Пан Володыевский

Володыевский издали заметил его и тоже сжал ногами гнедого валахского коня. Все остальные прекратили битву. Бася, которая со стены уже раньше видела все подвиги грозного Гамди-бея, несмотря на свою слепую веру в непобедимость маленького рыцаря, слегка побледнела, но пан Заглоба был совсем спокоен.

– Я предпочел бы быть наследником этого нехристя, чем быть теперь на его месте! – решительным тоном сказал он.

Пентка, хладнокровный жмудин, так был уверен в своем господине, что на лице его не отразилось ни малейшей тревоги; наоборот, увидав летевшего Гамди, он стал напевать народную песенку:

Наскочил на волка пес, —
Видно, черт его понес!

А противники съезжались посреди поля между двумя рядами войск, издали смотревшими на поединок. На минуту у всех замерли сердца. Вдруг какая-то змеевидная молния сверкнула над головами сражающихся, это из рук Гамди вылетела кривая сабля, словно стрела, выпушенная из лука. Гамди согнулся в седле, точно он уже был заколот саблей, и закрыл глаза, но пан Володыевский схватил его левой рукой за шею и, приставив ему острие рапиры под мышку, помчался с ним в сторону своих. Гамди не сопротивлялся, напротив, сам пришпоривал коня; он чувствовал острие рапиры у тела и ехал, как оглушенный, только руки его бессильно повисли, а из глаз потекли слезы. Володыевский передал его Люсне, а сам вернулся на поле битвы.

Но в турецких дружинах послышались звуки труб и дудок; это был сигнал выстраиваться – и все помчались к своим, унося с собой стыд, тревогу и воспоминание о страшном всаднике.

– Это был шайтан, – говорили между собой спаги и мамелюки. – Кто с ним столкнется, тому не миновать смерти. Шайтан, не иначе!

Поляки еще оставались на месте, чтобы доказать, что поле за ними, и с громким криком победы отступили под защиту своих орудий, из которых пан Потоцкий опять велел стрелять.

Но турки стали отступать. Их бурнусы, разноцветные тюрбаны и блестящие шлемы некоторое время сверкали еще на солнце, потом скрылись в лазури.

На месте битвы остались только убитые турки и поляки. Из замка вышла челядь, чтобы подобрать и похоронить своих. Затем прилетели вороны, чтобы заняться уборкой тел язычников, но пир их продолжался недолго: уже вечером их спугнули новые полчиша слуг пророка.

XVII

На следующий день к Каменцу подъехал сам визирь во главе огромного войска спагов, янычар и ополченцев из Азии. Судя по большому количеству войск, полагали, что он сейчас же начнет штурм, но оказалось, что ему нужно было только осмотреть стены. Прибывшие с ним инженеры осматривали крепость и земляные насыпи. Навстречу визирю вышел на этот раз пан Мыслишевский с пехотой и отрядом конных волонтеров. Снова начались рукопашные схватки, но уже не столь удачные, как вчера. Наконец визирь приказал янычарам подойти к стенам. Гром орудий тотчас потряс город и замки. Подойдя к месту стоянки пана Подчаского, янычары дали залп, но так как пан Подчаский ответил сверху меткими выстрелами и можно было опасаться, что польская конница наскочит с боку на янычар, они немедленно двинулись по Жванецкой дороге и вернулись к главному войску.

Вечером в город пробрался некий чех, который был пажом у Янчар-аги, и после того, как его избили палками по пяткам, бежал от них. От него узнали, что неприятель уже укрепился в Жванце и занял обширные поля около деревни Длужка. Беглеца старательно расспрашивали, какого мнения турки о Каменце: овладеют ли они им или нет?

Он ответил, что настроение в войске бодрое и что предзнаменования были благоприятны. Два дня тому назад перед султанской палаткой поднялся из земли столб дыма, тонкий снизу и расширяющийся кверху огромной кистью. Муфти объяснили, что это явление означает, что слава падишаха достигнет небес и что именно он будет тем властелином, который сокрушит неприступную до сих пор Каменецкую твердыню. Это воодушевило войско. Турки, говорил беглец, боятся пана гетмана Собеского; они прекрасно помнят, как опасно сражаться с войсками Речи Посполитой в открытом поле. Они предпочитают сражаться с венецианцами, венгерцами или каким-либо другим народом. Но так как им известно, что у Речи Посполитой войска нет, то они и надеются завладеть Каменцем, хоть и не без труда. Черный Мустафа, каймакан, советовал взять город штурмом, но более благоразумный великий визирь предпочитает окружить город окопами и начать бомбардировку. Султан согласился с мнением визиря, а потому надо ожидать правильной осады.

