Олух Царя Небесного

И вот что я всё-таки понял. Если всю жизнь я искал ту неуловимую истину, сияние чистой правды, и пытался изобразить суть несказанного, то назвав ЭТО своим именем, получится, что я искал Бога (или Дао, или истинное Эго) и рисовал его бесконечное проявление во всём, его неуловимый лик. Я пытался войти в это поле подлинности, где существует Бог. ЭТО никак не вмещалось у меня в пределы холста, ЭТОМУ всегда было мало места в пространстве моего сознания. Но постоянное стремление в те пределы дали мне ощущение подлинной правды.

12. Богомаз или Дурень думкою богатеет

Но однажды мне привиделся Образ Его Самого. Вы понимаете, о чём я? То есть, я так много и напряжённо думал в том направлении, что, не то, что сроднился – скорее раскрепостился настолько, что замахнулся. Проскочил ту грань, которую не надо бы проскакивать. Короче, я задался вопросом вопросов: так ли неуловим Его «неуловимый лик»? И не бросить ли мне, типа того… вызов Небу, изобразив Его Самого? А чё?

Вы, наверное, подумаете, ну, ну… у богатых свои прибабахи. (Ясен перец, что у богатых в духовном плане, потому как гений и бабло – у меня лично не совмещается). На это я не стану возражать. Потому что. Потому что этот вопрос лежит в иной плоскости. Не в реальном мире, с которым у нас постоянная напряжёнка, а где-то там. Там, куда нас тянет неодолимо. Он завис между философичностью и психопатией (то есть, в наших художнических буднях). Забегая вперёд, скажу: нет ничего глупее и безнадёжней, чем изображать то, что зыбко, шатко, неуловимо. Чего не существует как реальность. Но и тут всё сошлось – даже безнадёжная глупость затеи не стала препятствием, а, напротив, своеобразным толкачом. Всё богатое нутро моё раскрылось для восприятия… этого предприятия. Я завёлся и, как говаривали в старину попы – впал в прелесть.

И мысль (если это мысль) уже карябала моё надприродное сознание. И уже на донышке подсознания можно было расслышать: «Меня коснулось непостижимое, я сам теперь бог, я вошёл в истину. Пора, брат, пора выбираться на просторы и обрести абсолютную свободу!» – нет, я так не думал, это было что-то другое, фатальное – шло фоном, и было глубоко спрятано. Так глубоко, что и не формулировалось никак, а жило отдельной жизнью, которой как бы и не было вовсе. Миражи. Фантазия. Однако миражи – мой образ жизни, а фантазии – единственное занятие, в котором я преуспел и сделал своей профессией. Короче я ушёл в отрыв, объяснить который простой человеческой логикой невозможно. А вот на уровне безумия, которое, впрочем, так естественно для меня, проявился образ той вечной Истины, что изначально – суть сути вещей. А суть сути вещей – это, конечно же, Бог. И у меня возник соблазн изобразить Его на холсте. Ведь магия непознанного так велика, а человеческий разум так податлив соблазну.

Так что влип я тогда капитально. Хотел я этого или нет, но комплекс Люцифера коснулся и меня. Но главное – я влип в историю, из которой ещё предстояло выбираться, желательно с удобоваримыми потерями. Короче, дальше наступало время БЕЗВРЕМЕНЬЯ. И «как всякий провал, оно богато кучей пустопорожних бессмыслиц: мраком чувств, тяжестью мыслей, суетой действий и всяким прочим сопутствующим хламом» – с этой мрачной хроники я и начал свои записки.

А началось это чудо в деревне. Дней пять я ходил дурак дураком – и светился своей новой тайной. Я видел Образ Его Самого. Видел как Нечто, как Ничто, как воспоминание о будущем, как предчувствие встречи с инобытием. Я зависал в этой нирване НИГДЕ, пране НИЧТО в этой тайной заводи своего сознания – и умирал от предчувствий чего-то абсолютного и истинного. Каждый вечер, выходя на веранду покурить дежурную трубку, я видел свою новую картину. Воображение рисовало образ лица, проявленного в пространстве. Божий лик проявлялся в божьем пространстве. Изголодавшись по своему ремеслу (здесь я не имел возможности работать), я шаманил над воображаемой картиной. Ночное небо, пронзительный воздух, природа видимая, и природа в своей глубинной и первозданной сути – всё работало на раскрытие образа.

Почему Бог имел черты человеческого лица – неведомо. Так было – и всё. Впрочем, а чей лик я должен был представить себе? Потом уже я пытался дать ему имя и погорел на этом окончательно. Бога изображали на иконах. Причём, в разных видах. Троица – триединая сущность Бога. И весь Путь Христов. А вот изображение Бога-Отца считалось неканоническим, однако изображение Бога-Отца Саваофа всё-таки встречалось.

На Руси иконописца так и звали – богомаз. Вот и я готовился назваться этим весёлым именем. Будьте как дети. Если спросить любого ребёнка, как он представляет себе Бога, то он, скорее всего, скажет, что это добрый (или строгий, но справедливый) дедушка с большой белой бородой, который сидит на облаках. Впрочем, так его представляют не только дети. Ветхий библейский бог так и рисовался. В основном – у них. Оттуда и привезли нам то, что назвали светской живописью. Но случилось это в XVIII веке. У них же в начале XVI века уже творились вещи непревзойдённые. Фреска «Сотворение Адама» на потолке Сикстинской капеллы величайшее творение флорентийского мастера. Так вот, библейский сюжет, в котором Бог вдыхает жизнь в Адама, изображает как раз ветхого Бога (дедушку с большой бородой). Правда, у Микеланджело что Адам, что Бог, с точки зрения анатомии, вид имели (если так можно выразиться) запредельного совершенства. Впрочем, у него вся Сикстинская капелла населена суперменами с идеальными фигурами.

Но флорентийский мастер, зашифровал на фреске человеческий мозг. Мозг, скрытый в образе Бога, окружённого ангелами, оставался незамеченным до конца XX века. Некто Фрэнк Мешбергер, врач по профессии увидел в общем абрисе – скрытую иллюстрацию анатомии мозга. Так что гений Микеланджело, в своём послании, как бы говорит, что все эти библейские сказания – лишь порождение Человека, его вселенского Мозга. Правда, быть может, Мешбергеру это привиделось, то есть у Микеланджело изображение мозга получилось по наитию, не специально. Ведь увидел Дали в образе Сикстинской мадонны Рафаэля – ухо. (И даже изобразил его, включив в него Матерь с Младенцем). А УХО, как известно, имеет форму зародыша. А это уже философия начала Жизни. А истина была, есть и будет в том, что Бог есть. Или его нет. Больше вариантов человечество не придумало (есть, правда, дао, которое есть и нет в одном лице).

Вот, собственно, и вся предыстория. Если простенько. А если чуть глубже, подробней, то совсем неясно, как там всё происходило. И что теперь? А теперь пора было ехать – в Москву, в Москву! – выяснять, как там дела обстоят… в сферах небесных и мозговых. И что первично – Бог, Мозг или Ухо. Так и началась у меня эта страшненькая история. А как вы хотели? Истина не любит, когда её ищут, а уж когда в ней ковыряются такие вот Копатели – она мстит. Ну, и задумка, конечно, впечатляла… – дурень думкою богат!

Вообще, то, что задумывалось сначала и образовывалось потом на выходе – совершенно разные вещи. У меня – так. Во всём и всегда – полная неопределённость. Это у кого-то бывает: задумал – воплотил. Нарисовал эскиз, покрутил-повертел – и вот вам картина. Так, впрочем, и должно быть у нормальных профессионалов. У меня же так не бывает никогда. Что со мной происходит – неведомо. В те моменты творческого неистовства Бог (если вообще, он участвует в этом) отворачивается и сокрушённо молчит, потому что в моих мозговых сферах творится всё неправильно и не по-божьи.

Почему не по-божьи? Трудно сказать точно, но то, что я лез напролом туда, куда нужно проникать, затаив дыхание – отчасти объясняет эти постоянные сбои. А если ещё прибавить бешеную энергию моего бешеного духа – всё становилось ясно. Моё неистовство пробивало всё. Происходил сбой системы. Его системы. Поэтому и молчал Он и сокрушался, потому что во мне ломался Он Сам. Вот-вот. Именно поломанный Бог и мучил меня так безнадёжно и страшно. Но главное, ни одна картина не далась просто так, каждый новый холст проходил через то горнило. Трагедия эта, быть может, и оправдывала как-то моё существование. Этой работой я и занимаюсь всю жизнь. Пишу картины. Почему именно картины, я и сам толком не знаю. Они меня заглатывают, как Иону кит, и я долго потом выкарабкиваюсь из их чрева. Картины мои многосложны и длинны как романы. Я вообще литературен. Поэтому и выскажусь литературно. Они многотрудны как моя жизнь. Это больше чем профессия. Это даже больше чем творчество. Это нечто сокровенное и абсолютное как смысл жизни. Это то, что можно предъявить в конце как отчёт, вот, мол – здесь всё. Здесь мой путь и суть моя.

13. Как теперь жить?

Как можно жить и работать, когда ты бросаешь курить? Если при этом курил всю жизнь. Даже до рождения – в прошлой жизни. И пил примерно столько же. Как, я вас спрашиваю? Как?!!

Ладно. Не надо нервничать. Попробую разобраться в этой неестественной и почти безысходной ситуации. Не пью я уже лет пять, но снится мне исключительно пьянка. То есть ничего другого мне и не снится. Представляете, какой возвышенной жизнью я живу. Я так скажу, алкоголики бывают пьющие и непьющие. Один мой приятель, бросив пить, даже воду пил со значением. Выпьет залпом, выдохнет и задумается, что это он сейчас принял. А что же я? Короче, это фантасмагорическое занятие не отпускает меня и сегодня. Дело в том, что самому, усилием воли, бросить пить – нереально. И мечтать об этом нечего. Настоящий алкоголик никогда не опустится до подобной ерунды. У меня всё и всегда было по-настоящему. Настолько по-настоящему, что каждый раз я пил до конца – до самого что ни на есть дна. Конец этот мог стать и моим концом, то есть концом окончательным.

Возникает вопрос: почему же не стал? Я не знаю. Очевидно, потому же. Очевидно, я так задуман – всё доводить до полного финиша, до отвращения. На пятьдесят каком-то году – водка в меня перестала залезать. Но я не успокоился – перешёл на пиво. Два года я питался пивом. И опять потерпел фиаско – и пиво в меня не лезло. И вот чего я добился. Теперь мой организм отдаёт это богатство, что копил всю жизнь. Со дна меня поднимается мутная пена, и рвётся наружу. Мутная пена – это моё достояние, моё богатство, это всё, что осталось от прошлой жизни. От великого противостояния двух миров: истинного ego и нелюбезной действительности. Да уж. Это были годы схватки за право быть. Быть поглощённым вечностью. Сколько моих друзей этим правом воспользовались! А вот я проскочил. Это были годы провала в никуда, в нирвану, в ПУСТОТУ! В ту пустоту, которая и была моим божеством – суть сути вещей. Та пустота, с чего всё началось и всё закончится. В ту пустоту, которую я постигал всю жизнь, но так и не постиг окончательно. Да и как исчерпать неисчерпаемое?

О да, я курил и писал романы о своём питие. То есть сначала пил и курил, а потом курил и писал. Совмещать питие с писанием романов, да и картин у меня не получалось. Слишком велико было проникновение первого, чтобы я мог задуматься о втором. Сначала я проникал в ту пустоту. Проникал и проникал, ибо нет предела познанию. Но был предел моих возможностей – дно, к которому я стремился, и которого всегда достигал. Потом наступали муки расставания с этим потрясающим занятием (ну не мог же я пить всё время чисто физически, хотя так хотелось!). Тогда я ложился – и не пил. Тоже одно из потрясающих занятий, что отложились в моей памяти. Одна из величайших страниц биографии: лежал – и не пил! Но выпитое накануне жило во мне, оно говорило со мной, оно меня убаюкивало, уносило в трансцендентные миры…

