Избранные произведения в 2-х томах. Том II. Подменыш (роман). Духовидец (из воспоминаний графа фон О***)

– Скажите-ка мне, когда вы нашли часовню и Священную Скорбь?

– Ровно неделю назад, – твёрдо заявил Ян. – Около семи часов я зашёл в собор, слушал игру органиста. Когда он кончил, я сидел ещё некоторое время, а затем нашёл соборную дверь закрытой. Это могло быть около трёх четвертей десятого. Я вышел отсюда из поперечного прохода через коридор во двор, а потом из музейных ворот на улицу.

Старик кивнул головой, лукаво усмехнувшись.

– А до того? Где были вы до того, многоуважаемый господин? Подумайте! Не сделали ли вы маленькой прогулки в эту прекрасную осеннюю пору? Не ходили ли к Торггельну? Вы ведь знаете, что это такое? А там, может быть, выпили немножко больше, чем следует, хорошего свежего вина. Оно ведь коварно: сначала ничего не замечаешь, а потом начинает действовать внезапно. Тогда вы зашли в собор, под музыку нашего органиста вздремнули. И, наконец, наполовину во сне, наполовину в блаженном состоянии от молодого вина, вышли из собора и открыли в тусклую ночь никогда не существовавшую часовню и прекрасную фреску Святой Скорби вдобавок.

– Но я не пил ни капли, – воскликнул Ян, – ни единой…

Он остановился. Какой смысл уверять служителя, что он был трезв, как монашенка?! Старик все равно не поверит. Одно было несомненно: часовни не существовало, картина бородатой женщины ему лишь пригрезилась.

Он молча шёл рядом со служителем. Пригрезилось? Что-то проснулось в подсознании, ожило из мира затаённых желаний. Разве он не работал над тем, чтобы превратить женщину в мужчину, сделать чудо, происшедшее с дочерью языческого короля? Он засмеялся. Вырастет ли у его кузины Эндри также такая длинная чёрная борода?

Он пожал старику руку.

– Благодарю вас, Кинигаднер, до свиданья!

Служитель спросил:

– Не желаете ли вы взглянуть в музее на икону Скорби? Это не произведение художника, а простая крестьянская работа. Все же…

Ян отказался.

– Оставьте это! Мы больше не нуждаемся в иконах. Мы живём в нынешнее время, а не тысячу лет тому назад, как вы. Мы в жизни создаём чудеса, которые вы знаете только по книгам и иконам.

Но старик усомнился:

– В жизни? Будет ли она действительно жить? Или же, прибитая к кресту, жалким образом погибнет?

Ян быстро вышел. Покачивая головой, старик смотрел ему вслед.

Ян шёл через Соборную площадь, далее – по узкой улочке к беседкам. Какая-то женщина заговорила с ним. Да, торговка старьём, у которой он кое-что купил, когда был здесь в последний раз. Не желает ли он пойти к ней: дня два тому назад она приобрела множество всяких вещей, быть может, кое-что ему понравится? Он согласился и последовал за нею.

Старые картины и кружева, стаканы, фарфор, оружье, подсвечники и деревянные изображения святых. Все это лежало в беспорядке на столах и стульях, было наполовину распаковано. Красный мешок, наполненный цепочками, безвкусными брелоками, монетами и кольцами. Он невнимательно рылся в этом хламе, подымал вещь, чтобы лучше рассмотреть её, и тотчас же клал обратно. Взял небольшую блестящую вещичку – это был сапожок, маленький золотой сапожок! Золото плохое, обильно обложенное серебром. Но вещь была изящна, и работа не без искусства.

Что за женщина могла на браслете или ожерелье, носить этот золотой башмачок – кто и Почему?.

Он купил эту вещь. Попросил дать ему бумагу и конверт. Написал: «Это ты можешь подарить бедному маленькому скрипачу!» Затем адрес: «Эндри Войланд, Ильмау у Бармштедта. Тюрингия».

– Отнесите это на почту, – сказал он торговке, – отправьте ценным пакетом.

