Обжигающие вёрсты. Том 2. Роман-биография в двух томах

– Ну, ты… – редактор качает головой и не договаривает того, что хотел сказать. Он готов был выразить восхищение, но в очередной раз воздержалсяне. Я не тот человек, который вправе претендовать на редакторскую похвалу.

Коллеги молчат и бросают в мою сторону совсем не добрые взгляды: в них читается зависть.

На другой день приехал в поселок Билимбай, нашел маленькую улочку на краю, дом-пятистенник с большим хозяйственным двором и общей крышей, объединяющей всё строение.

Павел Иванович Кривощеков, хозяин, удивился моему приходу. Видимо, в этом доме журналистская братия не бывала. Но встретил приветливо. Хозяйка поставила самовар, выставила на стол домашнее печенье, именуемое в народе «хворостом». И за чаем мы стали беседовать. Сразу почувствовал, что Кривощеков неохотно вспоминает, избегает деталей, оставляет в стороне некоторые события, старается не называть фамилии. Это насторожило. И, приложив максимум деликатности, спросил:

– Павел Иванович, а вы видели лично Блюхера?

– Ну… Как тебе сказать…

– Говорите, как есть.

– Не только видел, а много раз здоровался с ним и разговаривал. И как иначе? Я же был замкомполка.

– В такие молодые годы? – за этим глупым вопросом хотел спрятать свою недоверчивость.

– Так ведь в те времена командирами становились и помоложе, – я утвердительно кивнул. Однако Кривощеков почему-то прочитал в моем взгляде прежнее недоверие. – Думаешь, молодой человек, сочиняю?

– Извините, Павел Иванович, но и с этим приходится журналисту сталкиваться.

Кривощеков встал, пошел к старинному кованому сундуку, задвинутому под лавку, открыл, порылся, достал какие-то документы, вернулся за стол и положил передо мной.

– Смотри сам.

Сверху лежал военный билет. Взял и стал медленно листать. Нашел страничку с отметками о занимаемых должностях и прочитал: декабрь 1919 – январь 1921 – заместитель командира полка пехотной дивизии. Потом взял пожелтевшую и свернутую в несколько раз бумагу, развернул и взгляд уперся в конец документа, а там стояло следующее: Маршал Блюхер. Далее следовала подпись и дата: Москва, 19. 02. 1937 г.

У меня в руках собственноручно написанное письмо легендарным Маршалом, письмо адресовано лично Павлу Ивановичу Кривощекову и начиналось со слов: «Мой боевой друг!»

Черт побери, у меня в руках реликвия, которой место не в сундуке, а в историческом музее. Спрашиваю:

– Но как же так?! Почему тогда о вас никто не знает?

– Для начала, молодой человек, я не люблю суеты, мельтешения. Если бы не ты, то бумага пролежала бы на дне сундука и до самой моей смерти.

Не сдерживаясь, восклицаю:

– Это же исторический документ!

– Бог с ним… Бумажка… Мне больно…

Удивлен еще больше. Но в голове скользит мысль: неужели был репрессирован? И прошу рассказать все. Павел Иванович не хочет бередить душу и решительно отказывается, но потом соглашается. Говорит сбивчиво, перескакивая с одного события на другое, потом вдруг возвращается к началу рассказа.

Вот эта история. Увы, совсем не праздничная и тем более не героическая.

Очередная дата рабоче-крестьянской красной армии. В канун ее Павел Иванович получил правительственное письмо, наделавшее много шума в поселке. Вскоре о поздравлении Маршала Василия Блюхера знали все. Прошло какое-то время, и газеты сообщили новость: Блюхер – враг народа, японский шпион, арестован и скоро предстанет перед судом.

– Не верилось, но черт его знает, что там и как там было, – хмурясь, говорит мне Кривощеков. – Чужая душа – потемки. Да и после демобилизации прошло столько времени. Человек мог испортиться.

Павел Иванович не думал даже, что московские события как-то скажутся на нем. Он продолжал жить, как и прежде.

Но однажды в дом его постучались сотрудники НКВД. Они произвели тщательный обыск, но не нашли ничего. Искали, как он понял, оружие и документы. Той же ночью Кривощекова увезли. Без объяснения причин. Поместили во внутреннюю тюрьму, что за зданием на Вайнера, 4 в Свердловске. Многократно допрашивали. Из допросов понял, что его подозревают в связях с врагами народа. Вскоре увезли за Ивдель, в леса, где в ту пору было немало лагерей-поселений. Работал на лесоповале. Работал за гроши. Денег с трудом хватало на пропитание. Писать письма домой было запрещено. Естественно, никаких свиданий с родственниками. Собственно, для родных он считался без вести пропавшим. Жена ездила в НКВД. Но там с женой пособника врагам народа не церемонились. Он же ждал суда. Но официального обвинения ему никто не предъявлял. Шли годы, а суда все не было. Через лагерное начальство стал писать письма в Москву. Писал много раз. Писал всем. Отчаявшись, взял и написал лично наркому обороны Ворошилову. То ли письмо действительно дошло до адресата, и была проверка, то ли еще по какой причине, но неожиданно Кривощекова вызвали в комендатуру лагеря, где начальство заявило, что он свободен и может ехать домой.

