Пан Володыевский

Заглоба замолчал; он никак не мог отрешиться от мысли, что Варвара права и что он в значительной степени виноват в этом деле. Мысль эта ужасно беспокоила его, и так как экипаж был очень тряский, то старый шляхтич, рассердившись, не пожалел для себя упреков.

«Было бы отлично, – думал он, – если бы Володыевский с Кетлингом обрезали мне уши. Женить кого-нибудь без согласия – это все равно что заставлять ехать верхом на лошади лицом к хвосту. Эта девчонка права! Если они будут драться, то я буду виноват в крови Кетлинга. Вот влетел-то я на старости лет! Тьфу! Однако, они меня провели, и странно, как я не догадался, почему это Кетлинг вдруг захотел уехать за море, а та чернушка – в монастырь. Как видно, Бася очень проницательна, если она все отгадала».

Заглоба задумался и через несколько минут проворчал:

– Большая шельма эта девушка! Видно, у Миши чужие глаза, если он не заметил ее ума и предпочел ей Христину.

Тем временем они приехали в город, но здесь начались затруднения, так как никто из них не знал, где живет Кетлинг, а также куда уехал Володыевский. Искать их в такой массе людей было очень трудно, а потому они отправились прежде всего в квартиру великого гетмана. Там сказали им, что Кетлинг завтра утром собирается уезжать за море, что Володыевский был и расспрашивал про него, но куда потом уехал, никто не знал. Предполагали, что в полк, который стоял за городом.

Заглоба велел ехать в лагерь, но нигде нельзя было ничего узнать. Они еще раз объехали все гостиницы на Дпугой улице, были на Праге, но все напрасно. Так застала их ночь, и они принуждены были вернуться домой, так как нечего было и думать, чтобы найти где-либо ночлег.

Все были очень опечалены; Бася немножко поплакала, религиозный стольник молился, а Заглоба все ворчал, беспокоясь не в шутку. Несмотря на это, он все-таки пробовал ободрить себя и своих спутников.

– Гм! Мы беспокоимся здесь, – сказал он, – а Миша, может быть, уже дома сидит?

– Или уже убит! – прибавила Варвара. – Стоило бы мне язык отрезать! – повторяла она со слезами. – Я виновата во всем, я виновата. О Господи! Да я, право, с ума сойду.

– Да тише вы! – крикнул Заглоба. – Вовсе не вы тут виноваты, и поверьте, что если кого убили, то не Михаила.

– Мне все равно: того и другого жаль! Ну и отблагодарили же мы его за гостеприимство, нечего сказать. О Боже, Боже!

– Все это возможно! – заметил Маковецкий.

– Оставте вы, ради Бога! Кетлинг, верно, теперь ближе к Пруссии, чем к Варшаве; все ведь слышали, что он уехал. А я все-таки надеюсь, что если они и встретились с Володыевским, то вспомнили старую дружбу. Ведь они ездили всегда стремя в стремя, спали на одном седле, вместе делали набеги, в одной крови обагряли руки. Во всем полку славились они своей дружбой, и Кетлинга, за его красоту, называли женой Володыевского. Поэтому я не допускаю, чтобы они не вспомнили этого при встрече!

– Иногда бывает, – сказал благоразумный стольник, – что такие друзья делаются величайшими врагами. У нас был такой случай, что пан Дейма убил Убыша, с которым жил в величайшей дружбе двадцать лет. Я могу рассказать вам подробно об этом несчастном случае.

– Я охотно послушал бы вас, если бы не был так расстроен, я всегда охотно слушаю вашу жену, когда она рассказывает обо всем подробно, не забывая даже генеалогии; но то, что вы сказали о дружбе и ненависти, ужасно поразило меня. Не дай Господи, чтобы теперь то же случилось!

– Одного звали Деймом, а другого Убышем. Оба были солидные и честные люди.

– Ой-ой-ой! – сказал уныло Заглоба. – Будем надеяться, что теперь будет не так, иначе Кетлинг упадет трупом!

– Вечно эти женщины! Какая-нибудь галка заварит такую кашу, что и сама не может расхлебать, а если кто другой станет расхлебывать ее, то наверное желудок засорит, – проворчал Заглоба.

– Вы не нападайте на Христину, – вдруг заступилась Бася.

– Вот если бы Михаил в вас влюбился, то ничего бы этого не было, – возразил Заглоба.

Таким образом они подъехали к дому. Все затрепетали при виде освещенных окон и подумали, что Володыевский уже вернулся.

Но их встретила озабоченная и опечаленная Маковецкая. Узнав, что все поиски оказались тщетными, она горько заплакала, причитая, что никогда больше не увидеть брата. Варвара вторила ей, Заглоба от горя тоже не мог совладать с собою.

– Я поеду завтра один, – сказал он, – может быть, и узнаю что-нибудь о них.

– Лучше поедем вдвоем, – прибавил стольник.

– Нет, вы уж оставайтесь с женщинами. Если Кетлинг жив, то я тотчас уведомлю вас.

– О Боже мой! Ведь мы живем в доме этого человека! – отозвался стольник – Завтра нам надо поискать квартиру или хоть палатку разбить в поле, только бы не жить здесь больше.

– Прежде всего подождите моего уведомления! – сказал Заглоба. – Если Кетлинг убит.

– Тише, ради Бога! – воскликнула Маковецкая. – Пожалуй, услышит кто-нибудь из прислуги и передаст Христине, а она и без того еле жива.

– Я пойду к ней, – сказала Варвара.

И она побежала наверх, остальные остались, опечаленные, внизу. Никто ни спал в целом доме: одна мысль, что Кетлинг убит, пугала всех Вдобавок ночь была душная и темная, сначала гремел фом, а потом яркая молния пересекала ежеминутно тьму. В полночь разразилась первая весенняя буря. Вея прислуга даже проснулась.

Христина и Варвара перешли в столовую, где все начали молиться, а потом сидели молча и только при каждом ударе повторяли, как это было принято: «Слово плоть бысть».

Сквозь шум ветра им чудился иногда лошадиный топот, и тогда у них от страха волосы становились дыбом, потому что всем так и казалось, что вот сейчас войдет Володыевский, обрызганный кровью Кетлинга.

Первый раз в жизни кроткий товарищ казался им каким-то зверем, так что спи страшились одной мысли о нем.

Однако ночью не было никакого известия о Володыевском, и на рассвете, когда буря немного утихла, Заглоба отправился в город.

Все беспокоились целый день. Варвара сидела до вечера у окна или у ворот, смотря на дорогу, по которой должен был приехать Заглоба. Прислуга укладывала вещи согласно приказанию стольника. Христина надзирала за этим: ей хотелось быть подальше от Маковецких.

Хотя жена стольника не сказала ей ни слова о своем брате, но одно это молчание доказывало Христине, что уже все обнаружилось: и любовь Михаила, и их прежний договор, и ее недавний отказ. Ввиду этого трудно было подумать, что эти близкие Володыевскому люди не питали к ней злобы и ненависти. Она чувствовала, бедняжка, что они охладели к ней, и потому ей было легче страдать в одиночестве.

К вечеру все вещи были уложены, и можно было ехать в тот же день. Но Маковецкий ждал еще известия от Заглобы. Подали ужин; но никто его не ел, и вечер опять потянулся невыносимо мучительно и долго; в комнатах было как-то глухо, все как-будто к чему-то прислушивались.

– Перейдемте в гостиную – сказал наконец стольник. – Здесь просто невозможно больше сидеть.

Все перешли и уселись, но никто не успел сказать слова, как под окном залаяли собаки.

– Кто-то едет! – воскликнула Варвара.

– Собаки лают не на чужого! – заметила Маковецкая.

– Да тише вы! – сказал стольник. – Слышен стук экипажа!..

– Тише! – повторила Варвара. – Да, все яснее слышится. это пан Заглоба.

Варвара и стольник вскочили и бросились к дверям, а Маковецкая осталась с Христиной, хотя сердце ее тревожно забилось, она боялась показать перед Христиной, что ожидает важных известий от Заглобы.

Стук колес раздался возле крыльца и затих. В сенях послышались какие-то голоса, и через минуту в комнату ураганом влетела Варвара; лицо ее было до тоге изменившимся, что можно было подумать, будто она увидела привидение.

– Что случилось Бася? Кто это? – спрашивала испуганная Маковецкая.

Но не успела та перевести дух, чтобы отвечать на вопросы, как дверь открылась, и в комнату вошел сначала стольник, потом Володыевский, и наконец, Кетлинг.

Глава XX

Кетлинг до того изменился, что едва мог отвесить дамам поклон; он остановился и стоял неподвижно, закрыв глаза и прижимая шляпу к груди; в этом положении он похож был на чудную картину. Володыевский поцеловал сестру и подошел к Христине.

Девушка побледнела, как полотно, отчего черный пушок на ее губах сделался еще чернее; она тяжело дышала, но Володыевский кротко взял ее руку ипоцеловал, потом зашевелил усиками, как бы собираясь с мыслями, и наконец печально, но спокойно заговорил: