Голубая лагуна

– Моя шкатулка!? – сказала она вопросительно, и невзрачное личико ее внезапно превратилось в лицо ангела.

Она улыбнулась, – а когда Эммелина улыбалась, казалось, что ее освещает луч райского света. Это было видение чистейшей детской красоты.

Потом она исчезла с своей шкатулкой, и Лестрэндж снова засел за книгу.

Кстати сказать, эта шкатулка причиняла больше хлопот на корабле, чем весь пассажирский багаж вместе взятый.

Эммелина получила ее в подарок от одной дамы при отъезде, и никто не знал, что в ней содержится, кроме нее самой и дяди.

Беда была только в том, что она то и дело теряла свое сокровище. Боясь расстаться с ним, она вечно таскала его с собой; бывало, усядется за свертком каната и призадумается, потом встрепенется при виде каких-нибудь маневров матросов, вскочит посмотреть, хватится шкатулки – а ее и след простыл.

Тогда она принималась обыскивать весь корабль, с убитым лицом и широко раскрытыми глазами, заглядывая во все уголки, как неспокойное привидение, не говоря ни слова.

Ей словно было стыдно сказать кому бы то ни было о своей потере. Тем не менее, все знали о ней, и все принимались искать шкатулку. И странно сказать, находил ее обыкновенно Пэдди Баттон. Дело в том, что Баттон, такой неумелый в глазах взрослых людей, в глазах детей был непогрешим.

Немного погодя, Лестрэндж закрыл книгу и поднял глаза на зеркало.

Лицо его поражало своей худобой. Возможно, что именно в эту самую минуту он впервые понял, что обречен на смерть, и скорую смерть.

Он отвернулся от зеркала и просидел некоторое время, уставившись на чернильное пятно на столе; затем встал и медленно поднялся на палубу.

Когда он облокотился на перила, чтобы перевести дыхание, великолепие южной ночи жгучей болью вонзилось ему в сердце. Он сел и стал смотреть на Млечный Путь, эту триумфальную арку, воздвигнутую из солнц, которую первый луч зари сметает, как сновидение.

На Млечном Пути, близ Южного Креста, виднеется грозная закругленная бездна – Угольный мешок. Она так сильно напоминает темную пещеру, что при виде ее у человека с воображением мутится в голове. Для невооруженного глаза она черна и уныла, как смерть, но взгляни в телескоп, и увидишь мириады прекрасных звезд.

Глаза Лестрэнджа блуждали по небосводу, как вдруг он заметил, что по шканцам шагает какая-то фигура. Это был «Старик».

Капитан корабля всегда называется «Стариком», каков бы ни был его возраст. Капитану Лефаржу было лет сорок пять. Он был француз по происхождению, но американский гражданин.

– Не знаю, куда это девался ветер, – заметил он, приближаясь – Должно-быть, проделал себе дыру в небе и удрал в мировое пространство.

– Долгое было плавание, – сказал Лестрэндж, – и думается мне, капитал, что мне предстоит путь еще более долгий… И не Сан-Франциско мой порт – я это чувствую…

– Бросьте об этом думать, – сказал капитан, усаживаясь рядом, – Что толку предсказывать погоду за месяц вперед? Теперь, раз мы попали в теплую полосу, дело пойдет на лад, и вы будете совсем молодцом к тому времени, как подойдем к Золотым воротам.

– Я думаю о детях, – сказал Лестрэндж, как бы не слыша его. – Если что случится со мной до прибытия в порт, я попрошу вас об одном: распорядитесь с моим телом так, чтобы дети ничего не знали… Я все эти дни об этом думаю, капитан; эти дети ничего не знают о смерти.

Капитан неловко заерзал на скамье.

– Мать Эммелины умерла, когда девочке было два года. Отец ее – мой брат – умер до ее рождения. Дикки никогда не знал матери: она умерла при его рождении и, Боже мой, капитан! Смерть жестоко опустошила мое семейство! Удивительно ли, что я скрыл самое ее имя от двух дорогих мне существ?

– Да, да, – проговорил Лефарж, – это верно, все это очень печально!

– Когда я был ребенком, – продолжал Лестрэндж, – нянюшка пугала меня рассказами о покойниках, пугала меня адом. Не могу выразить, насколько это отравило всю мою жизнь. Поэтому, когда эти два созданьица остались на моем попечении, я решил, что сделаю все возможное, чтобы уберечь их от ужаса смерти. Не знаю, хорошо ли я сделал, но я старался сделать к лучшему. У них была кошка, и раз как-то Дикки приходит ко мне со словами: «Пала, киска уснула в саду, и никак ее не разбудить». Тогда я повел его в цирк, и он позабыл о кошке. На другой день он снова спросил о ней. Я не сказал, что ее закопали в саду, а сказал, что она, вероятно, убежала. Через неделю он и думать о ней забыл – дети скоро забывают.

– Это верно, – подтвердил капитан. – А все же когда-нибудь да придется им узнать, что они должны умереть.

– Если час расплаты настанет для меня раньше, чем мы достигнем земли, и меня опустят в беспредельное море, я не хочу, чтобы их угнетала эта мысль. Скажите им, что я пересел на другой корабль, и доставьте их обратно в Бостон. У меня есть письмо к одной тамошней даме. В смысле земных благ они обеспечены. Так и скажите, что я пересел на другой корабль, – дети скоро забывают…

– Будь по-вашему, – сказал моряк.

Глава III. Тень и пожар

Был четвертый день штиля. На корме устроили навес для пассажиров, под которым Лестрэндж пытался читать, а дети – играть. Зной и скука превратили даже Дикки в неопределенную, ворчливую массу, ленивую, как слизняк. Что касается Эммелины, то она совсем осовела. Лоскутная кукла валялась где-то на палубе, и даже шкатулка была позабыта.

– Папочка! – вдруг крикнул Дик, забравшийся на перила.

– Что тебе?

– Рыбы!

Лестрэндж подошел к нему и заглянул вниз. В смутной зелени моря двигалось что-то бледное и длинное, – что-то зловещее. Затем вынырнуло второе существо. Лестрэндж рассмотрел глаза, темные плавники, длинное туловище и с дрожью прижал к себе Дикки.

– Славная какая, правда? – воскликнул мальчик. – Я бы вытащил ее на корабль, будь у меня крючок. Отчего у меня нет крючка, папочка, отчего?

Кто-то дернул Лестрэнджа за платье. Эммелине также захотелось посмотреть. Он поднял ее на руки, но грозные тени уже исчезли, и зелёная глубь стала по-прежнему незапятнанной и невозмутимой.

– Как их зовут, папочка? – настаивал Дик,

– Акулами, – сказал Лестрэндж, лицо которого покрылось испариной.

Он поднял свою книгу – это был том Теннисона – и уставился на залитую солнцем палубу.

Море показало ему грозное видение. Поэзия, красота, искусство, любовь и радость жизни – возможно ли, чтобы эти могли существовать в одном мире вместе с теми? Он взглянул на книгу, лежащую у него на коленях, и сравнил то прекрасное, что видал в ней, с тем ужасным, что дожидалось поживы под килем корабля.

Была половина четвертого, и няня пришла за детьми. В эту минуту явился капитан Лефарж и остановился посмотреть влево, где показалась полоса тумана.

– Солнце слегка затуманилось, – сказал он, – надвигается туман. Видали вы когда-нибудь туман на Тихом океане?

– Нет, никогда.

– Ну, второй раз не захочется увидать, – заметил моряк, и, заслонив глаза рукой, стал всматриваться вдаль. Уже линия горизонта утратила свою ясность, и день затмился едва заметной тенью.

Вдруг капитан повернулся, поднял голову и стал водить носом.

– Что-то горит где-то! Должно-быть, этот болван слуга. Вечно, если не бьет стекла, то опрокидывает лампы и прожигает дыры в ковре, – Он подошел к люку, – Эй, там, внизу!

– Здесь, сэр.

– Что там у вас горит?

– Ничего не горит, сэр.

– Говорю вам, я чувствую запах гари. Если не там горит, то где-нибудь на палубе, – может-быть, бросили тряпки в огонь?

– Капитан, – воскликнул Лестрэндж, – подойдите сюда. Не знаю, помутилось ли у меня в глазах от слабости, но только мне чудится что-то странное у грот-мачты.

В том месте, где грот-мачта входит в палубу, и на некотором протяжении вверх ствол ее казался в движении. Это мнимое движение происходило от спирали дыма, настолько прозрачного, что угадать о нем можно было только по похожему на мираж трепету обвиваемой им мачты.