Великий Шёлковый путь. В тисках империи

В тот вечер дул сильный восточный ветер. Он словно торопил Цяня и его спутников поскорее утонуть в закате, как маленькие беспомощные тли растворяются в крепком красном вине. Цянь ехал, словно пьяный, вдыхая вместе с цветочной пыльцой новую жизнь.

Даже не услышав, а почувствовав в завывании ветра свист, он тянется к рукоятке фамильного меча, но не успевает. Стремительно, точно кусающая змея, Гань делает движение кистью – и руки посла туго стягивает умело накинутая ременная петля.

Вой ветра становится громче, в глаза бьют холод и отсветы пляшущих на ветру факельных огней.

– Добро пожаловать в Великую степь, господин, – говорит Гань и внезапно улыбается. Не вдруг поймешь, что это улыбка. Так улыбаются медведи.

Чжан Цянь видит под яростно звездным небом всадников на низкорослых степных лошадях и аккуратно выложенных бок о бок, точно заготовленные на зиму дрова, воинов своего посольства с перерезанными глотками. У некоторых кровь еще сочится. Поодаль понурые, потрясенные, нанизанные, точно медные монеты, на одну веревку, те, кто уцелел и теперь обречен на рабство.

Ксу недаром называли мудрецом. Нельзя бояться. Они оба знали, что, оказавшись среди соплеменников, Гань предаст своего спутника. И он сделал это. Как-то обыденно и незаметно. На долгие десять лет плена без глотка крепкого красного вина…

5

– В конце концов шаньюй сделал из черепа вождя юэчжи чашу и пил из нее кровь и вино. Помни это, когда будешь искать путь на Запад, – последнее, что сказал на прощание Ксу.

Все! Людей поднимают, разделяют и строят в две шеренги. Верхом подъезжает местная знать; Чжан Цянь понимает, что во главе небольшой кавалькады видит самого шаньюя. Того зовут, Чжан Цянь помнит, Цзюньчэнь. При других обстоятельствах шаньюй, наверное, понравился бы Чжан Цяню: он основателен, сдержан, у него неглупое лицо, внимательные глаза. Но сейчас ханец может лишь бессильно ненавидеть.

Смеркается.

– Южане! – кричит шаньюй. Ветер срывает пар дыхания с его губ. – Вам выпала большая честь! Великий Тенгри заждался жертвы. Некоторые из вас удостоятся чести уйти к нему на небеса! Но, чтобы жертва оказалась угодной, вам предстоит изобразить небеса здесь, на земле!

Один из стражников, не говоря ни слова, внезапно взмахивает мечом. Ближайший к нему пленник валится наземь; его голова, вразнобой дергая мышцами лица, подскакивая на неровностях и оставляя за собой дымящийся кровавый след, катится под ноги одной из шеренг. Шаньюй указывает на голову плетью.

– Это – солнце. Вы – ветры. Солнце в вашей власти. Там – восход, – он указывает на один край поля, где хлопают на ветру желтые флаги, – там – закат, – и указывает на противоположный край, обозначенный синими флажками. – Один ветер гонит солнце к закату, другой – к восходу. Кто победит – свободен, кто проиграет – уйдет к Тенгри!

Стражник нагибается, поднимает за волосы успокоившуюся, переставшую гримасничать голову и сует ее в руки Чжан Цяню. Потом с силой бьет его плетью, чтобы понял и не сомневался: вперед. Ханец с тоской озирается. Остальные пленники с вожделением глядят на трофей в его руках; видно, что мысли у них всех одинаковы и просты: отобрать. Каждый прикидывает свой маневр, и больше им уже ни до чего нет дела. Они смотрят на ханьца и медленно смыкаются впереди – преграждая дорогу, и сзади – надеясь перехватить голову у Чжан Цяня и самим бросить ее под флажки востока. Дэ Мин, еще недавно плакавший от одного лишь вида родного лица, стоит напротив Чжан Цяня и широко растопыривает жилистые руки: не пройдешь. Чжан Цянь делает шаг, потом другой, потом постепенно переходит на бег. Кто-то из противников кидается ему под ноги, но Чжан Цянь перед падением успевает перебросить еще кровоточащую голову вперед и влево обогнавшему его игроку его команды. Но тот неловок или вообще потерял разумение; голова пролетает мимо его плеча, он даже не дал себе труда попытаться ее поймать, только бежит и кричит. Голову перехватывает противник, и вот игра уже пошла, что называется, в другие ворота. Смертельная игра. Игроки бьют в лицо и в пах, зубами впиваются один другому в горло…