Глава 10. Об Иффи и Иво

В зале Парк-Отеля в Гамбурге сидели Ян Олислягерс и его спутники. Юный венец сиял весельем и жизнерадостностью. Поездка в спальном вагоне была для него событием. Когда же в Мюнхене они поехали на аэродром и заняли свои места в аэроплане, его воодушевление не знало границ. Доктор Фальмерайер был не столь восхищён. Он страдал воздушной болезнью, проклинал и отплёвывался, клялся никогда в жизни более не доверять даже своего трупа проклятому воздушному экипажу. Уже к полудню они были во Франкфурте. Ян катал юного венца по городу, свёз его в дом Гёте. Затем в автомобиле они отправились в курорт Гомбург.

– У меня с собой смокинг, – сказал Прайндль, после того как швейцар указал им комнаты, – мне надо надеть его к ужину?

– Глупости! – проворчал Фальмерайер.

Ян засмеялся:

– Надевайте преспокойнейшим образом, Прайндль. Доктор Фальмерайер может остаться, как он есть, но мы оба приоденемся по случаю нашего знакомства… Знаете, кого мы здесь надеемся встретить?

Венец с живостью закивал головой:

– Ну, конечно, знаю. Я в курсе всего, что предстоит. На меня вы можете рассчитывать.

Все трое принялись за свой кофе в большом зале, устроенном под зимним садом. Музыка уже играла. Несколько пар танцевали.

– Вон там он сидит! – сказал Фальмерайер и указал на противоположный угол. – Белокурая дама рядом с ним – несомненно, его партнёрша Ифигения, Иффи.

Ян и Прайндль посмотрели в ту сторону. Танцор как раз поднялся, подошёл к столику, поклонился одной даме и повёл её танцевать. Ян внимательно рассматривал его. Удивительно красивое создание – врач не преувеличивал. К тому же его тёмные глаза светились чем-то меланхолическим и в то же время надменным, что подчёркивалось лёгким, почти страдальческим подёргиванием губ. Каждое движение, каждый взгляд этого человека говорили: я не то, чем являюсь здесь.

Ян наблюдал его в течение этого танца и многих других: ни разу танцор не вышел из этой роли, по-видимому, составлявшей его натуру. У дам, приглашаемых им на танцы, было, вероятно, такое же ощущение, и они испытывали некоторое стеснение с этим человеком. Они не считали его кавалером и всё-таки не могли с ним говорить как с профессиональным танцором, то есть со слугой. Они чувствовали себя с ним не свободно, что заставляло их принимать более скромный вид. Только две или три его партнёрши держались просто и естественно. Но они – это мог заметить и слепой – поклонялись ему, любили его и летели на исходивший от него эротический огонёк.

Танцор был неутомим. Он танцевал и танцевал, помогая в то же время и музыкантам. Когда играли особо пошлую вещь, при которой публика должна была подпевать музыке, он вскакивал на эстраду, брал у скрипача инструмент и сам начинал пиликать. При этом он пел убедительно и соблазнительно, чтобы внушить черни в смокингах простейшие настроения, наполнявшие, на радость улыбающемуся хозяину, столы бутылками шампанского:

Ребёнком ты купался слишком горячо! Оно тебе, конечно, повредило! Мой милый друг, скажу тебе в лицо: Ты мне не интересен! Ребёнком ты купался слишком горячо! Оно тебе, конечно, повредило! А потому мой искренний совет: Когда купаешься, не делай слишком жарко.

– Я бы тоже потанцевал! – воскликнул Прайндль.

– За чем же дело! – поощрял его Ян. – Пригласите барышню Иффи, которая сидит совсем одиноко в своём углу. Почти никто из кавалеров не танцевал с ней. Подружитесь с ней! Кто знает, может быть, это пригодится.

