Пан Володыевский

Офицеры стали переглядываться друг с другом. «Шутки это или не шутки?» – спросили некоторые; потом все замолчали.

– Ваше преподобие, – сказал наконец Володыевский, – я участвовал в походах и бывал в войсках татарских, казацких, русских, шведских, но никогда ничего подобного не слышал. Ведь султан сюда не затем явился, чтобы соблюдать наши выгоды, но чтобы достигнуть своей цели – победы над нами. Как же он может согласиться на перемирие, если ему пишут, что оно нам нужно для того, чтобы просить и ждать от короля помощи?

– Если он не согласится, то ведь хуже не будет, чем теперь, – отвечал епископ.

Маленький рыцарь возразил на это:

– Кто просит перемирия – показывает всем свой страх и бессилие, а тот, кто ждет помощи, не уверен в своих силах Все это знает теперь неверная собака из вашего письма, и нам от этого будет один только вред.

Слова эти опечалили епископа.

– Я мог бы сейчас находиться где-нибудь в более безопасном месте, – сказал он, – и вот теперь за то, что я не захотел бросить своей паствы в минуту опасности, мне приходится выслушивать упреки…

Слова прелата смягчили сердце Володыевского. Ему стало жаль епископа и, став перед ним на колени, он поцеловал его руку.

– Боже сохрани, чтобы я осмелился кому-нибудь делать упреки, – сказал он. – Но так как у нас здесь военный совет, я должен сказать то, что говорит мне моя опытность.

– Что же теперь делать? Допустим, что я виноват, но как же теперь поступить? Как поправить зло? – спросил епископ.

– Как поправить зло? – повторил Володыевский.

Подумав немного, он воскликнул:

– Что ж, это возможно! Господа, пожалуйте за мною.

И Володыевский удалился. За ним ушли и офицеры. Спустя четверть часа весь город потрясен был страшной канонадой. Маленький рыцарь, собрав желающих, сделал с ними вылазку. Янычары, не ожидавшие нападения, спали в апрошах, и поляки, набросившись на них, произвели страшное поражение; янычары, спасшиеся от мечей поляков, поспешили укрыться в своем лагере.

После вылазки пан Михаил отправился к генералу подольскому, где застал еще епископа.

– Ваше преподобие, – весело заявил он, – вот мое мнение!

Глава XVIII

Ночь, последовавшая за этой вылазкой, прошла в перестрелке, хотя и с перерывами; чуть рассвело, как было сообщено, что несколько турок подошли к воротам крепости и просят выйти для переговоров. Посоветовавшись между собою, поляки решили, что во всяком случае надо узнать, что им нужно, и послали для переговоров с послами Маковецкого и Мыслишевского.

С Маковецким и Мыслишевским пошел за ворота также и Казимир Гумецкий. Турецких послов было тоже трое: Мухтар-бей, Саломи, рущукский паша, и Козра – переводчик При виде поляков, вышедших для переговоров, турки поклонились им, приложив кончики пальцев к сердцу, устам и голове. Поляки вежливо отвечали на их приветствие и спросили о цели их прибытия. Паша Саломи отвечал: «Друзья! Вы нанесли нашему падишаху сильную обиду, которая непременно опечалит всех справедливых, и Бог предвечный пошлет на вас кару, если вы не поторопитесь загладить вашу вину. Ведь вами был послан к нам Юрица, который просил визиря о перемирии? Поверя вашему слову, мы вышли из окопов и из-под охраны скал, тогда вы навели на нас свои пушки, выстрелы которых нанесли нам страшное поражение, а затем сами вы бросились на нас из крепости, перебив наше войско, усеяв телами путь к палатке султана. Конечно, этот поступок ваш не пройдет для вас даром, и падишах только в таком случае окажет вам свое милосердие, простив вас, если вы тотчас же отдадите нам город и форты, выражая при этом свое искреннее сожаление и полное раскаяние».

Пан Маковецкий отвечал послу следующее: – Юрица – пес, нарушивший данные ему инструкции. Он приказал также своему слуге вывесить белое знамя, за что его и будут судить военным судом. Епископ частным образом, лично от себя, спрашивал вас, нельзя ли будет заключить перемирие. Но так как и вы не переставали стрелять в нас в то время, когда к вам был отправлен посол с письмами (а я сам этому свидетель, так как осколком камня мне рассекло губу), то вам также невозможно требовать прекращения стрельбы. Если вы теперь пришли с соглашением на перемирие, то хорошо, а если нет, то передайте, друзья, вашему властелину, что мы по-прежнему будем защищать стены города, пока все не погибнем или же, что вернее, пока вы все не погибнете среди этих скал. Мы ничего не можем, друзья, сказать вам больше, кроме пожеланий, чтобы Бог продлил дни ваши и дал вам достигнуть глубокой старости.

Этим переговоры и окончились, и послы разошлись в разные стороны. Возвратясь в крепость, Маковецкий, Гумецкий и Мыслишевский передали желания падишаха.

– Вы, конечно, не согласитесь на них, – заявил Казимир Гумецкий. – Прямо говоря, эти псы требуют, чтобы мы к вечеру выдали им ключи города.

Многочисленное собрание отвечало на это любимым выражением:

– Не поживится у нас ничем этот неверный пес; не уступим ему и с позором отсюда прогоним; не хотим сдаваться!

