Пан Володыевский

Володыевский прочел его: «Со всех сторон слышу я, что никто не может быть способней тебя для того дела, и именно вследствие неизмеримой любви, которой они все к тебе пылают. Пан гетман готов простить им и ручается за прощение Речи Посполитой. С Крычинским сносись как можно чаще через верных людей и обещай ему награду. Держи все в тайне, потому что иначе ты всех их погубишь. Пану Володыевскому дело можешь открыть, как своему начальнику, притом он может помочь тебе. Не жалей трудов и стараний, зная, что finis coronat opus[15 - конец венчает дело (лат.)], и будь уверен, что за такую услугу наша мать наградит тебя своей любовью».

– Вот мне и награда! – проворчал молодой татарин.

– Но отчего же ты никому не сказал ни единого слова об этом? – вскрикнул Володыевский.

– Я хотел все рассказать вашей милости, но не имел еще времени, потому что после последнего приключения хворал; от их же милостей, – Мелехович обратился к офицерам, – я обязан был держать все в тайне, и теперь, ваша милость, объявите приказ молчания, чтоб не погубить друзей моих за Днестром.

– Доводы твоей заботливости так верны и ясны, что и слепой не мог бы их оспаривать, – сказал полковник. – Продолжай дело свое с Крычинским; ты не встретишь ни малейшего препятствия, только помощь, в знак чего я подаю тебе руку, как честному рыцарю. Приходи нынче же ко мне на ужин.

После этого все присутствовавшие бросились к татарину, который пожал руку маленького рыцаря и в третий раз низко ему поклонился.

– Мы не оценили тебя, но с этих пор каждая рука готова будет протянуться тебе на помощь, – говорили офицеры.

На эти слова Мелехович, выпрямив стан и откинув голову, одним словом, приняв вид ястреба или орла, готового броситься на добычу, сказал:

– Я стою перед людьми, превосходящими меня во всех отношениях!

После чего он оставил собрание, в котором после его ухода поднялся шум. «Неудивительно, – говорили офицеры между собою, – сердце его все еще волнуется при мысли о высказанном о нем мнении. Но это ничего, с ним надо иначе обращаться. У него действительно благородный гонор. Знал гетман, что делал! Чудеса творятся, ну, ну!»

С торжествующим видом пан Снитко подошел к Заглобе и, поклонившись, сказал:

– Позволь мне сказать, вельможный пан: итак, этот воин не изменник.

– Не изменник? – отвечал Заглоба. – Изменник, страшный изменник, и если изменяет не нам, то орде. Не теряй надежды, пане Снитко, я каждый день буду молиться о твоем остроумии, может быть, Дух Святой смилуется над тобою.

Бася, узнав от Заглобы обо всем случившимся с Мелеховичем, была очень рада этому, так как он ей внушал доверие и приязнь.

– Надобно, – говорила она, – чтоб мы оба с Михаилом поехали с ним нарочно в первую же опасную экспедицию, так как этим способом мы лучше всего докажем ему наше уважение.

Но маленький рыцарь начал гладить Басю по розовой щечке, приговаривая:

– О, пойманная муха, я тебя знаю! Не Мелехович и не уважение у тебя в голове, а тебе хочется лететь в степь и драться с татарином. Ничего этого не будет, – и закончил свою речь, начав горячо целовать жену.

А тем временем молодой татарин у себя в комнате шептался с присланным липком, близко наклонясь к нему. Комната освещалась каганцем с горевшим бараньим салом и освещала желтым светом красивое, но в эту минуту страшное лицо Мелеховича, выражавшее свирепость, хитрость и какую-то невыразимо дикую радость.

– Галим, слушай! – говорил Мелехович.

– Эфенди, – отозвался посланный.

– Скажи Крычинскому, что он умен, потому что в письме ничего не было, что могло бы погубить меня. Скажи ему, что он умен. Пусть всегда так пишет. Они теперь еще более будут меня уважать, все! Сам гетман, Богуш, Мыслишевский, здешняя команда – все! Слышишь! Задави их всех мор!

– Слышу, эфенди.

– Но наперед мне нужно быть в Рашкове, а потом сюда возвратиться.

– Эфенди, молодой Нововейский узнает тебя.

– Не узнает. Он видел меня под Кальником, под Брацлавлем и не узнал: смотрит на меня, морщит брови, а не узнает. Ему было пятнадцать лет, как я убежал из дому. Восемь лет прошло с тех пор. Я изменился. Старик узнал бы меня, но молодой не узнает. Из Рашкова я извещу тебя. Пусть Крычинский будет готов и находится поблизости. Надобно сговориться с Перкулабами. В Ямполе есть также наше знамя. Я уговорю Богуша, чтоб у гетмана выправил мне приказ, потому что оттуда мне легче будет сообщаться с Крычинским. Но сюда я все-таки должен возвратиться!.. Должен! Не знаю, что может случиться, когда все кончится. Огонь жжет меня; ночью сон бежит моих глаз. Если бы не она, умер бы…

– Пусть будут благословенны ее руки.

Склонясь еще ближе к липку, Мелехович, как в бреду, зашептал:

– Галим! Пусть будут благословенны ее руки, благословенна ее голова, благословенна земля, по которой она ходит, слышишь, Галим! Скажи там им, что я уже совсем здоров – благодаря ей.

Глава V

Ксендзом в Ушицах был старый Каминский, бывший в молодости солдатом и отличавшийся многими причудами. Этот пастырь часто посещал Хрептиов, где учил воинов благочестию. В Ушицах же ему нечего было делать, так как костел был разрушен, и прихожан не было.

Ксендзу Каминскому понравился рассказ пана Мушальского. Пришедши как-то опять на вечер к полковнику, он обратился к присутствовавшим с следующими словами:

– Я всегда любил слушать такие повествования, в которых печальные происшествия имеют веселый конец, потому что из них ясно видно, что кому десница Божия покровительствует, того и из львиного логовища невредимо выведет, и из Крыма под родной кров приведет. Поэтому пусть каждый из вас раз навсегда запомнит, что для Господа Бога ничего нет невозможного, и пусть в самых тяжелых обстоятельствах не теряет надежды на Его милосердие. Вот в чем дело! Я очень хвалю пана Мушальского, полюбившего, как брата, этого простолюдина, Дыдюка. Примером такой любви служит нам Христос, который был царского рода, а избранниками своими – апостолами – сделал простолюдинов и уготовил им место на небе. Конечно, любовь любви рознь. Любовь нескольких отдельных лиц или любовь одной нации к другой – вещи разные, но Христос придерживался и этой последней любви. Нынче же такой любви нигде не встретишь, люди так озлоблены друг против друга, точно стараются соблюсти закон сатаны, а не повиновение Богу.

– Вашему преподобию, – сказал Заглоба, – трудно будет убедить нас, что мы должны любить турок, татар или других варваров, которыми и сам Господь не может не брезгать.

– К тому я и не принуждаю вас, но только доказываю, что дети единой матери должны любить друг друга, – а вместо того, с самой хмельнищины, в продолжение тридцати лет, эти страны обливаются кровью.

– А по чьей вине?

– Кто первый в ней признается, тому первому Бог отпустит прегрешение.

– Ваше преподобие, вы носите теперь духовную одежду, а смолоду, как мы слышали, бились с врагом не хуже других.

– Бился потому, что обязан был это делать, как воин, и не в том мой грех, но в том, что я врагов, как заразу, ненавидел. У меня на то была своя причина, о которой я не хочу вспоминать, потому что то было давно и раны мои зажили. Я был не в меру усерден, в чем и раскаиваюсь. Я держал сторону партизан и сражался за них с командой из ста человек из отряда пана Неводовского. Какое это было время – всем известно. Как мы, так и татары рубили, стреляли и вешали друг друга. Казаки превосходили всех нас в жестокости: где они побывали – оставалась только земля да вода. В этой междоусобной войне все были похожи больше из бешеных собак, чем на людей. Ужаснее этой междоусобицы ничего не может быть. Однажды меня с отрядом послали на помощь к замку пана Рысецкого, на который напали разбойники, но, придя туда, мы увидели, что замка не осталось и следа, он уже был срыт, мы же с бешенством бросились рубить пьяных мужиков, но некоторые из них спрятались во ржи. Мы решили их повесить. Но сделать это было очень трудно, так как в деревне не осталось ни одной хаты, ни одного деревца, все было уничтожено. Взяли мы наших пленников и отправились разыскивать удобное местечко. Вот шли мы, шли – все степь кругом, и больше ничего; таким образом добрели до какой-то деревушки, но и там – полная неудача; кроме углей да пепла – ничего не нашли! Только на холмике увидали мы большой дубовый крест, по-видимому, недавно поставленный, так как дерево еще не успело почернеть и блестело на солнце. На кресте находился сделанный из жести Христос. Он так хорошо был выкрашен, что трудно было поверить, что это тело не живое, в чем можно было только убедиться, взглянув на него сбоку, где видна была тонкость жести; но лицо поражало своей живостью: оно было бледно, с терновым венцом на голове, с страдальческим взглядом, обращенным к небу. Взглянув на этот крест, я подумал: «Вот дерево, другого нет», – но тотчас же испугался этой мысли. Во имя Отца, и Сына! На кресте я их не повешу! Однако же мне казалось, что я угожу Господу Богу, если покончу с этими душегубами в Его присутствии, и я проговорил: «Господь милостивый, не кажется ли Тебе, что те жиды, которые Тебя на кресте распяли, были несравненно лучше этих разбойников?» Вслед за этим я приказал каждого пленника подводить к кресту убивать его тут. Между пленниками были и старики, и юноши. Первый подведенный к кресту пленник сказал: «Во имя страстей Господних, помилуй, пане». Я отвечал на это: «По шее его!» И драгун снес ему голову. И таким образом каждый из этих сорока пленных молил меня о пощаде во имя Христа, и на каждую просьбу ответ мой был один и тот же: «По шее его».

Таким образом, только к вечеру мы покончили с ними. В своем безумии я думал, что, убивая этих несчастных, я угождаю Богу. Члены убитых еще несколько времени судорожно подергивались и как бы подпрыгивали, и наконец на землю спустилась тихая, теплая ночь. Трупы лежали у подоножия креста, расположенные вокруг него в виде венка. Мы решились здесь же провести ночь, хотя костров нечем было развести. Солдаты улеглись на попонах, а я отправился молиться к кресту, думая, что молитва моя на этот раз будет особенно угодна Богу, так как весь день я трудился, как мне казалось, во славу Его.

