– Господи, спаси и сохрани! Московская сила, Хмельницкий! Шведов только недоставало, тогда уж придут последние дни для Речи Посполитой.
Вдруг Володыевский, ехавший впереди, повернулся к ним и сказал:
– Тише, Панове!
Шляхта умолкла, вдали показался Любич. Через четверть часа они подъехали не дальше чем на полверсты. Все окна были освещены, а на дворе виднелась масса вооруженных людей и лошадей. Нигде не было стражи, не было принято никаких предосторожностей. По-видимому, Кмициц был слишком уверен в своей силе. Подъехав ближе, Володыевский сразу узнал казаков, с которыми ему пришлось не раз воевать, сначала при жизни великого Еремии, а потом под начальством Радзивилла, и пробормотал:
– Если это неприятельские казаки, то этот бездельник хватил уж через край.
Он остановил свой отряд и стал присматриваться. На дворе была страшная суета. Одни казаки держали зажженные факелы, другие бегали во все стороны: то входили в дом, то опять выходили, выносили вещи, укладывали тюки на телеги; другие выводили лошадей из конюшен, скот из сараев; со всех сторон раздавались крики, приказания. Вся эта картина напоминала переезд арендатора в новое имение.
Христофор, старший из Домашевичей, подъехал к Володыевскому.
– Пан полковник, – сказал он, – похоже на то, что они хотят весь Любич уложить на телеги.
– Не вывезут, – ответил Володыевский, – не только Любича, но и своей шкуры. Я совершенно не узнаю Кмицица: ведь он опытный солдат, а нигде не поставил стражи.
– Он уверен в своей силе; у него, должно быть, будет более трехсот человек. Если бы мы не вернулись, то он мог бы среди бела дня проехать с возами через все деревни.
– Хорошо! – сказал Володыевский. – А есть ли еще другая дорога к дому или только эта одна?
– Только эта, а дальше пруд и болота.
– Это хорошо! Сойдите с лошадей!
Шляхта поспешила исполнить приказание; затем, образовав длинную цепь, она окружила дом со всех сторон.
Володыевский с главным отрядом подошел к воротам.
– Ожидать команды! – сказал он тихо. – Не стрелять, пока не прикажу!
Лишь несколько десятков шагов отделяли шляхту от ворот, когда их заметили со двора. Несколько человек сейчас же вскочили на забор и, перегнувшись через него, стали всматриваться в темноту, а грозные голоса спросили:
– Эй, что за люди?
– Стой! – крикнул Володыевский. – Огня!
Из всех имевшихся у шляхты ружей грянули выстрелы, а вслед за ними снова раздался голос Володыевского:
– Бегом!
– Бей, режь! – крикнули ляуданцы, бросившись вперед, как поток.
Казаки тоже ответили выстрелами, но зарядить во второй раз уже не успели. Шляхта налегла на ворота, и под ее могучим напором они рухнули. Впереди стеной шли великаны Бутрымы, самые опасные в рукопашном бою. Шли, как стадо разъяренных буйволов, ломая, давя, уничтожая и рубя все на своем пути, а за ними следовали Домашевичи и Госцевичи.
Солдаты Кмицица храбро защищались; из-за телег и тюков, из окон дома и с крыши раздались выстрелы, но редкие, потому что факелы погасли, и трудно было отличить своих от неприятелей. Несколько минут спустя казаков оттеснили к дому и к конюшням. Раздались крики о пощаде. Шляхта торжествовала.
Но когда она осталась на дворе одна, во всех окнах показались дула ружей, и град пуль посыпался на двор. Большая часть казаков спряталась в доме.
– К дому, к дверям! – крикнул Володыевский.
Действительно, у стен выстрелы не могли им причинить никакого вреда. Но положение их было довольно тяжелое. О штурме окон нечего было и думать, так как их встретили бы выстрелами в упор, и Володыевский велел рубить двери.
Но это было нелегко исполнить, так как двери были сделаны из толстых Дубовых крестовин, покрытых сплошь огромными гвоздями, от которых зазубривались топоры, прежде чем успевали вонзиться в дерево. Самые сильные мужики напирали время от времени, плечами, но напрасно. Двери с внутренней стороны были заперты железными болтами, да, кроме того, их подперли кольями. Но Бутрымы рубили бешено. Кухонную дверь штурмовали Домашевичи и Госцевичи.
После часа тщетных усилий их сменили другие. Некоторые крестовины вывалились, но на их месте показались ружейные дула. Снова раздались выстрелы. Двое Бутрымов упали с простреленной грудью. Но остальные не растерялись и стали рубить с еще большим ожесточением.
Образовавшиеся отверстия, по команде Володыевского, заткнули кафтанами. В это время со стороны дороги раздались голоса: это Стакьяны спешили на помощь своим братьям, а за ними вооруженные мужики из Водокт.
Прибытие новых подкреплений, очевидно, встревожило осажденных – из-за двери послышались голоса:
– Стой, не руби, слушай! Да постой же, черт… Поговорим.
Володыевский велел прекратить работу и спросил:
– Кто говорит?
– Оршанский хорунжий Кмициц, – послышался ответ. – А вы кто?
– Полковник Михал-Юрий Володыевский.
– Челом вам, – отозвался голос из-за дверей.
– Не время любезничать… Скажите, что нужно?
– Мне бы следовало вас об этом спросить. Вы не знаете меня, а я вас. С какой стати вы на меня нападаете?
– Изменник! – крикнул Володыевский. – Со мной вернувшиеся с войны ляуданцы, а у них с тобою счеты за разорение, за безвинно пролитую кровь и ту панну, которую ты сейчас похитил. Знаешь, что тебя ожидает? Ты не уйдешь отсюда живым.
Наступило минутное молчание.
– Ты бы меня не назвал во второй раз изменником, – заговорил опять Кмициц, – если б не дверь, которая нас отделяет.
– Так отопри ее… я тебе не запрещаю.
– Не одна ляуданская собака ноги протянет, прежде чем вы возьмете меня живым.
– Так мы тебя мертвого за ноги вытащим. Нам все равно.
– Слушайте, ваць-пане, и запомните то, что я вам скажу. Если вы нас не оставите в покое, у меня наготове бочонок пороху: я взорву дом, а с ним и всех, кто здесь. Клянусь Богом, что я это сделаю. А теперь берите меня, если хотите.
На этот раз воцарилось долгое молчание. Володыевский напрасно искал ответа. Шляхта с испугом переглядывалась. Столько было дикой энергии и решимости в словах Кмицица, что они ни на минуту не усомнились в их правдивости. Вся победа могла рухнуть от одной искры, а вместе с тем и панна будет потеряна навсегда.
– Что нам делать? – пробормотал один из Бутрымов. – Это сумасшедший человек. Он готов исполнить свою угрозу.
Вдруг у Володыевского явилась счастливая, как ему казалось, мысль.
– Есть еще способ, – воскликнул он. – Выходи, изменник, на поединок со мной. Убьешь меня, – уезжай себе с Богом, никто тебя не тронет.