Он вернулся в поселок Билимбай. Жена встретила со слезами радости. Не имея судимости, он по-прежнему оставался под надзором органов. На прежнюю работу не могли взять «пособника врагам народа». И в партии не восстановили.

– Так и живу с этим пятном, – закончив, Кривощеков тяжело вздыхает и растерянно разводит руками. – Так и не знаю, в чем была моя вина.

– До сих пор?! – в изумлении спрашиваю его.

– Увы, – он снова разводит руками.

– Почему не обратились с заявлением о реабилитации?

– Пять лет назад обращался. Но мне сказали, что подлежат реабилитации лишь осужденные, а я… Суда-то так и не было.

– Вы сказали, что во время обыска ничего не нашли. А, – киваю на бумагу, лежащую на столе, – письмо Блюхера?

– Удалось сохранить. До прихода органов спрятал на сеновале. Спрашивали. Сказал, что письмо где-то затерялось.

Кривощеков сказал, что забрали его по доносу соседа, который и сейчас живет через дорогу от него. По пьянке сам проболтался. И говорил, что зря так быстро такую «контру» выпустили, что таких, как Кривощеков, – к стенке надо всех ставить.

– Вы, что, враждовали?

– Нет, жили нормально, по-соседски.

Материал в праздничный номер писался с большим трудом. Кое-как вымучил. Хотелось мне говорить не о «героических походах красноармейца», а о трагедии, сломавшей жизнь человеку ни за что ни про что. Я не мог. И это тяготило. Зарисовка получилась плохой. Многочисленные переделки не помогли. Обидно и досадно!

Прошло несколько дней после юбилейных торжеств. Жизнь стала входить в обычное русло. И тут однажды в редакцию приходит почтовая открытка, адресованная лично мне. Вот что было написано:

«Уважаемый Геннадий Мурзин! Примите слова благодарности за теплую публикацию в газете. Вы – первый из журналистов, кто отважился написать обо мне. Думаю, не без Вашего участия 6 ноября пожаловал сам военком и вручил юбилейную медаль. Это, наверное, благодаря Вам 7 ноября впервые посетила мой дом и Советская власть (в лице председателя поселкового совета и секретаря территориальной парторганизации) и поздравила меня с восьмидесятилетием, вручила подарок. Кланяюсь! Всегда Ваш – Павел Кривощеков».

Интуиция Павла Ивановича не подвела. Я, действительно, «приложил руку». Сразу же после беседы с Кривощековым зашел в поссовет, рассказал председателю, что за человек живет в его поселке. Напомнил, что седьмого ноября у него двойной юбилей. Попросил (настойчиво-настойчиво, потому что председатель поселкового Совета депутатов трудящихся никак не мог взять в толк, почему именно он, человек, у которого тысячи других забот) сходить домой к ветерану и лично поздравить. И не ушел, пока не заручился обещанием исполнить мою просьбу.

Вернувшись в Первоуральск, не заходя в редакцию, потопал сразу в горвоенкомат. Встретился лично с военным комиссаром и сказал тому в глаза, что негоже забывать людей, с оружием в руках защищавших советскую власть; что в то время, как все ветераны уже получили юбилейные медали, а Кривощеков нет, более того, он забыт, он не числится даже в списках. Комиссар, морщась, как при острой зубной боли, выслушал и пообещал «поручить кому-нибудь заняться этим Кривощековым». Поскольку история возмутительная, заметил я, постольку прошу, очень-очень прошу (в порядке исключения) лично комиссара заняться. Напомнил, что будет порядочно и честно, если полковник выделит часок, другой и седьмого ноября лично поздравит ветерана и собственноручно вручит законно причитающуюся пожилому человеку награду. И не покинул кабинет, пока офицер не дал слово.

Люди слово сдержали. Нехотя, через силу, но сдержали.

Прошло еще полгода. И вновь получаю от Кривощекова почтовую открытку. Он вновь благодарит, но теперь уже за то, что он, Павел Иванович Кривощеков, неделю назад был приглашен в городскую прокуратуру. Там его официально проинформировали: он был незаконно подвергнут репрессиям, то есть арестован и без каких-либо правовых оснований принудительно содержался в колонии-поселении с ноября 1937 года и по декабрь 1940 года. Ему вручена соответствующая бумага. Он считает, что и здесь не обошлось без моего вмешательства.

Павел Иванович прав: был и у городского прокурора, просил, очень-очень настойчиво просил его проявить инициативу и выйти с ходатайством в прокуратуру области, чтобы была дана соответствующая правовая оценка действиям органов НКВД в отношении Кривощекова. Областной прокурор, в порядке надзора (лучше поздно, чем никогда) проверил обоснованность ареста и принял соответствующее процессуальное решение.

Еще прошел год. И мне сообщили, что красноармеец Павел Иванович Кривощеков скончался. Был на прощальной панихиде. Он, да, ушел. Но ушел незапятнанным.

И я сделал все, чтобы это стало возможным. И не по долгу службы, а по велению души. Не слишком скромно прозвучало? Но это же правда…

Глава 46. Выбор сделан, но какой?

Где парадоксы, там причуды