На этом решении и остановились. И вот опять началась стрельба. Тем временем неприятель успел переправить много тяжелых орудий на позицию, ядра которых, перелетая через брустверы, попадали в город. Всю остальную часть дня и всю ночь артиллеристы провели в тяжелых трудах. Они падали мертвыми, но некому было заменить убитых. Чувствовался страшный недостаток в прислуге, которая должна была подносить порох С рассветом канонада стихла.

Но с зарею гром орудий опять раздался с фортов. От этой пальбы жители пробудились и наполнили собою улицы. «Готовится штурм!» – восклицали горожане и указывали друг другу на форты. «А пан Володыевский там?» – с беспокойством спрашивали одни. «Там! Там!» – отвечали им другие.

Звонили колокола в часовнях обоих фортов, а кругом раздавался бой барабанов. В то время, когда город еще спал, на рассвете зимнего утра, все это звучало торжественно и таинственно. И вдруг в турецком войске заиграли зорю. Один хор музыкантов отвечал другому, и звуки эти разливались по всему необозримому табору. Правоверные стали просыпаться. Когда совсем рассвело, то шанцы и апроши, которые тянулись длинной цепью вдоль крепости, начали ясно обозначаться, и вдруг загрохотали оттуда турецкие пушки, поднялся невыразимый, ужасный грохот и шум, которому вторило эхо в скалах Смотрича.

На залпы турок с крепости поляки отвечали залпами, густой дым заслонил собою и Каменец, и турецкие укрепления, так что ничего нельзя было рассмотреть. Неприятельские пушки оказались смертоноснее польских, так что при городских пушках погибло сразу по два и по три из артиллерийской прислуги. По шанцам ходил францисканский монах, благословлявший орудия, и этому несчастному оторвало нос и часть губы клином из-под пушки; кроме того, этим же клином были убиты стоявшие около монаха два еврея, славившиеся храбростью и особенным искусством наводить орудия.

Турецкие пушки преимущественно направлены были на крепостные стены. Защитником этого укрепления был пан Гумецкий, окруженный огнем и дымом; большая часть людей из его сотни погибла, другие же были все ранены. Хотя Гумецкий и сам онемел и оглох от грома орудий, но все же с помощью лятского войта принудил замолкнуть турецкую батарею до прибытия новых турецких орудий вместо прежних, оказавшихся негодными для употребления.

Три дня непрерывно продолжалась эта бешеная канонада. Турки сменяли своих артиллеристов по четыре раза в сутки, а в Каменце одни и те же люди, без сна и пищи, раненные, задыхавшиеся от дыма, должны были находиться при пушках; солдаты все это переносили с замечательной стойкостью, но мещане до того были изнурены и упали духом, что добровольно не ушли уже к орудиям, и их подгоняли туда палками. Большинство мещан тут же кончило и жизнь. Весь вечер и ночь третьего дня, с четверга на пятницу, турки, как бы давая отдых людям на крепостных стенах, направили главные силы своих орудий на форты.

Гранаты из больших мортир сыпались на оба форта, особенно на старый; но, впрочем, «они приносили мало вреда, – как говорит современник, – так как впотьмах полет каждой гранаты хорошо виден, чем и дается возможность удалиться оттуда, где граната должна упасть». Только на рассвете, когда утомленные люди падали от усталости и засыпали, много народу убито было этими гранатами.

Пан Михаил, Кетлинг, Мыслишевский и Квасибродский стреляли из фортов в турок Генерал Потоцкий, невзирая на опасность, часто заходил на них, и задумчиво расхаживал под градом пуль и ядер.

К вечеру пальба сделалась сильнее. Теперь Потоцкий приблизился к маленькому рыцарю и сказал:

– Господин полковник, мы здесь не удержимся.

– До тех пор, пока они не прекратят пальбы, мы удержимся, – отвечал пан Михаил. – Но они выгонят нас минами, они уже и теперь роют.

– Неужели роют? – спросил генерал с волнением.

– Семьдесят орудий стреляют, – сказал Володыевский, – и грохот выстрелов почти не прекращается, но случаются минуты затишья. Как только наступит такая минута, прошу вас только внимательно прислушаться, и вы подстережете их работу.

И эта минута не заставила себя долго ждать, да к тому же и случай помог им. У турок внезапно разорвало одну из громадных пушек, что вызвало среди них замешательство. И пока с других батарей послали узнать о случившемся, стрельба на время прекратилась.

В это время Потоцкий и маленький рыцарь подошли к самому концу одного из батальонов и стали прислушиваться. Вдруг до слуха их донеслись совершенно отчетливые удары мотыг, которыми, по-видимому, долбили скалистую стену.

– Роют, – сказал Потоцкий.

– Роют, – повторил Володыевский.

И оба замолчали. Генерал был сильно встревожен и сжал руками свою голову. Видя это, маленький рыцарь сказал:

– Это вещь обыкновенная при всякой осаде. Под Зборажем враги рыли под нами мины день и ночь.

Потоцкий, подняв голову, спросил Володыевского:

– А как поступал Вишневецкий в таком случае?

– Мы суживали все более и более наши окопы.

– А нам как следует поступить?

– Нам надо забрать пушки и все, что только возможно взять с собою, и перенести в старый замок, потому что он построен на таких скалах, что их не взорвать и минами. Я всегда думал, что форты послужат нам только для того, чтобы дать первый отпор неприятелю; я даже предполагал, что нам придется самим их взорвать на воздух и защищать серьезно только старый замок.

На минуту воцарилось молчание, голова генерала опять склонилась на грудь.

– А если нам придется отступить и из старого замка? Куда мы тогда денемся? – произнес он взволнованным голосом.