Цзюньчэнь сидит на коне и с интересом наблюдает за схваткой. Его приближенные и воины свиты оживленно комментируют игру, цокают языками, смеются.

Голова опять прилетает к Чжан Цяню. Тот пытается сделать рывок к востоку, но сзади на него наваливается кто-то тяжелый, с нечистым дыханием, и Чжан Цянь снова падает, роняя страшный снаряд.

Это Дэ Мин. В исступлении он начинает душить соотечественника, бормоча жалко и страстно, словно безумец:

– Прости меня, господин… Прости… Я жить хочу…

Чжан Цянь из последних сил сбрасывает его цепкие жилистые руки.

– Ты! – тоже почти обезумев, кричит Чжан Цянь. – Это был ты!

Голова летит на закат. Чжан Цянь и его команда проиграли свои жизни.

Проигравших гонят к святилищу. Степной ветер так резок и остр, что, кажется, выгрызает внутренности, точно изголодавшийся зверь. Посреди святилища высится громадный уродливый череп с разинутой пастью, из которой давно выкрошилась половина зубов, огромных и острых, как изогнутые кинжалы, – останки какого-то невиданного допотопного зверя. Много веков спустя дотошные ученые назовут таких зверей тарбозаврами, но сами звери этого уже не узнают и их черепам будет все равно. А душам тех, кого зарезали, чтобы окропить зубы вымерших чудовищ человеческой кровью, и подавно.

Шаньюй Цзюньчэнь спешивается. Вокруг – громадная толпа хунну. Пленников ударами плетей ставят на колени. Кто-то бессильно молчит, кто-то стонет от переломов и ран. Цзюньчэнь достает меч и, высоко подняв его, кричит протяжно и страшно, изо всех сил напрягая голос, чтобы, несмотря на ветер, его слышали все.

– Именем деда своего, великого Модэ, именем золотого рода Цзюньчэнь и всего народа «четырех рогов»! Великий дух неба Тенгри! Храни нас! Даруй нам могущество и богатство! Не оставляй нас без побед!

Легко, как мальчишка прутиком сбивает головку одуванчика, шаньюй летящим ударом перерубает шею первой жертве. Голова не отлетает, задумка иная: она сваливается набок, точно крышка кувшина, а из открывшейся настежь артерии хлещет на зубы чудовища алый выплеск. Точно это сам ящер скусил голову двуногой козявке. Точно он теперь насыщается всласть.

Пинком к голове ископаемого зверя подгоняют следующего. Шаньюй уже не утруждается: мелькают сразу несколько мечей стражников, те входят во вкус.

И тут Чжан Цянь кричит, стараясь привлечь внимание повелителя хунну.

– Великий шаньюй, подобный небу! Образумь своих не в меру усердных слуг! Ровно десять душ требует Тенгри! Ни единой больше! Перестараешься, и Орхон выйдет из берегов!

Цзюньчэнь, уже подошедший было к своему коню, чтобы вернуться в седло, ошеломленно оглядывается, а потом, дернув губой, жестом приказывает стражникам остановиться. Толпа недоуменно гудит. Шаньюй возвращается в святилище. Взглядом выхватывает Чжан Цяня из сразу шарахнувшихся от ханьца остальных проигравших; те даже сейчас боятся привлечь к себе внимание сильных мира сего больше, чем бесславной смерти в общем потоке. Смерть привычнее, смерть проще, смерть незаметнее. Все хотят быть незаметными, когда свистит ее коса, даже если она косит именно их.

Владыка подходит к окровавленному Чжан Цяню. Несколько мгновений меряет его пристальным, испытующим взглядом узких умных глаз. Потом спрашивает:

– Кто ты такой? Откуда знаешь наши законы?

– Ханьский посол. Десять лет в плену. Обучен языкам и боевым искусствам. Нет смысла убивать. За меня дорого дадут.

Напряженный взгляд шаньюя сменяется почти добродушным. На обветренных узких губах проступает улыбка.

– Ты прав, ханец! – говорит властитель. – Нам не нужен потоп. Идем со мной, расскажешь, к кому и когда ты ездил послом.

6

От неожиданного толчка в спину Чжан Цянь силится устоять на ногах, но, поскользнувшись на шмате курдюка и позорно пропахав носом по вонючей кошме, больно бьется головой об огромный котел, висящий в центре юрты, чем вызывает взрыв хохота пирующих. Вот шаньюй заходится в смехе, в восторге от выходки своего нукера. Рядом откинулся на спину и дрыгает ногами его сын и наследник, молодой Юйдань. Хрюкает, как сытый хряк, колыхаясь необъятным брюхом сянь-ван, и даже Ичисс скалит желтые зубы в волчьем оскале.

– О! Вот и наш герой! – Цзюньчэнь делает большой глоток из черепа, обрамленного серебром в пиршественную чашу, чтобы унять икоту, взявшую его от неудержимого смеха. – Твой поступок сегодня восхитил многих.

Чжан Цянь молча кланяется и садится в угол, куда ему указывает нукер. Вокруг шаньюя вольно раскинулись порядка двадцати представителей хуннской знати. Они уже наелись разварной баранины и теперь, потягивая рисовое вино, жаждут развлечения.

– Говорят, ты десять лет тут околачиваешься. Ты умеешь драться и никакой не евнух, – продолжает шаньюй.

– Когда-то он был вельможа, – подтверждает, пьяно улыбаясь, сянь-ван.

– Да. Я служил при дворе, но теперь служу Великому шаньюю. Я веду учеты и…

– И проверяешь «товар», да? – хихикает, перебивая его, Юйдань. – Проверяешь снаружи и внутри, так? Особенно женщин?

– Ну, это легкое преувеличение, – скромно кланяется Чжан Цянь.

– Ха! Давай-ка узнаем, герой… – Ичисс пьяно жестикулирует и, не замечая, опрокидывает чашу с вином. – Давай, «проверь-ка» десяток рабынь за одну ночь!.. А если не уверен, то, может, опять сыграем в мяч с твоими соплеменниками? Кто выиграет, будет твоим помощником, а?

Лули-ван снова заходится в хохоте, пока съеденная еда не начинает идти в обратную сторону.

Чжан Цянь встает и низко кланяется шаньюю. Потом, уже не так низко, но подчеркнуто почтительно – заблеванному непереваренной бараниной Ичиссу, ни единым жестом не выдавая свое омерзение и держа тон:

– Я должен отказаться, господин! Я уже говорил, что то, что случилось с северянкой, было недоразумением… Учитель Конфуций сказал: «Единственная настоящая ошибка – не исправлять своих прошлых ошибок».

– Ладно говоришь, ханец! – Цзюньчэнь отрезает ухо от бараньей головы, лежащей перед ним на золотом блюде, и кидает его Чжан Цяню. Слава Небесам, поймал! Иначе пришлось бы, как псу, поднимать с пола. Ни на секунду не расслабляться! Чжан Цянь с благодарностью подносит руку к сердцу.

– Ладно? – Ичисс психует, стряхивая с груди блевотину и вытирая ладонь о жирные волосы, заплетенные в толстые тугие косы. – Слушай, брат, тебе, может, по душе эта болтовня… а я его поймал – он собирался ее испортить…

Шаньюй, улыбаясь, перебивает: