэтами. Бальзак не мог написать ни одного мелодического стихотворения (те, которые встречаются в его романах, принадлежать другим: г-же де-Жирарден, Теофилю Готье, Шарлю Бернару, Лассальи). Но не кто иной, как он сам был автором того обильного зияниями стиха, над которым так много смеялись. Этим стихом его Луи Ламберт начинает свою эпопею из истории Инков:

O Inca! о roi infortunе et malheureux!

Поэт, написавший много романов под разными псевдонимами и впоследствии отрекшийся от них, прежде чем усвоить себе вообще известный слог, выдержал жестокую и упорную борьбу, силясь овладеть французскою прозою. Юные романтики, последователи Гюго, долго не хотели признать в нем истинного художника, и это было тернием на его жизненном пути. Готье, обладавший тонким чутьем и признававший его талант, был единственный писатель, порадовавший его своим уважением. Но изумлению Бальзака не было границ, когда он видел, как молодой Готье, без всякой подготовки и затруднения, без малейших поправок писал статьи, прекрасные по форме и по содержанию, просто на конторке в типографии. Сначала он думал, что у Готье статьи уже готовы в уме, но потом убедился, что для искусного изложения мыслей требуется врожденный талант, которого у него нет. А как он трудился, чтобы приобресть эту способность! Как он указал Готье, когда вполне выработалась пластическая и художественная сторона его слога! Доказательства этому можно привести и из такого позднего времени, как 1839 г. В изображении главных женских типов своего романа «Bеatrix» Бальзак почти слово в слово заимствует целые выражения из статьи Готье, появившейся годами двумя раньше (об актрисах мадемуазель Жорж и Женни Колон). Сравните сами:

Внимательный читатель заметит, что Бальзаку хотелось усвоить себе и художественную точку зрения Готье, и мастерство в описании, для которого тот употребляет отборные слова. Те выражения, которые Бальзак берет из собственного запаса, отличаются от заимствованного вульгарностью и бедностью. На этом поприще он неизбежно должен был потерпеть поражение. А причина та, что он совсем иначе смотрит на вещи и чувствует. Готье – первоклассный писатель, но, несмотря на свои замечательные поэтические достоинства, как поэт, он холоден, иногда сух; это необыкновенный талант, сфера которого – образовательные искусства, но он ошибкою попал в область поэзии. Напротив, Бальзак, как стилист, писатель второстепенный, но, как поэт, он занимает высшее место. Он не может характеризовать своих героев несколькими меткими словами, потому что они являются перед ним не в одной пластической позе. Его воображение создает личности, и они восстают как живые перед его духовными очами, но он обозревает их не постепенно, но разом, притом видит их в различных костюмах, наблюдает в течение всего их жизненного поприща, видит их в различные эпохи жизни, изучает все их движения и жесты, слышит звуки их голосов. Его внутреннему слуху внятны те речи, которые так наглядно обрисовывают личности, что когда мы слышим их, то последние являются перед нами как живые. У Готье мы находим лишь ассоциацию идей, может-быть и остроумную, но сухую; так, например, сближение с Эгиневою Изидою только иллюстрирует образ. А у Бальзака самый образ слагается бессознательно из бесчисленных ассоциаций идей, роскошный, как сана природа, как живой человек. Образ является цельным существом в физиологическом и психологическом отношении, в силу таинственного сочетания множества материальных и духовных элементов. Едва ли нужно приводить образцы той необычайной способности Бальзака – одним словом, вложенным в уста героев, или жестом, или оригинальностью костюма, домашней обстановки и т. д. в каждый данный момент вызывать перед нами живой образ, – нам пришлось бы наполнить целую книгу выписками[2 - Только для пояснения моей мысли приведу один пример. Куртизанка Жозефа спрашивает у старого барона Гизо, истощенного развратом, одного из генералов Бонапарта, правда ли, что он убил своего дядю и брата, разорил всю фамилию и обманул правительство, чтоб исполнять каприз своей возлюбленной?Le baron inclina tristement la t?te. – Eh bien! J'aime cela! S'еcria Josepha; qui же leva plein d'enthousiasme. C'est an br?lage gеnеral. C'est Sardanapale! C'est grand! C'est complet! On est une canaille maie on а du coeur! Eh bien! moi j'aime mieu an mange – tout passionе comme toi pour les femmes que ces froids banquiers sans ?mes qu'on dit vertueux et qui ruinent des milliers de famille, avec leurs rails… ?a n'est pas comme toi, mon vieu tu es un homme ? passions, on te ferait vendre ta patrie! Ainsi, vois tu, je suis pr?te ? tout faire pour toi! Td es mon p?re, ta m'as lancе! c'est sacrе. Que te faut-il? Yeux tu cent-mille francs? On s'ex terminera le tempеrament pour te les gagnera.Как метко обрисованы здесь характеры собеседников в немногих словах!]. Но Бальзак часто останавливался в недоумении перед теми сокровищами, какие давали ему память или воображение. Часто сочетания идей, лишь для него одного понятные, он силится выразить двумя словами. Так, например, он говорит про невинную женщину, что её ушами «были служанки и уши матери». Или ему хотелось бы весь запас наблюдений и идей, накоплявшихся у него при появлении на сцену известной личности, изложить в последовательном порядке, – и он расплывался в описании, пускался в резонерство. Из этого не выходило ничего ясного, потому что сила, соединяющая поэтические видения с органами красноречия, в душе его была слаба и как бы на время переставала действовать.

И за свою тяжеловатость, которую он и сам чувствовал, он платится громадною массой труда. Сочиняя свои романы, он никогда не имел ни сотрудника, ни секретаря. Отсюда понятно, сколько требовалось самоотвержения и напряжения сил, чтобы в 20 лет написать более сотни больших и маленьких романов и драм, которые с этого момента постепенно возникают в его воображении.

Гюго работает, подобно Рафаелю, окруженный поклонниками и учениками, Бальзак же жил уединенно в своей поэтической мастерской. Он мало спал. Между 7 и 8 часами вечера он ложился, вставал в полночь и работал в белой доминиканской шапочке, подпоясавшись золотою цепочкою, до рассвета, потом, так как натура его требовала движения, сам ходил в типографию – сдать написанное и просмотреть корректуры. Но корректуры эти не были обыкновенные. Их требовалось от 8 до 10 на каждый лист, так как Бальзак не имел дара – точно выражаться и не сразу находил подходящие слова, а равно и потому, что только при переделках его рассказ получал строгую последовательность и он мало-помалу придумывал описания и подробности разговоров. Половину своего гонорара, а вначале иногда и больше половины он платил за напечатание. И никогда никакая горькая нужда не могла заставить его выпустить свое произведение, не обработав его так, как он желал. Бальзак приводит в отчаяние наборщиков, но корректуры мучат и его самого. Первые гранки оттискиваются с большими пробелами между абзацами и с очень широкими полями; но поля эти мало-помалу все исписываются, исчеркиваются разными линиями, и под конец корректура едва-едва не обращается в одно сплошное черное пятно. После этого тяжелая, беспорядочно одетая фигура в мягкой шляпе с сверкающими глазами спешит из типографии домой, и не один человек из толпы, ценя его дарование, робко и почтительно сторонится перед ним с дороги. Опять настают часы труда. Наконец рабочий день заканчивался перед обедом или визитом к красивой и умной даме, или посещением антикварных лавок в чаянии найти там редкую мебель и старинные картины, и только перед вечером окончательно отдыхал неутомимый труженик.

«Иногда, – рассказывает Теофил Готье, – утром он приходил ко мне, охая, усталый, с головокружением от свежего воздуха, подобно Вулкану, убежавшему из своей кузницы, и падал на софу. Долгое сиденье по ночам возбуждало у него аппетит и он делал род теста из сардинок с маслом, которое намазывал на хлеб, и это напоминало ему легкие закуски во время поездок. Это была его любимая закуска. Только что поест, как сейчас же ложится спать, с просьбою разбудить через час. Не слишком заботясь об этом, я берег его сон, столь честно заслуженный, и наблюдал, чтобы в доме не было шуму. Бальзак просыпался сам и когда видел, что вечерние сумерки застилают уже темным покровом небо, то вскакивал и накидывался на меня с бранью, называл предателем, вором, убийцею. По моей вине, – говорил он, – он теряет 10 т. франков, потому что не спи он, он задумал бы план романа, за который получил бы эту сумму (не говоря уже о втором и третьем издании). Я виновник ужасных катастроф и неурядиц. Я помешал ему устроить разные сделки с банкирами, издателями и герцогинями. В старости он окажется неоплатным должником. Этот роковой сон стоит ему миллионов!.. Я же радовался, видя, как здоровый румянец опять играет на его всегда бледных щеках».

Возьмите недавно появившийся библиографический труд[3 - Charles de Louvenjoul: «Histoire des oeuvres de Balzac». 1879.]; при помощи его можно проследить работу Бальзака изо дня в день, прочтите его письма и тогда вы увидите, как он, никогда не развлекаясь увеселениями Парижа и не пугаясь нападок своих завистников и критиков, клал твердою рукою камень на камень, чтобы довершить массивный труд своей жизни, и только старался о громадности его размеров. Тогда вы научитесь уважать и этого человека, и его мужество. Добродушный, коренастого сложения, пылкий, Бальзак не был титаном; среди поколения титанов, пытавшихся взять приступом небо, он был существом как бы прикованным к земле. Но он принадлежит к породе циклопов: это был мощный зодчий, обладавший исполинскими силами и этот грубый, стучащий молотом, ворочающий камни, циклоп вознесся с своим зданием на такую же высоту, как и великие лирики – Виктор Гюго и Жорж Занд – на своих легких крыльях.