Так говорил беглец. Услыхав это, пан Потоцкий, ксендз епископ, пан подкоморий подольский, пан Володыевский и все старшие офицеры сильно огорчились: они рассчитывали на штурмы и надеялись, что хорошо укрепленное место даст им возможность отразить неприятеля с большим уроном для него. Они по опыту знали, что во время штурма осаждающие терпят огромные потери, что каждая отраженная атака подрывает в них уверенность в себе и, наоборот, придает мужества осажденным. Подобно тому, как збаражские рыцари, наконец, влюбились в свою оборону, в битвы, в вылазки, так и каменецкие мещане могли бы полюбить войну, особенно если бы каждая попытка турок взять крепость оканчивалась бы их поражением и победой каменчан. А правильная осада, где все сводится к траншеям, минам и установке пушек на позиции, только измучит осажденных, лишит их бодрости и склонит к переговорам. Трудно было рассчитывать на вылазки, крепостные стены не могли оставаться без войска, а челядь и мещане за стенами не выдержали бы натиска янычар.

Сообразив все это, старшие офицеры очень опечалились и были уже не так уверены в благополучном исходе осады. И исход этот был сомнителен не только благодаря численности турецких сил, но и благодаря их личному составу. Пан Володыевский был несравненный и знаменитый воин, но в нем не было ореола величия. Кто носит в себе солнце, тот сразу согревает всех, но пламя, хотя бы и самое горячее, может согреть только тех, кто вблизи. Так было и с маленьким рыцарем. Он не умел и не мог передать другим свой пыл и воодушевление, как не мог передать своего фехтовального искусства. Пан Потоцкий, главный вождь, не был воином, кроме того, у него не было веры в себя, в других и в Речь Посполитую; ксендз епископ рассчитывал главным образом на переговоры; у его брата была тяжелая рука, но и ум не легче. Рассчитывать на помощь было немыслимо – гетман Собеский был великий человек, но в то время бессильный гетман. Бессилен был и король, и вся Речь Посполитая.

16 августа к Каменцу подошел хан с ордой и Дорошенко со своими казаками. Они заняли огромное пространство на полях от Орынина. Суфанказ-ага в тот же день вызвал пана Мыслишевского для переговоров; он советовал городу сдаться и говорил, что если он сделает это немедленно, то жителям будут предложены такие мягкие условия, о каких еще не слыхивали в истории осад. Епископ заинтересовался, в чем они будут заключаться, но на военном совете на него только прикрикнули, и туркам был послан отказ. 18 августа стали подходить турки, а вместе с ними и сам султан.

