– Воды!
Ему дали горелки, которую он пил и пил, и, как видно, не без пользы, потому что, оторвавшись наконец от фляги, спросил уже более отчетливо:
– У кого это я?
Наместник встал и подошел к нему.
– У тех, кто вашу милость спасением подарили.
– Значит, не вы накинули аркан?
– Наше дело, милостивый государь, сабля, не аркан. Бесчестишь добрых жолнеров подозрением. А поймали тебя какие-то лихие люди, татарами переодетые. На них, ежели любопытствуешь, можешь поглядеть; вон они, как бараны порезанные, лежат.
И наместник указал рукой на темные тела, лежавшие у подошвы взгорья.
Незнакомец на это сказал:
– Если так – позвольте же мне отдышаться.
Ему подложили войлочную кульбаку, устроившись на которой он погрузился в молчание.
Это был мужчина в расцвете лет, среднего роста, в плечах широкий, почти исполинского телосложения, с поразительными чертами лица. Голову он имел огромную, кожу дряблую, очень загорелую, глаза черные и, точно у татарина, слегка раскосые; узкий рот его обрамляли тонкие усы, по оконечьям расходившиеся широкими кистями. На мощном лице были написаны отвага и высокомерие. Тут совмещалось что-то притягательное и вместе с тем отталкивающее: гетманское достоинство, смешанное с татарской лукавостью, благожелательность и злость.
Отсидевшись несколько времени, он встал и, не поблагодарив, совершенно неожиданно отправился глядеть на убитых.
– Мужлан! – буркнул наместник.
Незнакомец между тем внимательно вглядывался в лицо каждому, качал головою, словно поняв что-то, а затем медленно направился к наместнику, шаря по бокам и машинально ища пояс, за который хотел, как видно, заложить руку.
Не понравилась молодому наместнику таковая значительность в человеке, только что вынутом из петли, поэтому он язвительно сказал:
– Можно подумать, что ты, ваша милость, знакомых ищешь среди этих воров или заупокойную по ним говоришь.
Незнакомец серьезно ответил:
– И не ошибаешься ты, сударь, и ошибаешься; не ошибаешься, потому что искал я знакомых, однако, называя их татями, ошибаешься, ибо это слуги некоего шляхтича, моего соседа.
– Не из одного, видать, колодца берете воду вы с тем соседом.
Странная какая-то усмешка скользнула по тонким губам незнакомца.
– И в этом ты, сударь, ошибаешься, – пробормотал он сквозь зубы.
Спустя же мгновение добавил погромче:
– Однако прости мне, ваша милость, что я надлежащей не выразил благодарности за auxilium[3 - помощь (лат.).] и успешное спасение, каковые меня от столь неожиданной смерти упасли. Мужество твое, ваша милость, покрыло неосмотрительность того, кто от людей своих отдалился; но благодарность моя самоотверженности твоей не меньше.
Молвив это, он протянул руку наместнику.
Однако самоуверенный молодой человек даже не пошевелился и своей протягивать не спешил. Зато сказал:
– Нелишне бы сперва узнать, со шляхтичем ли имею честь, ибо хоть и не сомневаюсь в этом, но анонимные благодарности полагаю неуместными.
– Вижу я в тебе, сударь, истинно рыцарские манеры, и полагаешь ты справедливо. Речи мои, да и благодарность тоже, следовало мне предварить именем своим. Что ж! Перед тобою Зиновий Абданк, герба Абданк с малым крестом, шляхтич Киевского воеводства, оседлый и полковник казацкой хоругви князя Доминика Заславского тож.
– Ян Скшетуский, наместник панцирной хоругви светлейшего князя Иеремии Вишневецкого.
– Под славным началом, сударь, служишь. Прими же теперь благодарность мою и руку.
Наместник более не колебался. Панцирное товарищество хоть и глядело свысока на жолнеров других хоругвей, но сейчас пан Скшетуский находился в степи, в Диком Поле, где таким околичностям придавалось куда меньше значения. К тому же он имел дело с полковником, в чем тотчас же воочию убедился, потому что солдаты, возвращая Абданку пояс и саблю, мешавшие им приводить незнакомца в чувство, подали ему и короткую булаву с костяной рукояткой и яблоком из скользкого рога – обычную регалию казацких полковников. Да и платье на его милости Зиновии Абданке было богато, а умелый разговор обнаруживал живость ума и знание светского обхождения.
Так что пан Скшетуский пригласил его отужинать, поскольку от костра, дразня обоняние и аппетит, потянулся уже запах жареного. Солдат извлек мясо из огня и подал на оловянном блюде. Стали есть, а когда принесен был изрядный мех молдаванского вина, сшитый из козловой шкуры, завязалась и нескучная беседа.
– За наше скорое и благополучное возвращение! – возгласил пан Скшетуский.
– Ты сударь, возвращаешься? Откуда же, позволь поинтересоваться? – спросил Абданк.
– Издалече. Из самого Крыма.
– Что же ты там делать изволил? Выкуп возил?
– Нет, сударь полковник. К самому хану ездил.
Абданк с любопытством насторожился.
– Однако же в приятной компании побывал! С чем же ты к хану ездил?
– С письмом светлейшего князя Иеремии.
– Так ты в послах был! О чем же его милость князь изволил писать хану?
Наместник быстро глянул на собеседника.
– Сударь полковник, – сказал он, – ты глядел в глаза татям, которые тебя заарканили, и это дело твое; но о чем князь писал хану, это дело не твое и не мое, а их обоих.
– Я было удивился, – хитро заметил Абданк, – что его милость князь столь молодого человека послом к хану отправил, но, услыхав твой, сударь, ответ, более не удивляюсь, ибо хоть и молод ты годами, но опытностью и разумом зрел.
Наместник невозмутимо выслушал лестное замечание, покрутил разве что молодой ус и спросил:
– А скажи-ка мне, ваша милость, что поделываешь ты возле Омельника и откуда тут взялся, да еще один?
– А я не один, я людей на дороге оставил, и еду я в Кудак к пану Гродзицкому, командующему тамошним гарнизоном, к каковому меня его милость великий гетман послал с письмами.
– Отчего же ты не поплыл на байдаках?
– Таков был приказ, от коего отступать мне не подобает.
– Странно, и весьма, что его милость гетман так распорядился, ведь в степи-то ты и попал в столь неприятную передрягу; едучи же водою, наверняка избежал бы ее.