Я лежал по трое суток без сна. Профессионалы знают, как трудна и безыскусна жизнь алкоголика. Выход из многодневной ходки всегда заканчивался бессонницей. Но ведь что-то со мной случалось за те сутки? По всяким там законам бытия что-то непременно должно было случаться. Но… я так скажу: ничего не случалось – я только умирал и немел. Именно: умирал и немел. И вот оттуда… из немоты умирания… являлось НИЧТО. Вы только не подумайте… ты, мой дорогой и единственный Читатель не подумай, что я отчаянно вру. Это выстраданное состояние и я ни на что его не сменяю, я буду говорить о нём тихо и со значением, потому что здесь – ВСЁ. Как писал Лао-Цзы «перед лицом смерти всё ничтожно, из-за всего существующего проглядывает Ничто. Ничто – и есть первооснова мира, из Ничто всё возникает. Ничто – путь вещей, явлений, процессов, потому что из Ничто всё вытекает и в Ничто всё возвращается».

Я лежал и тупо смотрел в это Ничто. То есть внутрь себя, что было одно и то же. И вот оттуда… из кромешного меня вылезали… нет, не чёртики вылезали и не зелёные человечки, чушь всё это и глупость! Мы люди творческие, многоплановые и со вкусом, ну какие у нас могут быть зелёные человечки? Образы будущих картин вылезали из меня! А вы думали, откуда берутся произведения искусства у человечества? Оттуда и берутся. Из того Великого Лежания. Из того фантасмагорического внегалактического улёта в область божественных откровений и дьявольских насмешек! Из того Ничто. Из астрала. Да-с. Вот так вот всё и происходит! Именно.

Вру я всё. Конечно же, вру. Или нет? В той жизни сейчас невозможно разобраться. Остались только памятные кадры, которые и снятся теперь с назойливостью госпожи Совести (только эта дамочка может так прилипать, доставая тебя). А кадры той кинофильмы были страшненькие. Впрочем, бывали всякие: и романтические, и криминальные, и мистические, и совсем уже сюрные. Было и такое. Просыпаюсь я как-то внутри костра. То есть лежбище моё натурально горит, а я возлежу в центре как жертвенный баран. Языки пламени лижут меня, а я ничего не чувствую. Без вмешательства здесь, естественно, не обошлось. Ведь Кто-то же разбудил меня (не будем уточнять Кто). Удивительнее всего, что и Огнь был Благодатный, (такой же, что из Гроба Господня (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D1%80%D0%BE%D0%B1_%D0%93%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D1%8C), в Иерусалиме (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D0%B5%D1%80%D1%83%D1%81%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D0%BC)) иначе как объяснить, что ни одного ожога на теле вашего покорного слуги не было. То есть я восстал с жертвенного ложа, нетронут и чист как агнец! Это к вопросу совмещения двух удовольствий. Когда одновременно пьёшь и куришь – можно и не проснуться. Не всем же уготована встреча с Благодатным Огнём.

Как, скажите, как теперь можно жить и работать без той божественной подпитки? Да никак! Поэтому и не пишу я больше романов о своём питие. В общем, всему приходит конец. Вернее не так: всё имеет свой цикл. Пьяный цикл завершился со смертью матери. Я начал самостоятельную жизнь очень поздно, когда нормальный Поэт уже давно стал легендой, а нормальный Художник ещё не вошёл во вкус, то есть было мне – за пятьдесят. А успеть нужно было многое. Авансы, что раздавал мне Господь, приличные люди возвращают. Ведь для чего-то Он оставил меня жить. И об этом я расскажу прямо сейчас.

14. Смерть Матери

Мать умирала не один год. Как отец приказал долго жить, так она и начала умирать: с декабря 1994 по ноябрь 2007 года. 13 лет моего прозябания. Теперь я знаю точно – она хотела забрать меня с собой. Моя мама была не проста, любовь ко мне имела роковую и шутить не любила. Да такими вещами и не шутят.

Мать была жертва. По гороскопу, по жизни, по восприятию той жизни. Это была её фишка, её объяснение всему, что с ней случалось. Кого – чего она была жертва – людей, судьбы, обстоятельств? – не ясно. Но эта жертвенность стала её жизненным статусом. Она сидела на кухне, раскладывала картишки и курила. Изо дня в день. До утра. Это было так значимо, даже торжественно. Она страдала. То есть лицо её излучало постоянную вселенскую скорбь. Почему вселенскую? Наверное, потому, что так мощно и бесконечно скорбеть, можно только в масштабе вселенной.

Лет пять такого сидения возвели её в ранг великомученицы. В этом статусе она убедила, прежде всего, себя, потому что зрителей, кроме меня, никого не было. Она уже при жизни стала памятником, об который разбивались все мои мечты и желания. В ней была мощь, чувствовался непреклонный характер. Однако характер дело наживное – это наследие жизни. В ту страдальческую жизнь жертвы она явилась совершенно другой! У меня есть фотографии того времени. Какая же она была красавица! Она дышала лёгкостью, чистотой и целомудрием. Ещё у неё был абсолютный слух и божественный голос…

И всё это достояние попало во владение одноглазой бестии на тонких ногах. Замужество для матушки стало шоком. Совместная жизнь с мужем и его мамашей началась в местной больничке посёлка Сетунь. В той больничке мамаша мужа была главврачом, а с жильём после войны везде было никак. Сетунь же – моя малая родина, тогда ещё была ближним Подмосковьем, которое застраивали пленные немцы. Так вот, свекровь взялась за невестку рьяно. Воспитывая своего сына без мужа, она была деспот и самодур – сын её слушался беспрекословно. Ко всему, жили они втроём в одной комнате. «Просыпаешься среди ночи, – вспоминала мама, – а на тебя смотрит из угла напротив стеклянное око бдящей свекрови».

Отношения между мужчиной и женщиной лучше всего объясняет только одно слово: непостижимость. Как написано в Книге притчей Соломоновых: «Три вещи непостижимы для меня и четырёх я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». Отец за всю свою жизнь не обронил ни одного плохого слова о нашей матери, а когда мы, милые детки, жаловались на неё, а сестрица уже в зрелом возрасте пыталась развести их, отец всегда отстаивал её сторону. Он говорил, какая она необыкновенная, какая тонкая… а я своим детским носом всегда чуял в ней мента. В матушке была какая-то поверхностная правда – формальная, как закон постового. Вы нарушили – и всё. А то, что матушка уже после смерти батюшки долгими зимними вечерами наговорила мне о нём, сводилось к одной теме: «не мужик, тряпка, Дымов». Было, было в нём нечто мягкотелое и суетливое, что для любой женщины – просто беда. В своё время его мать над ним хорошо поработала. Однако чем больше он отталкивал от себя, тем больше и завораживал. Чем отталкивал, тем и привлекал – такой вот феномен.

Первого ребёнка, моего старшего брата, бабка вытравила сама. Тогда аборты были запрещены, но она была хирург, главврач больницы – как-то всё устроила. После первого аборта, оставшегося на её совести, родилась Танька. Потом был опять аборт. И опять мальчик. Мать больше не хотела детей и меня ждала та же участь. Спас отец. Он вовремя вернулся из какой-то поездки и, узнав, куда и зачем легла жена, со скандалом вывез её оттуда. Так что назвать отца «тряпкой» мать поторопилась. Я категорически не согласен.

По поводу несостоявшегося аборта на меня недавно обрушилась одна мысль, и уже не отпускала ни в какую. Она меня заворожила, как завораживает тайна, и взорвала мозг, как взрывает истина. Я просто узнал, что буквально сразу же после соединения сперматозоида с яйцеклеткой возникает жизнь. Больше того, учёные зафиксировали свечение вокруг зародыша, мол, это и есть душа будущего человека. То есть, надо мной, уже светился божественный нимб жизни, когда меня захотели лишить всего.

Был огромный период жизни, когда меня мучил страх. Да что там говорить, страх наплывами подступал всю сознательную жизнь! Повода не было, а я боялся. Чего? Может того скребка, которым вычищают плод? Этот вопрос, не получив ответа, завис в моей голове. Как и то, почему смерть отца потрясла меня до глубины души, уход же матери никак не отразился на моём душевном состоянии. И никаких чувств, кроме облегчения я не испытал. Был у меня и другой опыт. Опыт потусторонней жизни. Видно, грань жизни и смерти была так неразличима, что я часто пересекал её, и как бы жил под покровом метафизики. Я ощущал себя жителем сразу двух миров. Для художника – бесценный опыт. То есть моя биология с анатомией жили в этом «лучшем из миров», а дух блуждал уже по искривлённым дорожкам инобытия. Страх же окрашивал всё в белесые цвета Смерти.

А вопрос, что завис в мозгу – плёвый. Что это – просто биология? Мать меня не хотела, задумала убить, и я запомнил это на клеточном уровне, и на том же клеточном уровне не смог её простить. Но мать меня вскормила грудью, заботилась всю жизнь и так любила, что чуть не утащила с собой в могилу. И прожил я с этим «ощущением матери» всю жизнь. То есть, мой душевный комфорт постоянно убивал страх, на моё духовное созревание наложилась душевная боль.

Впрочем, трудно во всё это поверить. Мистика какая-то, фантазии, блуд мысли. Если бы природа так реагировала на подобные «женские слабости», жизнь превратилась бы в ад. Мой страх – это нечто реальное, выпуклое, томящее только меня одного. Он – другой и очень мой. Он – индивидуален! И причина – где-то рядом. А если это суть моя? Вот такая гипертрофированная суть! Я же всё довожу до упора, до тупика. Быть может, это реакция на мою дикую сущность? Я блуждаю в первобытном мире «до знаний», мысли у меня крамольные, всё подвергаю сомнению. Это реакция на себя самого. Я боюсь себя, своей сути! «Я встретил врага, и это был я сам». Вот так.Только «враг» мой, быть может, и есть порождение того изначального дородового страха? И те «женские слабости» и превратили мою жизнь в ад? Тогда как? И ещё один козырь, подтверждающий эту теорию – со смертью матери страх ушёл. Вот такой волнительный итог нашей совместной жизни.

На самом деле меня многое волнует. Ведь моя жизнь полностью зависела от судеб отца и матери, как судьба каждого из них – от судеб их родителей. Погибни отец на фронте, не сядь мама в ту же электричку, где ехал отец – ничего бы не было. И что? Это цепь случайностей или закономерность? Хорошо, пусть так, пусть закономерность. Я верю в предопределение, верю, что дети выбирают родителей, верю, в целостность мироздания и не верю в инопланетян.

У матери я остался один и был абсолютной единицей, вмещающей в себя все её чаяния. Поэтому и наша война была нешуточная. Мать нависала надо мной всей своей жертвенной тяжестью, и я до сих пор ощущаю её облик – властный облик, говорящий со мной языком ультиматумов. Я постоянно чуял на себе её безмерную любовь и ненависть до полного отречения, со страшным словечком «нелюдь» внутри. Это словечко было откопано в глубинах её подсознания и запущено в мир. Я – нелюдь, она – жертва и сама невинность. Я до сих пор не могу понять, чего в ней было больше – любви или войны? Или это такая любовь? Любовь до гроба. Накануне её смерти я выпил и прозрел: она же хочет меня забрать с собой в могилу! И её буквально сводит с ума, что я не хочу туда с ней отправляться. Я тогда так и сказал:

–Что? Не получается утянуть за собой?

На следующий день её не стало. Утром я обнаружил хладный труп в её комнате. Она стояла на коленях, ничком упав на кровать, будто молила о чём-то. Наверное, просила Бога не разлучать нас. Похороны мне реально понравились. Во внутреннем кармане у меня булькала плоская бутылочка коньяка, и всё было окрашено предчувствием новой жизни. Нас было трое: Мать-покойница, дух Отца Гамлета, ну и сам Гамлет, из двух зол, выбравший БЫТЬ. В зале для прощания мать лежала в гробу необычайно красивая. И если отец тогда (13 лет назад) светился Святостью, то мать сейчас излучала Красоту. Они были пара! Вот бы их рядом положить…

Играл Бах. Я зачем-то спросил у единственной тётки, дежурившей в зале: это Бах? Это я зря сделал, потому что она мне всё равно не ответила, а уникальность момента была испорчена. К тому же я знал, это – Бах. Потом я поцеловал маму, положил цветы в гроб и отступил. У неё был очень строгий вид – она была недовольна, что я не с ней. Так, из всей нашей аномальной семьи, на этом свете остался только я. Маме это не нравилось. Гроб медленно, под аккорды Баха, погрузился в преисподнюю. Ну, туда, где священный Огнь, туда, где Тайна, куда мы все стремимся, и будем обязательно. Нет, положительно, мне всё очень нравилось. Это вам не в сыр-землю к червякам, здесь всё в традиции: земная жизнь должна завершаться Очистительным Огнём. Жаль только, что момент истины скрыт от нас. В Японии кремацию показывают по телевизору.

Вот и всё. (А сколько престарелых мальчиков утянули за собой их мамы!..). Я выжил, женился, у меня родилась дочь. А потом и сын. Теперь нужно было нарисовать бога…

15. Омерта

Бог так просто не давался. Он, как и положено, требовал жертвы. И я, не раздумывая, положил к Его пьедесталу свою жизнь. А жизнь моя и не жизнь была, а война. Ну да – война. Когда тебя постоянно держат на мушке – это война? Или чего похуже. Соскочить-то с прицела не можешь, только головой крутишь. Не потому что увернуться надеешься, просто нервы сдают – нервное это. Ощущение войны, ощущение небесного снайпера, целящегося в голову – было изматывающе долгим. Просыпаешься – и оказываешься на мушке. И весь день потом не можешь соскочить. К ночи, измотанный постоянным присутствием в мозгу того снайпера, забываешься дурным сном. И снится тебе пьянка…

Когда я начал писать эти записки, меня волновало только одно: смогу ли я скрупулёзно по пунктам описать то состояние, что происходило со мной. Мне серьёзно казалось, что я участвую чуть ли не в историческом событии. Ну, если и не в историческом, то уж точно – в уникальном психологическом эксперименте. Я даже хотел писать хронику тех событий, решив, что это будет интересно всему роду людскому. Это ж, какие психологические изыски, какая пропасть философской мысли и глубины творческого процесса! В реальности оказалось – даже мне это не интересно.

Вообще-то на поиске Бога зиждется вся русская литература. Поэтому и казалось – мой опыт бесценен. Но, цитируя себя самого, получилось «то, что задумывается сначала и образуется потом на выходе – совершенно разные вещи». Мой поиск Бога вылился в такую бездарную и нудную тягомотину, что впору было задуматься, туда ли я полез. О чём это вообще? Потом начались психопатические вывихи, от которых сам Фрейд бы полез на стену. Как описать такое?!

Можно, конечно, написать документально просто: «Целый год я стоял у станка и стирал о холст кисточки». А можно чуть подробнее: «Представьте плоскость 2 на 1,5 метра, и безумца, который замазывает эту плоскость краской. Потом, неудовлетворённый содеянным, соскабливает её с неистовством. Потом вновь наносит. Тоже с неистовством, причём, неистовство неудовлетворённости растёт с геометрической прогрессией. И так в течение года». Быть может кому-то интересно будет узнать, что же творилось в голове у подопытного? Так тоже всё элементарно: «пустота и вихри». Ну, в смысле завихрения в пустой голове. Как-то так. Может не того бога я искал? Вот, вот, именно! – этот вопрос и напрашивается. Ведь все уже знают – бог будет таким, какие мы сами есть. А сами мы не местные, в смысле – не от мира сего, и законы нам ваши не писаны, и ваш бог нам не указ. Я рисовал бога, а рисовал-то, естественно, себя. Причём худшее своё отражение.

Но главное даже не это. Самое страшное – это повторы. Когда повторяется такое – кажется, что мир рушится и летит в тартарары. Эти блуждания по пустыне без руля и ветрил напоминали мне начало моего творчества, и повергали в отчаяние. Тогда, в начале пути, 6 лет я не мог ничего изобразить. Вдумайтесь и ужаснитесь: ШЕСТЬ лет пустоты. Шесть лет поделите на месяцы и недели, на дни и ночи, на часы и мгновения! И – ничего. Вообще. Нуль. Дырка. Чёрная дыра. Но я же упёртый! Я буду долбиться в то астральное окошко вселенной хоть шесть лет, хоть сколько, пока не треснет окошко, пока не выглянет из окошка Его Неуловимый Лик, и не проявится образ Добра и Истины на моём полотне. (Замысел, блин, как диагноз).

Но вот в чём тут дело. В глобальном, так сказать, смысле. В смысле, не Шестилетней войны, а в сражении, величиной в Жизнь. Лучшие мои работы проходили именно через вот такое горнило. Так уж завелось в моей практике. Без этого ступора, без такого «диагноза» не обходилось ни одно стоящее полотно. То есть, пройдя через все эти блуждания по пустыне, через безмыслие, безверие и прочие неудобоваримые и плохо проявленные состояния (о которых и поведать я толком не мог) – рождалось в итоге то подлинное, к чему я и стремился. Парадокс.

Однако. Во время той битвы внутри холста (и битвы внутри себя самого, естественно) – картины заряжались той сумасшедшей энергией, которую источал я на протяжении всей работы. Они были загружены мной под завязку – и чем дольше я смотрел потом на уже созданную картину – тем больше она отдавала. Она была живая – притягивала к себе. Внутри клокотал мой дух. Мой дух – это, конечно, песня. Вернее симфония, поскольку мощь ощущалась во всём! Он словно жил отдельной от меня жизнью, будто и не мой это дух, а ДУХ всеобщий и я как бы при нём. Он ярился в этом мире независимый и непредсказуемый как стихия, но стихия эта жила в моём пространстве, именуемом телом, и владела тем телом безраздельно и целиком.

Так я вот что скажу. Это только казалось, что я что-то там задумал, куда-то там гребу, в какие-то пропасти падаю, и в какие-то выси взлетаю. Ещё порой кому-то казалось, что я мощный целеустремлённый тип – пру к намеченной цели напролом, не обращая внимания на препятствия. Так, во всяком случае, мне сообщали товарищи по цеху даже с некоторым восхищением и ревностью (меня ревновали к моему же духу). Нет, всё было не так. Это дух, расправив крыла, парил во вселенной, а я, Его ничтожество, умирал рядом от осознания той невероятной огромности и невозможности переварить его.

Дух вообще оказался главным действующим лицом во всей этой истории. Ни мысль, ни чувства, ни… чего там ещё? воображение, мечты и грёзы (подозреваю, даже душа пугливо помалкивала) – ничего у меня не работало. Только дух. Все дороги вели в мир ДУХА, в котором правил древний как сама жизнь – бог Яр и богиня смерти – Мара. Поэтому и ярился мой дух и морок поглощал меня, и не мог я выйти из того состояния.

Вначале я думал, ну, не может профессионал так работать. Если ты закапываешься в холст с головой и месяцами не можешь выкарабкаться оттуда, это не работа – беда. Настоящий профессионал выдаёт несколько сот работ в год. Наследие Пикассо исчисляется тысячами единиц. Если бы в каждую работу маэстро нырял как я, то жил бы вечно. Или не жил вообще. Не мог же европейский гений заниматься подобным самокопанием и самоистязанием. Это наша религия. Потом перестал об этом думать вообще и замолчал. Я понял главное и принял как данность – картина, как и жизнь, должна пройти через все испытания: горнило страстей, ступор, отчаяние и чего бы там ни было. Это стало моей абсолютной истиной. Омерта.