Юный венец сделал, как ему сказали. Оркестр играл танго. Во время этого танца Иво со своей дамой скользил мимо их стола. Впервые его взгляд упал на доктора Фальмерайера. Иво, казалось, был изумлён, на секунду задержался, поклонился. Врач ответил на поклон. Когда музыка замолчала, танцор отвёл свою даму на место, затем подошёл к столу, поздоровался.

– Вы здесь, доктор? Вот неожиданность!

Фальмерайер не подал ему руки, но предложил сесть. Танцор отказался: теперь неудобно, так как он обязан танцевать все танцы. Но скоро уже конец. Клиенты, как правило, ложатся спать рано. Может он придти позднее со своей партнёршей?

– Мы будем очень рады! – сказал врач.

Иво поблагодарил, поклонившись. Подошёл к оркестру, на этот раз сел за рояль и к великому удовольствию публики площадным тоном запел:

Мой попугай не ест крутых яиц. На редкость глупая он птица. Красивее других он попугаев. Но никогда не ест крутых яиц. Он жаден до пирожных и конфет. Икры и сельдерей-салата. Его прельщает лукутата, Но он не ест крутых яиц.

– Тьфу, дьявол! – сплюнул врач, – это ещё хуже, чем ездить по воздуху. Кишки переворачиваются в животе, когда приходится слышать такие пошлости. От этого тошнит! Я на все согласен ради науки, но это уже чересчур! Обожди-ка, молодец, я тебе за это отплачу!

– Вы как будто не очень хорошего о нем мнения, – заметил Ян. – что он вам сделал?

Фальмерайер сморщил губы:

– Он утащил у меня девушку. Это случилось почти без его вины. Она за ним убежала. Роман из тех, какие у него случаются ежедневно. Её отец – школьный учитель в Бриксене. Бедная мещанская семья. Он умер, мать была давно в могиле, денег – никаких. Несколько друзей старика сложились, чтобы воспитать его дочь. Я был из их числа. Девочка росла, как молодая травка, свежая, с высоко поднятой головой. Было радостно на неё смотреть. Я все более и более подумывал: она может стать моей женой. И вот в Инсбруке в кабаре она увидала этого молодчика, бросилась к нему и поехала с ним. Не было никакой возможности отговорить её вернуться назад. Ничто не могло её заставить отказаться от красавца Иво. Он держал её, пока она ему не надоела. Хотел от неё отделаться, но Цилли прилипла, как репейник. У него постоянно были долги – она отдавала ему все, что зарабатывала. А чем она могла зарабатывать? Не прошло и полугода, как она превратилась в его девку. Где она теперь – не знаю, в какой-нибудь канаве. Я не богослов, а медик. Я не упрекаю ни парня, ни тем более – девушку. Обстоятельства – случай – судьба! Но тогда меня это сильно задело за живое, когда она бросилась ему на шею и посмеялась надо мной. Даже теперь рана ещё не зажила и, пожалуй, никогда не заживёт. И потому – назовите это, если вам угодно, детской злостью с моей стороны – мне доставит удовольствие видеть этого молодого человека у себя под ножом.

Он взял своими узкими белыми руками кофейную ложечку и стал играть ею, как скальпелем.

– Не радуйтесь преждевременно, доктор, – заметил Ян. – дело ещё не зашло так далеко. Почему, однако, вы думаете, что он примет наше предложение? Врач разрезал воздух своей ложечкой:

– Я знаю его историю. Собрал тогда сведения ради Цилли. Он из богатой семьи. Его покойный отец был председателем земского суда. Он стал военным нуворишем, вырос во время инфляции. Юноша учился. По крайней мере, должен был это делать. Бросал деньги налево и направо, делал глупость за глупостью. Мотал, пока не промотал все состояние матери. Нынче она голодает и побирается со своими остальными тремя детьми, которые лет на десяток моложе этого. Мать верила ему, его обещаниям. Может быть, верит и поныне. Он неплохой парень, любит свою мать. Он у меня часами плакал о ней. Если он получит сумму, которая снова поставит на ноги семью, если усилит огонь, который сможет разжечь очаг его матери, тогда, пожалуй, моль и полетит на блестящее пламя…