Они двигались как необозримое море – поляшская пехота, янычары, спаги. Каждый паша вел войска своего пашалыка: здесь были жители Европы, Азии, Африки. За ними тянулся огромный обоз с возами, запряженными мулами и быками; этот бесчисленный муравейник людей, одетых в пестрые одежды, тянулся без конца. От рассвета до самой ночи шли они без устали, переходили с места на место, размещались по отрядам, проходили по полям, разбивали палатки, которые заняли такое огромное пространство, что с башен и самых высоких пунктов Каменца нельзя было разглядеть клочка земли, не занятого палатками. Казалось, что снег выпал и покрыл всю окрестность. Татары располагались лагерем при несмолкаемом грохоте выстрелов, ибо заслонявший эту работу отряд янычар не переставал стрелять в крепость, а осажденные отвечали пушечным огнем. Гремело эхо в скалах, дым поднимался кверху и застилал небесную лазурь. К вечеру Каменец был окружен такой сплошной массой, что разве что голуби могли ускользнуть из крепости. Перестрелка замолкла лишь с появлением первых звезд на вечернем небосклоне. В продолжение нескольких следующих дней с обеих сторон не прекращалась перестрелка, причинившая много вреда осаждающим. Стоило только янычарам собраться толпой на расстоянии выстрела, тотчас над стенами крепости взвивалось облако белого дыма, ядра попадали в янычар, и они рассеивались, как стая воробьев, когда в них выстрелят из ружья. Турки, должно быть, не знали, что в обоих замках и в самом городе были дальнобойные орудия, и слишком близко разбили свои палатки. По совету маленького рыцаря им не мешали это сделать; только когда во время отдыха солдаты, спасаясь от жары, попрятались по палаткам, со стен загрохотали неумолкаемые выстрелы. Наступал переполох: ядра разрывали полотнища, убивали солдат и отбивали обломки скал. Янычары в замешательстве отступали и во время бегства опрокидывали палатки, разнося всюду тревогу и страх. В минуту этой паники на них напал Володыевский со своей конницей и рубил их до тех пор, пока им не пришли на помощь значительные отряды конницы. Канонадой распоряжался Кетлинг, а находившийся с ним ляшский войт Киприян причинил неприятелю огромный урон. Он сам наклонялся над каждым орудием, сам прикладывал фитиль; потом, защищая глаза рукой, смотрел на последствия выстрела и радовался, что его работа так полезна. Но и турки копали апроши, возводили окопы и размешали на них тяжелые пушки. Но прежде чем они начали из них стрелять, приехал турецкий посол и, прикрепив к длинной тростниковой палке письмо султана, показал его осажденным. Высланные из замка драгуны схватили его и повезли в крепость. Султан предлагал городу сдаться, превознося до небес свое могущество и великодушие. «Войско мое, – писал он, – может быть с листьями древесными и песком морским сравнимо. Взгляните на небо и, когда увидите бесчисленное множество звезд, тогда устрашитесь и скажете один другому: такова сила правоверных. Понеже я выше всех иных царей и внук истинного Бога, то во имя его и начинаю все свои дела. Знайте, что гордых я ненавижу, а потому, не сопротивляясь моей воле, сдайте город. Если вы будете сопротивляться, все погибнете от меча, а против меня ни один голос человеческий не смеет подняться». Долго обдумывали, какой ответ дать на это письмо, и отвергли неприличный совет пана Заглобы: отрубить собаке хвост и послать его вместо ответа.

Послали, наконец, ловкого человека – Юрипу, хорошо говорившего по-турецки, с письмом следующего содержания: «Мы не хотим прогневать султана, но и не обязаны ему повиноваться, ибо присягали нашему королю, а не ему. Каменца не отдадим, мы клялись до смерти защищать крепость и церковь». После этого ответа офицеры разошлись по стенам. Воспользовавшись этим, епископ Ланцкоронский и генерал подольский отправили другое письмо султану, прося у него перемирия на четыре недели. Когда слух об этом разнесся по крепости, поднялся шум и звон сабель. «Так вот как, – говорили воины, – мы здесь стоим у пушек, а там у нас за спиной посылают письма без нашего ведома, хотя мы имеем право голоса». И как только протрубили вечернюю зарю, офицеры толпой отправились к генералу, во главе с маленьким рыцарем и паном Маковецким; оба они были огорчены тем, что случилось.

– Как же это так! – воскликнул стольник латычевский. – Ужель вы уже думаете о сдаче, раз отправили посла со вторым письмом? Почему же это случилось без нашего ведома?

– Конечно, – сказал маленький рыцарь, – если мы были вызваны на военный совет, то без нас письма посылать не годилось. О сдаче города мы здесь говорить не позволим; кто желает этого, пусть сложит с себя власть.

Сказав это, он грозно зашевелил усиками; это был солдат, необыкновенно почитавший дисциплину, и ему было очень тяжело противоречить начальству. Но ввиду того, что он поклялся защищать замок до последней капли крови, он полагал, что говорить иначе он не может.

Генерал подольский смутился и ответил:

– Я думал, что это было с общего согласия.

– Нет нашего согласия. Мы хотим здесь погибнуть! – воскликнуло несколько голосов.

Генерал ответил:

– Я очень рад это слышать, ибо и мне вера милее жизни. Я никогда не был трусом и не буду. Останьтесь, мосци-панове, ужинать, и мы легче столкуемся.

Но они не захотели оставаться.

– Наше место в крепости, а не за столом, – ответил маленький рыцарь. Тем временем подъехал епископ и, узнав, в чем дело, обратился к маленькому рыцарю и к пану Маковецкому:

– Благородные люди! У каждого из нас в душе то же, что и у вас, и никто не упоминал о сдаче города. Я послал просить о перемирии на четыре недели. Я написал так: за это время мы пошлем гонца к королю и попросим у него инструкции, а затем будет, что Богу угодно.

Услыхав это, маленький рыцарь опять зашевелил усиками, но на этот раз потому, что его разбирала и злость и смеяться хотелось над таким пониманием военного дела. Он, солдат с детских лет, привыкший к войне, не верил собственным ушам, чтобы можно было просить врага о перемирии для того, чтобы выгадать время и послать за подкреплением. Тут маленький рыцарь стал поглядывать на пана Маковецкого и на других офицеров, а они поглядывали на него. «Шутка это или нет?» – спросили несколько голосов. Потом все смолкли.

– Ваше преподобие, – сказал наконец Володыевский. – Я участвовал в войне с татарами, казаками, русскими и шведами и о таких мотивах еще не слыхивал. Султан пришел сюда не затем, чтобы доставить удовольствие нам, а затем, чтобы доставить выгоду себе. Как же он может согласиться на перемирие, если ему пишут, что за это время мы будем ждать себе подкрепления?

– Если он не согласится, то все останется по-прежнему, – ответил епископ.

– Кто умоляет о перемирии, тот доказывает свой страх и свое бессилие, а кто рассчитывает на подкрепление, тот не доверяет своим собственным силам. Обо всем этом узнал теперь пес басурманский из письма – это непоправимая ошибка!

Услыхав это, епископ опечалился.

– Я мог бы быть в другом месте, и за то, что я не хотел бросить своей паствы в минуту опасности, мне приходится выслушивать упреки.

Маленькому рыцарю стало жаль почтенного прелата, он обнял его колени и, приложившись к его руке, ответил:

– Боже меня упаси делать вам упреки, но так как у нас здесь военный совет, то я говорю то, что мне подсказывает моя опытность.

– Что теперь делать? Как исправить зло? – спрашивал епископ.

– Как исправить зло? – повторил пан Володыевский.

Он с минуту задумался, потом весело поднял голову.

– Что ж, это можно. Мосци-панове, за мной.

И он ушел, а за ним все офицеры. Через четверть часа весь Каменец задрожал от грома орудий. Пан Володыевский с охотниками сделал вылазку и, напав на спящих в апрошах янычар, рубил их до тех пор, пока не отогнал обратно в лагерь. Потом вернулся к генералу, где он застал и епископа Ланцкоронского.

– Ваше преподобие, – сказал он весело, – ошибка исправлена!

XVIII

После этой вылазки вся ночь прошла в перестрелке, но стреляли вразброд. На рассвете дали знать, что несколько человек турок стоят у ворот замка и хотят переговоров. Как бы там ни было, надо было узнать, чего они хотят, и на военном совете было решено послать для переговоров пана Маковецкого и пана Мыслишевского.

Минуту спустя к ним присоединился пан Казимир Гумецкий, и они отправились. Турок было тоже трое: Мухтар-бей, Саломи, паша рущукский, и третий – Козра, толмач. Встреча произошла под открытым небом, за городскими воротами. Турки, завидев послов, стали кланяться, прикладывая кончики пальцев к губам, к сердцу и ко лбу. Поляки любезно их приветствовали, спрашивая, по какому делу они пришли.

– Милые мои! – сказал Саломи. – Нашему властелину нанесли оскорбление, о коем сокрушаются все те, кто любит справедливость; за эту обиду вас покарает сам предвечный, если только вы не исправите дела. Вы сами прислали к нам Юрицу; он бил челом визирю и просил о перемирии, а когда мы, поверив вашей честности, вышли из-за окопов, вы начали стрелять в нас из пушек, сделали вылазку и усеяли трупами всю дорогу до самого шатра падишаха. Этот поступок не останется без наказания и простится только тогда, когда вы немедленно сдадите город и крепость. Маковецкий ответил:

– Юрипа – пес, который превысил свои полномочия и приказал вывесить белое знамя, за что его будут судить. Епископ спрашивал частным образом, лично от себя, нельзя ли будет заключить перемирия, а так как и вы не перестали стрелять даже в то время, когда к вам был отправлен посол с письмами, – чему я сам могу быть свидетелем, ибо у меня осколком камня рассекло губу, – то и вы не имели права требовать от нас прекращения стрельбы. Если вы теперь приходите с предложением перемирия, – это хорошо, если же нет, то скажите вашему властелину, что мы по-прежнему будем защищать и стены и город до тех пор, пока не погибнем, или, что вернее, пока вы не погибнете среди этих скал. Больше нам нечего вам сказать, милые, кроме того, лишь, как пожелать, чтобы Господь Бог продлил ваши дни и дал вам дожить до глубокой старости!