Пан Володыевский

Нововейский впереди своего отряда двинулся в обратный путь, когда уже наступила глубокая ночь. Он направился к границам Речи Посполитой. Азыя, привязанный веревками к спине лошади, без чувств, с переломанными ребрами, ехал между Нововейским и Люсней.

Оба они заботливо охраняли его, как какую-нибудь драгоценность.

Ураган уже не свирепствовал так, как прежде, хотя по небу и носились еще большие тучи; но между ними уже показывались звезды, отражение которых было видно в небольших озерках, произведенных в степи страшным ливнем.

Глава XIII

Спасшиеся бегством татары сообщили обо всем случившемся белгородской орде; а эта последняя через гонцов дала знать о поражении липков в лагерь падишаха, в Ордунгамайон; это известие страшно поразило весь лагерь султана, как и его самого.

Падишах так растерялся от этого известия, что в течение двух дней не знал, что и делать, так что пан Нововейский мог в полной безопасности подвигаться к границам Польши. Наконец султан послал белгородский и добруджский отряды разузнать, какие войска находятся в окрестности. Но это приказание падишаха было неприятно для войска, так как они не желали подвергаться опасности, ибо слухи о поражении татар страшно преувеличивали все дело, и войска, пришедшие из центра Азии или Африки и никогда не воевавшие в Польше, страшились встречи с конницей гяуров, вторгшейся в пределы владения султана. Все были удивлены поступком Нововейского: визирь и Кара-Мустафа, а также и султан начали сомневаться в легкости победы над Речью Посполитой, которую они прежде считали совершенно обессиленной. Был составлен военный совет, на котором падишах с гневом обратился к визирю и Кара-Мустафе.

– Вы меня обманули, – сказал он. – Должно быть, ляхи не так-то слабы, если сами идут сюда, к нам навстречу. Вы рассказывали, что Собеский не будет защищать Каменец, а вот он теперь перед нами со всем войском.

Визирь и каймакан старались уверить падишаха в том, что это была просто шайка разбойников, хотя сами были убеждены в противном, так как на поле сражения оставлены были неприятелем мушкеты и мешки с платьем воинов. Вспоминая недавние походы Собеского на Украину, также чрезвычайно дерзкие, но кончившиеся полным успехом для поляков, они думали, что и в эту войну Собеский пожелает обойти также и турок.

– У него нет войск, – говорил великий визирь каймакану, после того как оба они вышли от султана, – у него нет войск, но в нем – дух льва, не знающего страха; если он успел собрать хоть несколько тысяч и находится здесь – мы пойдем в крови к Хотину.

– Хотелось бы мне с ним помериться, – сказал молодой Кара-Мустафа.

– Да отвратит Аллах от тебя несчастие, – ответил великий визирь.

Наконец белгородские и добруджские войска точно узнали, что поблизости их нет никакого войска, хотя они и открыли следы отряда, человек в триста, быстро направлявшегося к Днестру. Татары, вспомнив о происшедшем с липками, не преследовали врагов, боясь какой-нибудь ловушки. Поражение липков так и осталось для турок непостижимым, но затем в Ордунгамайоне все пошло по прежнему, и войска султана продолжали свой поход.

А Нововейский, не заботясь больше ни о чем, ехал в Рашков со своим пленником. Хотя молодой поручик и спешил воротиться в Рашков, но верные драгуны его, разузнав на другой же день, что за ними погони не может быть, все-таки ехали, не утомляя своих коней. Пленник все время ехал между Адамом и Люсней. У несчастного Азыи были сломаны два ребра, а раны на лице, которые нанесла ему Бася, опять открылись вследствие того, что он был привязан к спине лошади и голова его свешивалась вниз; кроме этого, и борьба с Нововейским способствовала открытию его ран, что все вместе совершенно обессилело его. Люсня очень заботился о нем, боясь, что он умрет в дороге и избежит их мести. Но Азыя желал смерти, догадываясь о своей участи, и задумал умереть с голоду. Он не стал принимать пищи; но вахмистр и тут нашелся: всыпав в водку или в молдаванское вино растертые в порошок сухари и раздвинув ножом челюсти Азыи, вливал ему в рот это вино. Раны на лице Азыи облепляли мухи и комары, и вахмистр лил на лицо его воду, боясь, чтобы раны не загноились и тем не ускорили смерти пленника. Молодой поручик, едучи рядом с Азыей, не сказал ему ни одного слова. Когда они отправились в путь, Азыя обратился к нему с просьбой освободить его, взамен чего сулил ему возвратить сестру и невесту, но Нововейский отвечал липку:

– Лжешь, собака! Ты продал обеих константинопольскому купцу, а тот перепродал их кому-нибудь на базаре.

К Азые подвели Ильяшевича, и тот, обратясь к нему, проговорил:

– Да, эфенди! Ты продал ее, сам не зная кому, а Адурович продал сестру богатыря, хотя она была от него беременна.

Выслушав Ильяшевича, Азыя подумал, что Нововейский тотчас же убьет его, но когда предположения его не сбылись, он решился вывести из себя молодого поручика, чтобы тот в сильном раздражении покончил с ним и тем спас от ожидавшей его страшной казни. Азыя начал приводить в исполнение свои планы, хвалясь перед Нововейским всем тем, что он сделал его близким. Он дразнил Адама, рассказывая, как увлек к себе Зосю, надругался над ней и затем истязал ее, топтал ногами и стегал плетью ее нежное тело; рассказал также и о смерти его отца. Адам, слушая все это, не в состоянии был отъехать от Азыи, хотя бледное лицо его обливал пот и все тело судорожно передергивалось; но все-таки он сдержал себя и не покончил с Азыей.

Мучая своими рассказами неприятеля, Азыя вместе с тем мучил ими и самого себя, потому что рассказы эти заставляли его вспомнить о недавнем его благополучии: мурза, любимец каймакана, Азыя сам повелевал над многими, теперь же, привязанный к коню и чуть не съедаемый мухами, приготовлялся к мучительной казни. Потеря сознания приносила ему облегчение от мук. Это стало повторяться с ним очень часто, что и заставляло Люсню беспокоиться, довезут ли они его живого до Рашкова, хотя было уже недалеко и ехали они днем и ночью, ненадолго останавливаясь для отдыха и кормежки. Но душа татарина не хотела легко расстаться с искалеченным телом его. В конце пути молодой татарин впал в бессознательное состояние, с ним сделалась горячка, время от времени тяжелый сон овладевал им. Ему часто снилось, что он все еще в Хрептиове и вместе с паном Михаилом отправляется в дальнюю экспедицию; то грезились ему проводы жены Володыевского в Рашков; представлялось также, что Бася, похищенная им, находится у него в палатке; он бредил о разных битвах, командовал, считая себя гетманом польских татар, имеющим над своей головой бунчук. Но затем, при пробуждении, сознание возвращалось к нему, и перед его глазами опять являлись Нововейский, Люсня, кивера драгунов, которыми заменили воины бараньи шапки татарских пастухов, и снова страшная действительность представлялась его взору. При каждом движении лошади он чувствовал невыносимую боль во всем теле, и сознание оставляло его. Тогда вахмистр обливал водой Азыю, и памягь возвращалась к нему только для того, чтобы смениться горячечным бредом, после чего наступал тяжелый сон, за которым следовало пробуждение и возвращение к страшной действительности.

Порою он сомневался, что был сыном Тугай-бея, – так жалок и ничтожен он был теперь, сомневался и в том, чтобы жизнь его, в которой он так много испытал и которая, как казалось, должна была привести его к великой цели, угаснет так скоро и так позорно и мучительно.

Время от времени ему казалось, что по окончании этих мук и смерти он тотчас же будет в раю. Живя между христианами, он сам когда-то веровал во Христа, и при воспоминании о Нем сильный страх нападал на него, так как он знал, что Христос не помилует его. Конечно, если бы нашелся какой-нибудь пророк, имеющий силу большую, чем Христос, то он спас бы его от Нововейского. Но он все же надеялся, что пророк окажет ему сострадание, взяв к себе его душу раньше, чем его окончательно замучают враги.

Тем временем они уже приближались к Рашкову и подвигались теперь по скалистой местности, которая давала знать, что Днестр уже недалеко. Между тем к вечеру пленник стал бредить, перемешивая свои грезы с действительностью.

Наконец он почувствовал, что конь его остановился, вокруг него восклицали: «Рашков, Рашков!» Затем ему послышался стук топоров о дерево.

При этом на его голову полилась вода, а в рот стали вливать водку. Он совершенно очнулся. Он открыл глаза и увидал перед собою звездную ночь, а несколько десятков факелов окружали его. Затем послышались голоса:

– Очнулся?

– Очнулся, смотрит во все глаза.

В этот момент вахмистр наклонился над ним.

– Ну, братец, пора! – говорил Люсня очень спокойно. – Пора и тебе!..

Теперь Азые было легко дышать, так как он лежал прямо, руки его были вытянуты по обеим сторонам головы, и грудь дышала свободнее, чем тогда, когда Азыя был привязан к лошади. Руки его были привязаны к бревну, идущему вдоль спины, так что он не мог ими пошевельнуть. Увидав свои руки, обернутые соломой, намоченной в смоле, Азыя догадался, что это означает. Кроме того, он увидал, что тело его от пояса и до пяток было без всякой одежды, невдалеке от него торчало острие свежеобтесанного кола, другой толстый конец которого упирался в пень дерева. От ног пленника шли веревки, концы которых оканчивались постромками, прикрепленными к упряжи лошади. Свет факелов освещал круг коней и двух человек, находившихся подле них и державших лошадей под уздцы.

Увидав все эти приготовления, несчастный пленник взглянул почему-то на небо, украшенное звездами и золотым серпом луны.

«Они посадят меня на кол!» – мелькнуло в его голове.

При этом он судорожно стиснул зубы. Вся кровь прилила к его сердцу, лицо же охватил озноб, и на лбу показались крупные капли пота. Ему мерещилось, что почва исчезает из-под него, и сам он летит в какую-то бездонную пропасть. Он опять потерял сознание, а заботливый Люсня снова прежним способом стал вливать ему в рот водку.

Хотя Азыя кашлял и выплевывал угощение Люсни, но некоторое количество водки все-таки попало ему в желудок. И странная перемена произошла с ним: он не чувствовал опьянения, напротив, сознание вполне возвратилось к нему и соображение было чрезвычайно быстро. Азыя ясно понимал все, что делали вокруг него, и в сильном возбуждении страстно желал, чтобы все это поскорее кончилось.

Вдруг он услышал тяжелые шаги и, увидав перед собой Нововейского, весь задрожал. Он не чувствовал страха перед вахмистром, он слишком презирал его, но вид молодого поручика вселял в него какой-то суеверный ужас и отвращение, заставляя его трепетать. Он не презирал Нововейского, не имея на это повода, но увидя его, подумал: «Я в его власти и боюсь его!» Все это вместе было так ужасно, что у Азыи встали дыбом волосы.

Нововейский обратился к нему и сказал:

– За то, что ты сделал, ты погибнешь в муках.

Татарин молчал, тяжело дыша.

Молодой поручик отошел в сторону, воцарилась тишина. Наконец вахмистр, обращаясь к липку, произнес:

– Ты поднял руку на нашу пани, но она теперь у мужа в спальне, а ты в наших руках! Настало твое время!

При этих словах муки Азыи дошли до невероятной степени, превзойдя все, прежде испытанные им. Перед своей смертью этот несчастный узнал, что все его кровавые дела, измена, жестокости, все муки, перенесенные им, и даже близкая мучительная смерть его – все это пропадает даром, ни к чему не приведя. Он был бы вполне удовлетворен, если бы узнал, что Бася умерла, но сознание, что она жива и принадлежит другому, усилило муки его в этот предсмертный час вблизи острия кола, орудия его смерти. Вахмистру даже и в голову не приходило, насколько он своими словами еще сильнее заставил мучиться пленника, иначе он не давал бы отдыха Азые, повторяя ему эти слова.

Наконец душевные муки должны были уступить место мукам телесным. Вахмистр приподнял Азыю обеими руками за бедра, направил их. куда нужно было, и обратясь к людям, которые держали коней, он крикнул им:

– Трогай! Шагом марш!

Лошади двинулись, потянув за собою Азыю. Одну секунду его волокли по земле, а затем тело его наткнулось на острие кола, впившегося в него. Собрав последние силы, Азыя стиснул зубы, но все-таки, не выдержав этой пытки, оскалил зубы и крикнул: «А-а-а!» Этот крик не походил на крик человека, а скорее на карканье ворона.

– Шагом, – скомандовал Люсня.

Ужасный крик Тугай-бея повторился.

– Каркаешь? – спросил Люсня.

Затем, обратясь к своим людям, он крикнул:

– Ровно! Стой! Вот и все! – прибавил он, обращаясь к Азые, который вдруг замолк и только глухо стонал.

Потом поспешно выпрягли коней и, подняв кол, толстый конец его опустили в вырытую для этого яму и засыпали яму замлей. Азыя был в сознании и смотрел на все эти действия сверху вниз. Мучения подобной казни еще увеличивались тем, что казненные таким образом жили после этого еще дня три. Голова Азыи упала на грудь, губы шевелились, чмокая, и он как бы жевал что-то. Страшная слабость овладела им, а перед глазами его была ужасающая беловатая мгла, но он все же различал в этой мгле лицо солдат и Люсни и вполне сознавал, что посажен на кол и от тяжести тела надвигается все больше и больше на острие его; наконец он почувствовал предсмертный холод, а чувство боли стало уменьшаться. Время от времени беловатую мглу заслонял мрак. Но Азыя тогда начинал моргать своим глазом, чтобы все видеть до последней минуты жизни. Он внимательно смотрел то на один, то на другой факел, которые представлялись ему огоньками, окруженными радужными кругами.

Но муки Азыи еще этим не кончились; к колу с буравчиком в руке приблизился вахмистр и крикнул воинам:

– Подсадите меня!