Сто страшных историй

Дела семейные

– Рэйден! Рэйден вернулся!

Каори с разбегу повисла на мне:

– Какой красивый!

Я закружил девчонку, слушая ее счастливый визг – и ворчание матушки, всемерно поддержанное О-Сузу, нашей старой служанкой. Юные девушки так себя не ведут, со знанием дела утверждали опытные дамы. Юным девушкам приличествует скромность, потупленный взор и усердие в домашних делах. И что самое прискорбное: некому как следует наказать юных невоспитанных девушек за их развязность, достойную осуждения. А все почему? Все потому, что мужчины в доме бессовестно потакают буйным девицам в их непростительных забавах, а женщины в доме слишком добросердечны для наказаний, и значит, тоже в общем-то потакают…

При этом О-Сузу не забывала чистить и потрошить угрей, купленных у рыбаков прямо на пристани, а матушка готовила к рыбе сладкий соус. В корзинке перед ней ждали своего часа древесные грибы, водоросли и мисочка со стружкой тунца.

– Какой красивый!

Я и впрямь был красивый. Чего зря скромничать?

Покинув жилище разносчика Мэмору, я отправил Широно в управу, велев ему вкратце пересказать суть дела секретарю Окаде и просить секретаря подготовить для меня – точнее, для Мэмору – грамоту о перерождении. Все спорные или неизвестные секретарю сведения в грамоте пусть оставляет в виде пустых мест, я завтра утром все заполню. Широно умчался, наконец-то не сдерживая свой журавлиный шаг, а я, мучимый голодом, направился перекусить в лапшичную дядюшки Ючи, где и встретил старого знакомца – полицейского Хизэши.

Да-да, того самого, который зимой из рядового досина возвысился до звания ёрики, после чего оказал мне услугу, согласившись приглядывать за одним не в меру ретивым лавочником, любителем собачьих боев. Услуга эта изрядно обогатила Хизэши, превратившись в регулярный, а главное, не известный начальству источник дохода – прознай о лавочнике в управе городской полиции, и Хизэши пришлось бы делиться. Так что я мог не считать себя в долгу у приятеля – мы были квиты.

«Братья! – завопил Хизэши. – Мы теперь с тобой братья!»

Я начал лихорадочно прикидывать, с чего это вдруг Хизэши записал меня в братья, но он сам прояснил ситуацию. Каким-то чудом – полицейские все чудотворцы в смысле сплетен – Хизэши разузнал, что меня сегодня публично поздравляли во дворе нашей управы и даже (пресветлый Будда!) пили саке за казенный счет. С чем меня поздравляли, он не знал, но справедливо решил, что с повышением. Суть повышения также осталась для Хизэши тайной, только он и не стремился вызнать всю подноготную. Его повысили зимой, меня повысили на пороге лета – братья, кто еще, если не братья!

Он, понятное дело, старший, я младший.

Как младший, я заплатил за выпивку. Потом заплатил еще раз. Потом Хизэши взял добавку, как старший. Потом нас угостили за счет заведения. Дальше гуляла вся публика, какая только собралась в лапшичной, а дядюшка Ючи не брал платы за каждую третью чашку лапши и каждую пятую бутылочку саке. Потом Хизэши увидел мою новую одежду, подаренную преемнику господина Абэ от лица службы – я забрал ее у Широно, прежде чем отправить слугу в управу, потому что из лапшичной собирался идти домой.

Я и опомниться не успел, как меня раздели и сразу одели, но уже в дареное.

«Какой красивый! – горланил Хизэши, предвосхищая мою встречу с приемной сестрой. – Да ты просто бог Идзанаги! Как чудесно, я встретил прелестного юношу!»[9 - Хизэши цитирует слова, произнесенные богиней Идзанами в адрес своего мужа бога Идзанаги, когда они встретились во время акта творения мира и других богов.]

И гуляки вторили ему:

«Хорош! Давайте женим красавца! Зовите певичек…»

Тут я и удрал. Певичек все равно позвали, только я уже этого не видел. В голове играли флейты и стучали барабаны, но я все-таки сообразил, что старую одежду надо прихватить с собой. Никуда бы она не делась, хозяин лапшичной прислал бы одежду завтра ко мне домой с мальчишкой-посыльным, но я хорошо представлял, во что превратится наряд, случайно сброшенный на пол кем-то из забулдыг, после явления веселых девиц и бурного восторга собравшихся.

Увидь это тряпье моя матушка – попреков не оберешься!

– Хидео-сан еще не вернулся?

Сняв с себя Каори, недовольную завершением потехи, я повернулся к матери. Та только руками развела: сам, мол, видишь! В последнее время образ жизни отца резко изменился: он теперь не проводил ночи в патруле, зато уходил на службу рано и засиживался допоздна.

Да, засиживался. А что, я еще об этом не рассказывал?

Не только мы с Хидэши получили повышение. Отец был третьим в нашей компании, хотя назвать его братом я бы не рискнул. Мне и без того хватало нашего сложного родства. Господин Хасимото, начальник городской стражи, не ограничился благодарностью, объявленной старшине Хидео в моем присутствии. Уж не знаю, что больше повлияло на решение господина Хасимото: благодарность, высказанная вслух, или общие заслуги моего отца? Так или иначе, месяц назад он вызвал старшину к себе в кабинет и объявил, что у него – у начальника, в смысле – освободилась должность третьего младшего помощника. И господин Хасимото никого не хочет видеть на этой должности, кроме как Торюмона Хидео, самурая опытного, сурового к подчиненным, знающего всю кухню (он так и сказал: кухню!) охраны порядка не понаслышке.

Отец пал ниц и возблагодарил.

Новые обязанности требовали от отца личного присутствия в управе. Он уже не мерял шагами темные улицы в компании сослуживцев, а сидел в отдельном помещении, деля его с двумя другими помощниками начальника стражи. Сидел и, что называется, марал бумагу. Закрывал старые, утратившие смысл маршруты караулов и прокладывал новые; рассчитывал время, достаточное для патрулирования тщательного, с вниманием к мелочам, а не такого, когда стражники последнюю треть дороги бегут сломя голову, волоча за собой на веревке задержанного пьяницу, потому что не успевают завершить свой дозор к положенному часу. Менял состав караулов, следя, чтобы новичок попадал в общество людей опытных, а двое забияк, готовых в любой момент помериться силами, не шлялись переулками бок о бок, ища малейший повод опозорить звание стражника.

Помощники господина Хасимото, как мне передали сведущие люди, сперва опасались отца, полагая, что он возжелает подсидеть одного из них и двинуться дальше по служебной лестнице. Но вскоре стало ясно, что хмурый и неразговорчивый Хидео к карьере не стремится, интриг не плетет, зато работу свою делает лучше лучшего. Заодно он делал и треть работы сослуживцев, позволяя им сбегать домой раньше срока, к заждавшимся женам, или в веселый квартал к «цветам сливы».

Падать ниц помощники не стали, но тоже возрадовались.

Если кто здесь и был недоволен, так разве что мой отец. Привыкнув к ночному образу жизни, он с трудом перешел на дневной. Кроме того, сидячая работа претила его характеру. И под страхом смерти он не признался бы в том, что с большей радостью прочесывал бы в кромешной тьме квартал за кварталом, охраняя покой горожан, нежели помогал бы это делать другим стражникам, сам оставаясь в управе. Отказаться от повышения он не мог, поэтому стал мрачней обычного, а на кисть с тушечницей смотрел, как на заклятых врагов.

О, вспомнил! Еще недовольство изъявляли стражники караула, ранее возглавляемого моим отцом. Даже то, что старшиной стал Нисимура Керо, а не кто-то посторонний, назначенный сверху, не примирило караул с потерей. Впрочем, мнением стражников в управе не интересовались, а их сетования, которые я слышал, когда они забегали к нам повидаться с отцом и выпить чашечку-другую, не выходили за пределы нашего дома.

Раньше обычного отец теперь покидал управу лишь в тех случаях, когда шел в додзё сенсея Ясухиро – обучать молодых самураев владению плетями, палкой и боевым ухватом. Сенсей и начальник стражи наконец-то восстановили добрые отношения в полной мере, и господин Хасимото выписал отцу разрешительную грамоту. В такие дни отец возвращался домой даже позже, чем со службы. Посещая додзё, я видел, как ученики после занятий донимают его расспросами, которые выходили далеко за пределы секущего удара или двойного перехвата. И мой отец, из которого слова не вытянешь иначе как клещами, рассуждал о высоких жизненных принципах, низменных страстях и благородных устремлениях. В такие мгновения я старался прятаться за чужими спинами – завидев меня, отец вновь становился прежним молчуном.

Не знаю, что в этом мире могло смутить Торюмона Хидео. Но мне, похоже, это удавалось.

– Ладно, – вздохнул я. – Дождемся возвращения отца.

Это значило, что ужин откладывается. Он и так откладывался – судя по возне женщин с угрями, матушка с О-Сузу не собирались никого кормить, прежде чем глава семьи объявится во дворе. Даже если в доме и есть иная еда, а угри предназначались на завтра – ни мне, ни Каори не достанется и крошки. Хоть я и отменно закусил в лапшичной – и отменно выпил, каюсь! – призрак дневного голода ворочался в животе. Хихикал, бормотал старушечьим голоском, драл по живому острыми коготками…

Гром и молния!

Я-то закусил, перетерплю. Но ведь я теперь не один!

– Широно?

– Я здесь, господин.

3

«Еще одна маска, господин!»

Он стоял у забора, как всегда неприметен.

Он ждал распоряжений, а я, словно городской дурачок, пялился на его ноги. На белые носки из плотной ткани, в которых Широно проходил весь день по улицам Акаямы из-за сломавшейся сандалии. Стемнело, но не слишком, и я отчетливо видел: носки белые, по-прежнему белые, хотя по всем правилам к вечеру они должны быть черными от грязи.

Этого не могло быть. И тем не менее…

– Я починю, господин. Не надо беспокоиться.

Широно неправильно истолковал мой взгляд. Протянул вперед сандалии, которые держал в руках, зажав ремешки в кулаке:

– Я починю. Это несложно. Вот, смотрите: уже целая…

Наверное, мой пристальный взгляд смутил его. Широно забеспокоился и, желая как можно быстрее отвлечь от себя внимание нового хозяина, допустил ошибку – сделал то, чего делать не следовало бы. Он хлопнул ладонью по той сандалии, которая утром сломалась на улице. От этого удара опорный брусочек не мог встать на место, не мог закрепиться, как родной, будто и вовсе не ломался – и тем не менее встал и закрепился, как сустав под ловкими действиями костоправа.

– Видите, господин?

– Да, – ошалело пробормотал я.

За свою жизнь я сносил много разных гэта. Из ивы и липы, с широкими и узкими «зубами», как назывались опорные брусочки; с ремешками из кожи и ткани; на низкой подошве для хорошей погоды и на высокой для дождей. Ходил и в таких, что стоит перенести вес на носок – и сразу «клюешь» вперед, проклиная все на свете. Но сандалии, подобные тем, что носил Широно, я не надел бы под страхом самого ужасного наказания, потому что сломал бы себе шею, не сделав и десяти шагов.