Тень на занавеске

– Такие причуды мне знакомы, мастер Марш. Вы здоровы, нужно только в это поверить. Говорю вам: займитесь охотой, стрельбой, чем-нибудь еще, чтобы развеять меланхолию, и снова почувствуете себя хорошо.

– Ладно, поступлю, как вы советуете, – задумчиво протянул Марш. – Может, и так, но… И все же я вас послушаюсь. Мастер Кобб из Брензета пишет, что готов продать по дешевке десятка три откормленных овец, и я думал послать к нему Ральфа Лукера, но попробую поехать сам. Эй, там!.. седлайте мне бурую кобылу и скажите Ральфу, пусть готовится: поедет на мерине вместе со мной.

Когда мастер Марш встал и медленно направился к двери, его лицо исказила гримаса боли. Лекарь, попрощавшись с ним, двинулся через противоположную дверь в сторону будуара прекрасной хозяйки Марстона, бормоча по пути цитату из свежеопубликованной пьесы:

Ни мак, ни мандрагора,
Ни все снотворные настои мира
Уж не вернут тебе тот сладкий сон,
Которым спал вчера ты[4 - Перевод А. Радловой.].

О содержании беседы фолкстонского доктора с прекрасной испанкой, как уверяет миссис Батерби, ей ничего достоверно не известно. Предание, однако, об этом не умалчивает, предлагая, напротив, такое изобилие версий, что встает вопрос, какую из них выбрать. Согласно одним, лекарь, на принадлежность которого к весьма определенному разряду мы уже намекали, учил ее употреблять в дело некие вредоносные смеси, каковые настолько медленно и незаметно отнимают жизнь у своей беспечной жертвы, что у окружающих не возникает никаких подозрений. По другим рассказам, встреча сопровождалась вызовом – ни много ни мало – самого Люцифера при всем его устрашающем параде, включая рога и копыта. Сторонники этой версии ссылаются на свидетельство вышеупомянутой пышногрудой служанки, которая жаловалась, что в Холле тем вечером воняло как на спичечной фабрике. Все, однако, соглашаются в том, что переговоры, с дьявольским участием или без оного, прошли в строжайшей тайне и были очень продолжительны; что их содержание, насколько можно догадаться, не сулило ничего доброго главе семьи; что даме изрядно надоел ее супруг; что в случае, если он благодаря болезни или несчастному случаю будет устранен, мастер Эразм Бакторн, при всем своем философском настрое ума, согласился бы со словами «твои лекарства – к псам!»[5 - Перевод А. Радловой.] и поменял свою лабораторию на имение Марстон со всем имуществом, включая домашний скот. Кто-то намекал, что мадам Изабел питала к нему нешуточную сердечную склонность, другие – возможно, в свете дальнейших событий – предпочитали думать, что мадам просто использовала лекаря в своих целях и тем, кто мог бы вставить ему палки в колеса, был некий Хосе, долговязый юнец с горящими глазами и горбатым носом, выходец с родины мадам, и что ученый муж, при всей своей мудрости, очень рисковал остаться в дураках.

Мастер Хосе был юноша весьма привлекательный на вид. Служба его заключалась в том, что он состоял при даме пажом; должность эта долгие годы была забыта, но недавно ее возродили, и теперь там и сям по лестницам и будуарам шныряли проворные неоперившиеся птенцы, обычно в плотно облегавшей фигуру одежде, украшенной снизу широкой полосой малинового или серебряного кружева, а сверху – тем, что первейший остроумец наших дней описал как «активное высыпание пуговиц». Обязанности, с нею связанные, насколько нам известно, нигде точно не были определены. Среди них числятся, и всегда числились, следующие: надушить платок, расчесать комнатную собачку, принести при случае свернутую квадратиком любовную записочку. Упомянутый юный джентльмен, пяти футов десяти дюймов ростом, достигший в прошлом году девятнадцатилетия, по праву мог считаться переростком. Тем не менее Хосе продолжал отправлять эту должность – потому, вероятно, что ни для каких других не был пригоден. На совещание хозяйки с лекарем его не допустили, поручив нести стражу в приемной, а когда встреча подошла к концу, он сопроводил леди и ее гостя во двор, где с должным респектом придержал последнему стремя, пока тот занимал свое место на спине Панча.

Кто первый сказал: «Чем меньше кувшинчик, тем больше ушки»? Вдумчивый метафизик гончарного искусства, он мог бы добавить к ушкам еще и острые глазки, и, в отдельных случаях, неболтливые язычки. Случилось так, что один (метафорически выражаясь) представитель данного разряда гончарных изделий присутствовал как раз при встрече своей матери с мастером Эразмом Бакторном: укрытый спинкой большого кресла, он оставался неслышным и незримым свидетелем. Мы говорим о мисс Мэриан Марш, шестилетнем бесенке, румяном и смешливом, но способном под настроение вести себя тихо как мышка. В дальнем конце комнаты имелась ниша, где стоял красивый, отполированный до блеска шифоньер черного дерева, который издавна служил предметом гаданий для маленькой мисс. Но ее любопытство всегда натыкалось на отказ; несмотря на упорные уговоры, ей ни разу не разрешили взглянуть на ту тысячу и одну красивую вещицу, что там, без сомнения, хранились. Однако в тот день шифоньер оказался не заперт, и Мэриан, дрожа от нетерпения, уже готовилась сунуть туда нос, но тут ей в голову пришла естественная для ребенка мысль, что она получит больше возможностей, если затаится. Фортуна ей благоприятствовала: сжавшись в комочек, девочка видела, как мать что-то достает из ящика и протягивает лекарю. За этим последовали приглушенные переговоры; слова, как показалось ребенку, были иностранные. Будь Мэриан постарше, она, возможно, все равно ничего бы не поняла. После паузы дама, послушавшись джентльмена, вынула что-то из туалетного столика и дала ему. Сделка, в чем бы она ни состояла, по всей видимости, совершилась, предмет был бережно возвращен на прежнее место. Между участниками состоялся долгий и, судя по всему, увлекательный разговор вполголоса. Когда он окончился, миссис Марш и мастер Эразм Бакторн вместе покинули будуар. Но шифоньер! Он по-прежнему стоял незапертый, с соблазнительно приоткрытой двустворчатой дверцей и связкой ключей в замочной скважине. Шалунья тотчас забралась на стул, ящик, который недавно выдвигали, легко поддался ее усилиям, и поспешные поиски завершились находкой – самой чудесной восковой куколкой, какую можно себе вообразить. Это была первоклассная добыча, и мисс, не теряя времени, забрала ее себе. Задолго до того, как мадам вернулась в свое святилище, Мэриан, усевшись в саду под калиной, принялась со всей нежностью и заботой баюкать свою новую дочурку.

– Смотри, Сьюзен, как сильно я поцарапала руку, – пожаловалась юная леди, когда ее нашли в ее убежище и отвели полдничать.

– Да, мисс, с вами вечно что-нибудь приключится – чинить не перечинить! Лазаете по кустам, платье каждый раз в клочья. Служанка при госпоже, бедняжка, только и делает, что возится с вашими вещами, мало ей юбок мадам!

– Но платье целое, Сьюзен, и по кустам я не лазала; это все кукла; смотри, какую страшенную я из нее вынула булавку, а вот и еще одна! – И Мэриан вытащила одну из этих булавок, черную и острую, – такими в дни тупеев и помпонов пользовались наши прабабки, чтобы обезопасить свои головные украшения от наглых посягательств зефира и «легких ветерков».

– И где же вы, мисс, взяли эту «хорошенькую куколку», как вы говорите? – спросила Сьюзен, вертя в руках и внимательно разглядывая восковую фигурку.

– Мама дала, – ответила девочка.

И это была выдумка!

– Да ну… – задумчиво протянула девушка, а потом шепнула себе под нос: – Будь я проклята, если она не походит на нашего хозяина! Давайте-ка, мисс, к столу! Разве не слышите – уже бьет час!

Тем временем мастер Марш со своим слугой Ральфом шагал по извилистым тропкам, которые тогда, как и сейчас, чисто условно именовались дорогами и вели от Марстон-холла к границе Ромни-Марш. Продвигались они медленно: хотя бурая кобыла была достаточно резвой и мерин тоже легок на ходу, но дорожки, по которым в те времена ездили преимущественно тяжелые телеги, в низинах представляли собой сплошное болото, а на склонах – нагромождение камней, и одолевать это чередование пригорков и впадин было непросто.

Хозяина мучила боль, слуга ни о чем не думал; и пусть в те времена, в отличие от позднейших, более утонченных, непринужденное общение между представителями разных сословий было делом обычным, беседу заменяли случайные приглушенные стоны одного и беспечное насвистывание другого. На исходе часа они достигли лесов Акрайза и приготовились спуститься по одной из тамошних тенистых дорожек под аркой ветвей, сплетенных так тесно, что ее не проницают ни ливень, ни солнечные лучи, и тут мастера Марша скрутил внезапный и столь жестокий спазм, что он едва не свалился с лошади. С трудом спешившись, он присел на обочине. Он просидел там целых полчаса, несомненно жестоко страдая: по взмокшему лбу катился крупными каплями пот, все тело сотрясала дрожь, глаза вылезали из орбит; преданному, хотя и туповатому слуге показалось, что хозяин вот-вот умрет. Слыша его душераздирающие стоны, встревоженный Ральф не знал, на что решиться: следовало бы добраться до одной из редких в этих краях хижин и попросить о хоть какой-то помощи, но страшно было оставить хозяина одного. Но вот, так же внезапно, Марш, глубоко вздохнув, расслабился и объявил, что ему полегчало; пытка прекратилась, и он, по его собственным словам, почувствовал, что «у него словно бы вынули из сердца нож». Еще немного помедлив, он с помощью Ральфа вернулся в седло. Как он объяснил, нездоровье осталось при нем, нутро по-прежнему глодала ноющая боль, но острый приступ миновал и больше не возвращался.

Выбравшись из тенистых ущелий, хозяин и слуга прибавили скорость и наконец приблизились к берегу, оставили за спиной, по левую руку, романтический замок Солтвуд с соседним городом Хитом, проследовали дальше по старинной мостовой, пересекли древнюю римскую дорогу, иначе Уотлинг, и снова нырнули в леса, простирающиеся от Лима до Остенхангера.

Когда путники, покинув лиственную сень, выехали на равнину Олдингтон-Фрит – обширное открытое пространство, доходящее до самого «Марша», – солнце успело подняться высоко над горизонтом и люди, а также и лошади стали ощущать гнет полуденного зноя.

Именно здесь, неподалеку, в приходе при часовне, следы которой до сих пор может отыскать какой-нибудь заинтересованный любитель древностей, менее чем за сто лет до времен нашего рассказа началась история Элизабет Бартон, «святой девы из Кента», чьи шалости с «чудесами» в конечном счете уготовили ее голове незавидно высокое положение на Лондонском мосту, и хотя позднее округу выпала удача иметь пастырем человека выдающегося и просвещенного, тезку нашего мастера Эразма, но, по правде говоря, старая закваска, как думали многие, продолжала делать свое дело. За округом закрепилась дурная слава, и пусть папистские чудеса больше не будоражили воображение местных обитателей, но слухи о чарах и заклятиях, творимых не менее диковинным образом, ползли и ползли. Поговаривали, будто здешние дебри сделались излюбленным местом встреч колдунов и прочих нечестивых служителей Сатаны, и в конце концов на эти разговоры обратил внимание не кто иной, как сам мудрейший Мэтью Хопкинс, главный охотник на ведьм, назначенный британским правительством.

Большая часть Фрита – или Фрайта, как произносили тогда и произносят до сих пор, – была прежде заповедником, где право свободной охоты и тому подобное принадлежало архиепископу епархии. После Реформации, однако, земли были отданы в общественное пользование, и Томас Марш с Ральфом застали на лужайке живую сцену, достаточно объяснившую те звуки, которые достигали их ушей еще раньше, в лесу, и об источнике которых можно было только гадать.

Был ярмарочный день: тут и там виднелись балаганы, палатки и прочие незамысловатые принадлежности, необходимые тем, кто явился сюда не только торговать, но и развлекать народ; разносчики с их снаряжением, лошадиные барышники, свиноторговцы, продавцы посуды и столовых приборов – все сновали среди толпы, предлагая свой товар и зазывая покупателей. С одной стороны пестрели ленты, молча взывая к галантности сельских кавалеров, с другой пускала слюнки ребятня при виде конфет с ликером и соблазнительных леденцов на палочке, изготовленных по наилучшим рецептам из «Альманаха истинной аристократки».

Для тех, кто выбрался из своего скромного жилища не столько ради покупок, сколько ради потехи, хватало различных сельских забав и состязаний. В одном углу высился, внушая атлетам ложные надежды, скользкий, блестевший от жира столб с большой головой сыра на вершине. В другом плавало в не слишком чистой воде яблоко, которое, как ни старались юные танталы, неизменно выпрыгивало у них изо рта. Еще где-то отчаянно визжала затравленная свинья, вырываясь из рук очередного сельского молодца, самонадеянно нацелившегося на ее густо намыленный хвост. Приятным отдохновением взгляду от этой суеты служили гримасы ухмылявшихся кандидатов, готовых подставить свою шею под хомут. Все вокруг забавлялись, веселились, объедались, строили куры и чинили проказы.

Не хватало девы Мэриан с ее вассалами, Робин Гуда, Скарлетта и Малютки Джона; отсутствовал Брат Тук, исчез и конь-качалка, но были исполнители моррисданса, которые под веселый трезвон колокольчиков ловко выплясывали среди прилавков, ломившихся от имбирных пряников, волчков и плеток, свистков и прочих шумных пыточных инструментов из домашнего обихода, без коих до сих пор не обходятся такого рода события. Если бы у меня был враг, не простой, а смертельный, я заманил бы его любимого сынка на ярмарку и купил ему свисток и дудочку.

На краю лужайки, где толпа была реже, стоял небольшой квадратный помост высотой примерно до подбородков зрителей, чьи взрывы хохота говорили о том, что там происходит что-то особенно занимательное. Помост был разделен на две неравные части; меньшая, огороженная занавесками из грубого холста, скрывала от глаз профанов святая святых передвижного храма Эскулапа, ибо это был именно он. Внутри, подальше от любопытных взглядов, скрывался до поры шарлатан, занятый, без сомнения, тем, что готовил и раскладывал чудесную панацею, которая должна была вскорости одарить благами здоровья восторженных зевак. Тем временем на авансцене фиглярствовал зазывала, незамысловатые выходки которого, сопровождаемые мелодичным гудением коровьего рога, имели у зрителей поразительный успех. Костюм его мало отличался от того, в каком являлся перед своей «просвещенной и почтенной публикой» покойный (увы, нам горько писать это слово!) мистер Джозеф Гримальди; главная разница заключалась в том, что верх представлял собой длинную белую блузу из домотканого полотна, украшенную карикатурным подобием рафа (он в то время стремительно выходил из моды), на сквозной застежке из крупных металлических пуговиц белого цвета; низ состоял из просторных белых штанов, тоже полотняных; непропорционально длинные рукава спускались ниже колен и хлопали, когда он сопровождал свои шутки разнообразными прыжками и кульбитами. В глазах фигляра, сверкавших на его выбеленном мелом и щедро нарумяненном лице, читались безграничная развязность и некоторое затаенное лукавство, и те же свойства сквозили в шуточках, грубость которых ничуть не отталкивала рукоплескавшую толпу.

Он произносил длинную и страстную речь, объяснявшую высокие притязания его хозяина, из которой его разинувшие рты слушатели узнали, что тот родился седьмым сыном седьмого сына, а такому человеку, как известно, от роду дан талант врачевателя; что он, не удовольствовавшись этим счастливым стечением обстоятельств, еще и много путешествовал; в поисках научных знаний не только обошел весь этот свет, но и побывал за его границами; что им изучены равно и глубины океана, и недра земли; что, кроме замечательных мазей и припарок, он изобрел прославленный бальзам Кракапаноко, который состоит из разнообразных мхов, собранных в море, на глубине в тысячи фатомов; что этот сваренный на лаве Везувия бальзам является надежнейшим средством от всех человеческих болезней и даже, как показало надлежащее испытание, способен едва ли не воскрешать мертвых.

– Подходите ближе! – продолжал зазывала. – Подходите ближе, любезные господа, и вы, любезные госпожи, подходите все. Не робейте перед величием: пусть Альдровандо выше короля и императора, но он нежнее, чем грудное молоко; для гордого он кремень, но для смиренного – мягкий воск; он не спрашивает про ваши болезни, он видит их, едва взглянув, нет – даже не глядя; он распознает ваш недуг с закрытыми глазами! Подходите, подходите ближе! Чем неизлечимей ваша хворь, тем лучше! Записывайтесь к знаменитому доктору Альдровандо, первому целителю пресвитера Иоанна, врачу далай-ламы, придворному хакиму Мустафа-Мулей-Бея!

– А позволено ли будет спросить, не знает ли твой хозяин заговора от зубной боли? – осведомился немолодой селянин, чья раздутая щека свидетельствовала о том, что вопрос он задал неспроста.

– Заговор? Да у него их тысячи, и надежней некуда! Эка невидаль, зубная боль! Я-то надеялся, что у тебя переломаны все кости или вывихнуты все суставы. Зубная боль! Пожалуйте, мой господин, шестипенсовик – за такую ерунду мы больше не берем. Сделаешь, как я скажу, и даже слово такое – челюсть – больше не вспомнишь!

Порывшись в большом кожаном кошельке, селянин извлек наконец шестипенсовик и протянул его фигляру.

– А теперь веди меня к твоему хозяину, пусть заговорит мне зуб.

– Ну нет, любезный; век себе не прощу, если ради такого пустяка побеспокою могущественного Альдровандо: хватит и моего совета, за результат я ручаюсь. Поспеши, дружище, домой, налей холодной родниковой воды, всыпь этот порошок, набери воды в рот, сядь к огню и подожди, пока она закипит!

– Чтоб тебе пусто было, жулик чертов! – вскричал одураченный селянин, но раскаты хохота со всех сторон означали, что толпе эта выходка пришлась по вкусу. Изливая свое негодование в ругательствах, он удалился, а скоморох, убедившийся, что завоевал симпатии слушателей, принялся балагурить еще развязней, а в промежутках прыгал, скакал и извлекал из своего рога нестройные звуки.

– Ближе, господа мои, подходите ближе! Здесь вы получите лекарства от всех земных зол: душевных и телесных, естественных и сверхъестественных! У вас сварливая жена? Вот вам средство, чтобы ее укротить. У вас дымит камин? Миг – и с дымом покончено!

Проявить интерес к первому средству никто публично не решился, хотя некоторые не исключали, что их соседям случалось воспользоваться чем-то подобным. Но на второй из рецептов нашлось не менее дюжины желающих. Серьезно и торжественно Пьеро собрал их даяния и вручил каждому непривычным образом свернутый и прочно запечатанный конвертик, где, как он уверил, содержалось письменное указание, которое нужно в точности выполнить, и тогда целый год не будешь вспоминать о дыме. Те, кто полюбопытствовал насчет этой тайны, узнали, что рекомендованное магическое средство состояло в рябиновой веточке, сорванной при лунном свете, но имелось и дополнительное условие: используя веточку, нельзя было разжигать в камине огонь.

Частые взрывы смеха на этом краю лужайки привлекли в конце концов внимание мастера Марша, благо он как раз проезжал мимо. Марш приостановился у сцены в ту минуту, когда неугомонный балабол, отложив в сторону свой чудовищный рог, взялся поразить «публику» еще больше: он стал глотать огонь! Любопытство, смешанное с удивлением, достигло высшей точки; наблюдая за тем, как из нутра этого живого вулкана исторгаются клубы дыма, зрители, особенно представительницы нежного пола, начали тревожиться. Все взгляды были так плотно прикованы к глотателю огня, что никто не заметил, как на сцене появилось другое лицо. Меж тем это был Deus ex machina[6 - Бог из машины (лат.).] – не кто иной, как сам блистательный Альдровандо.

Невеликого роста и щуплого телосложения, ученый муж отчасти компенсировал первый из этих недостатков за счет высокой конической шляпы с петушиным пером; что до весомости, то ее придавали стеганый, с подбитыми ватой плечами, дублет и надетый сверху ниспадающий воротник. Его одеяние целиком было сшито из черной саржи, скрашенной алыми вставками в разрезах на туловище и рукавах; красными были и перо на шляпе, и розетки на туфлях, снабженных, кроме того, красными каблуками. Подкладка короткого плаща из потертого бархата, небрежно наброшенного на левое плечо, тоже была красной. По всем имеющимся у нас сведениям данное приятное чередование красного и черного весьма приветствуется при дворе Вельзевула и является излюбленным у множества его друзей и фаворитов. На худом, с резкими чертами лице под кустистыми бровями горели огнем маленькие серые глазки, которые составляли контраст морщинам, бороздившим во всех направлениях его лоб. Пока внимание толпы было поглощено пиротехническими упражнениями мистера Потешника, Альдровандо медленно вышел из своего занавешенного угла, непринужденно оперся на загнутую ручку трости из черного дерева и замер в дальнем конце сцены, не спуская глаз с лица Марша, носившего, как ни был тот увлечен зрелищем, приметные следы боли.

Сначала мастер Марш не замечал этого инквизиторского взгляда, но наконец глаза обоих встретились. Бурая кобыла была лошадь рослая, высотой в холке почти шестнадцать ладоней. Сам Марш, хоть и согнулся немного от нездоровья и «клонившихся к закату» дней, достигал полных шести футов. Поскольку он сидел в седле, пешие не были для него помехой, и он, естественно, оставался в задних рядах толпы, что сблизило его с тщедушным Доктором: красные каблуки не мешали тому, чтобы их лица находились на одном уровне.

– И что привело сюда мастера Марша? Что ему до фиглярств жалкого буффона, когда в опасности самая его жизнь? – прозвучал резкий, надтреснутый голос, буквально вонзавшийся ему в уши. Это заговорил доктор.

– Так ты меня знаешь, приятель? – Марш окинул говорящего заинтересованным взглядом. – Я тебя не припомню, и все же… нет… где мы встречались?

– Об этом положено молчать, – последовал ответ. – Достаточно того, что мы и вправду встречались… быть может, в иных краях… а теперь счастливый случай свел нас снова… счастливый, по крайней мере для тебя.

– И верно, твое лицо мне кого-то напоминает. Я встречал тебя раньше, но где и когда – не знаю. Но что тебе от меня нужно?

– Нет, Томас Марш, вопрос в ином: что нужно здесь тебе? Что понадобилось тебе Олдингтон-Фрит? Одна-две дюжины несчастных овец? Или что-то более близкое твоему сердцу?

При этих словах, произнесенных с особым значением, Марш вздрогнул; на мгновение его пронзила боль, и кислая мина на лице шарлатана сменилась улыбкой – отчасти сочувственной, отчасти саркастической.

– Бога ради, любезный! – воскликнул Марш, переведя дыхание. – Что тебе известно обо мне и моих делах? Что тебе известно…

– Известно то, мастер Томас Марш, – веско произнес чужак, – что твоя жизнь в опасности даже в эту минуту, враги прибегли к адским искусствам; но это ладно, в этот раз ты спасен… другие руки, не мои, спасли тебя! Боль отступила. Чу! Часы бьют час!

Тем временем на крыльях западного бриза, миновав сплошной ковер мощных дубовых крон, расстилающийся между Фритом и тем, что было когда-то приорством, до них долетел одиночный удар колокола на Билсингтонской колокольне. Едва заслышав принесенные ветром звуки, доктор Альдровандо резко, словно бы рассерженно, двинулся в другой конец сцены, где погас огонь и скоморох на потеху толпы принялся извлекать у себя изо рта ярд за ярдом цветной ленты.

– Стой! Заклинаю, стой! – взмолился Марш. – Я был не прав, ей-богу не прав. В самом деле, со мной вдруг случилось настоящее чудо – я свободен, я снова дышу, словно бы не стало груза лет, давившего мне на плечи. Возможно ли это… не ты ли это сделал?

– Томас Марш! – Доктор помедлил и, на минуту обернувшись, проговорил: – Это не я; повторяю, это деяние не мое, а иной, невинной руки. И все же послушай моего совета! Твои враги лелеют коварные замыслы; я, и только я способен избавить тебя от опасности. Езжай куда собирался, но, если дорожишь своей жизнью и тем, что ценнее жизни, жди меня у того заросшего лесом пригорка в ту минуту, когда его голой вершины, которая виднеется поверх деревьев, коснется первый лунный луч.

Доктор решительно шагнул к противоположному концу помоста и спустя миг уже не занимался ничем, кроме бесед с теми, кого привлекли звуки рога, и раздачей им рецептов против их подлинных и мнимых хворей. Безуспешно Марш пытался снова привлечь его внимание; не приходилось сомневаться, что доктор намеренно его избегал. Потратив на бесплодные старания больше часа и увидев, что доктор вновь скрылся в занавешенном холстом углу, Марш медленно и задумчиво поехал прочь.