Встав перед крестом на колени и прислонив к нему голову, я мысленно обратился к Богу, но глаза мои закрылись, и я крепко заснул. Драгуны, видя меня коленопреклоненным пред крестом, не захотели меня тревожить. Вообще со мною случилось то же, что часто случается с воинами, которые, начав молиться, засыпали. Итак, я заснул и видел дивный сон, который словно сошел на меня с креста. Это не было видение – так как я никогда не был и не буду достоин этого, но я видел во сне все страдания Христа. При виде страданий Господа страшная скорбь овладела мною, и я плакал, как дитя: «Господи – сказал я, – у меня горсть добрых солдат хочешь ли видеть, что мы можем сделать, кивни только головой, и я их таких-сяких в минуту разнесу». При этих словах все предо мною исчезло, и я видел только крест, а на нем плачущего кровавыми слезами Спасителя. Не знаю, скоро ли это все кончилось, но я, успокоившись мало-помалу, обнимал подножие креста, горько плакал и говорил: «Господи, Господи! Если бы Ты Свое святое учение распространял из Палестины к нам, в Речь Посполитую, мы не пригвоздили бы Тебя к кресту, но приняли бы с благодарностью, наделили бы всяким добром и дали бы Тебе вдобавок грамоту шляхетства для вящей Твоей Божественной хвалы. Зачем не поступил Ты так, Господи!» Сказав это, я взглянул на Него (конечно, все это было во сне) и увидел Бога, гневно смотрящего на меня; вдруг Он громко воскликнул: «Что значат теперь ваши шляхетские грамоты, когда их, во время шведской войны, всякий мещанин мог приобресть за деньги, – и вы, и разбойники, и те, и другие во сто раз хуже жидов, так как вы Меня ежечасно пригвождаете ко кресту. Разве Я не оказал милости и прощения даже злейшим Моим врагам, а вы, как хищные звери, рвете внутренности друг друга. Видя все это, Я терплю страшные мучения. Ты сам, который хотел защитить Меня, а потом упрашивал перейти в Речь Посполитую, – что ты сделал? Тут, вокруг Моего креста, лежат тела убитых, кровью обрызгано его подножие, а между ними были невинные юноши, либо люди заблуждающиеся, которые, не имея разума, идут, как овцы, вслед за другими. Что ж ты, смиловался ли над ними, судил ли их перед смертью? Нет! Ты приказал их всех убить и еще думаешь, что Мне этим сделаешь угодное! В самом деле, если уж надобно наказывать и карать, то как отец карает сына, как старший брат младшего брата, но не мстить без суда и расправы, не зная меры в каре и жестокости. До того дошло, что на вашей земле волки стали милосерднее людей; трава опрыснута кровавой росой, ветры не веют, а воют, реки слезами льются и люди руки протягивают к смерти, говоря: „Утешение наше!“»

– Господи! – воскликнул я. – Разве они лучше нас? Кто показал больше жестокости? Кто привел сюда язычников?

– Любите их, даже наказуя, – сказал Господь, – тогда спадет слепота с их глаз, сердца размягчатся, и милосердие Мое будет над всеми вами. Иначе придут татары и ярмо наложат и на них, и на вас, и недругу должны будете служить в страданиях, в унижении, в слезах до того самого дня, пока не примиритесь друг с другом. Если же не будет меры вашей взаимной жестокости, тогда не будет помилования ни для тех, ни для других, язычники возьмут эту землю и будут владеть ею во веки веков!

Сильный страх напал на меня, и я онемел. Затем, несколько придя в себя, я бросился на землю и сказал:

– Господи, что должен я делать, чтобы загладить грехи мои?

– Иди, повторяй слова Мои, возвещай любовь и милость, – отвечал Господь.

Сон исчез, и я проснулся, смоченный росою. Было раннее утро; головы убитых уже посинели, лежа венком вокруг креста. Со мною произошла странная перемена: вчера я был полон радости от совершенного мною злодейства, сегодня же, при виде тех же трупов, я страшно страдал, особенно при взгляде на красивую голову одного семнадцатилетнего парня. Я велел воинам с почестью похоронить убитых под этим же крестом, и с тех пор я стал совершенно другим.

Иногда мне казалось, что сон мой – простое воображение, но все-таки он не выходил у меня из памяти. Конечно, я даже не осмеливался и думать, чтобы Господь мог говорить со мной, но я догадывался, что это заговорила во мне совесть и возвестила мне повеление Божие. Затем, на исповеди, ксендз, выслушав меня, сказал: «Ясны, – говорит, – воля и повеление Божие, слушай их, иначе ты погибнешь». С этого времени я посвятил всю жизнь свою на поучение ближних любви и правде Божией.

Но насмешки сыпались на мою голову от товарищей – офицеров: «А что ты, – говорили они, – ксендз, что ли, чтоб нам наставления читать? Мало эти собачьи сыны оскорбляли Бога, мало пожгли костелов, мало осквернили крестов! За то мы должны любить их?» Никто не обращал внимания на мои увещания.

По окончании Берестецкого сражения я сделался ксендзом и начал проповедовать слово Божье.

С тех пор прошло двадцать лет, как я без отдыха тружусь на этом поприще. Я уже стар и сед. но успеха в своих трудах и до сих пор не вижу, за что Господь, конечно, не накажет меня…