Кшесинская и Романовы. Жизнь в изгнании. Документальная повесть-роман

Дальше шли апартаменты хозяев, столовая и так называемая «угольная». Восточные ковры покрывали в ней стены, диваны и окна, не пропуская дневного света. От мерцания лампад поблёскивали золотые ризы множества икон, усыпанных драгоценными камнями и жемчугом.

В первом этаже были комнаты сыновей и маленькой Наденьки. Выше, по крутой лесенке, доступ в мезонин, жилище сестры хозяйки – Неонилы Егоровны, старой девы…

Два остальных крыла дома вели к кухне, где кухарка, встав посреди ночи, месила тесто, которое утром пекла в большой русской печи. В Екатеринбурге тогда ещё была мука, но все пекарни были закрыты, и каждая семья сама заботилась о своих надобностях. Также ежедневно пеклись пироги с морковью, капустой и изредка с солониной. Свежее мясо давно исчезло из обихода. По праздникам из сдобного теста пеклись «шанежки» – булочки, в середину которых вливалась сметана, а в Великий пост – жаворонки с изюмчатыми глазами.

За кухней и кладовыми, охраняемыми огромными ржавыми замками, шли конюшни, под навесом которых смущённо ютились несколько теперь неуместных экипажей. Баню топили каждую субботу, и весь дом тогда в ней парился, хлеща себя берёзовыми вениками. После бани на всех этажах пили чай. Пили долго и много. Даже мой брат выпивал по пятнадцать стаканов, уютно ютящихся в подстаканниках.

В доме хозяином и грозой был «сам» – крупный, тучный деспот. От его жены, приятной наружности женщины, исходили доброта и смирение. Симоновы были старообрядцами. И с религиозным уставом у них не шутили. Несмотря на присутствие трёх сыновей, ещё подростков, в доме всегда царила мёртвая тишина.

Главное зло в нём, однако, называлось Неонилой Егоровной, обитательницей мезонина, из которого она, как сова из дупла, следила за всем происходящим. Возможно, что положение старой девы, по тем временам нелестное, сделало её ядовитой и озлобленной. Даже «сам» перед ней слегка пасовал, и только Наденькина старая нянька постоянно позволяла себе с ней воевать.

Было трудно определить возраст няньки. У неё была крупная фигура русской крестьянки и, всё в морщинах иконописное лицо. На голове она носила повойник – нечто вроде туго завязанного чёрного платка, без которого никогда не показывалась. Верила нянька просто и искренне, что не мешало ей (на всякий случай) обвязывать Наденькину ручку красной шерстинкой от дурного глаза, подаренной… шаманом. Подолгу простаивала она на коленях перед образами, глубоко вдыхала и настойчиво учила меня креститься по-старообрядчески. Она периодически страдала мигренями, которые никому в голову не приходило ни лечить, ни облегчать, и всегда была беззаветно предана своей питомице.

Наденька была на год младше меня и очень избалована. Я часто приходила к ней играть. В общем, мы с ней ладили, а в случае конфликта я великодушно уступала «маленькой».

По праздникам нянька, отбив должное количество земных поклонов, одевала Наденьку в тёмные бархатные платья, отделанные соболями или горностаем, приводившие меня, воспитанную на английской строгости, в полное изумление. Три комнаты у Наденьки были уставлены игрушками, которые до революции отец выписывал для неё из всех стран Европы. От папы скрывали, что играла Наденька только со своим мягеньким свитером.

Мне помнится первая ночь в Екатеринбурге. На простыни, постланные на кожаном диване, падает лунный свет. За окном снежные сугробы сверкают холодным блеском, и неподвижный воздух словно звенит от тишины. Время от времени в нём расплываются удары деревянных колотушек ночных сторожей и их протяжная перекличка «слу-у-шай…» Я не сплю. Слышный издалека паровозный гудок тоской обжигает сердце.

Наутро снег весело блестит на солнце. Мы пьём чай и готовимся к визиту к деду Тихонову. Про него я впоследствии узнала, что он был надсмотрщиком на золотых приисках в Сибири, затем неудачливым купцом в Екатеринбурге. Такая биография не располагает к весёлому характеру; он был угрюм и скуп. Суровый взгляд его не внушал симпатии.

Мой отец был его старшим сыном. По окончании реального училища, где он получил все тогда существовавшие отличия, ему пришлось на собственные средства приобретать в Петербурге высшее образование и испытать там всю тяжесть жизни нищего студента. Поступив в Технологический институт, он примкнул к левым политическим организациям, был за это через пять месяцев исключён и отправлен обратно на Урал. Там он снова был арестован и после тюремного заключения всё же кончил Горный институт. В 1903 году он попал в окружение Максима Горького, сначала репетитором детей Марины Фёдоровны Андреевой – Кати и Жени Желябужских, а вскоре сделался литератором и его ближайшим сотрудником по издательским делам. Его дружба с Горьким длилась всю жизнь, несмотря ни на какие личные перипетии.

Постепенно мы освоились с бытом провинциального города, где развлечения для взрослых тогда сводились к игре в стуколку или преферанс и хождению на базар. У крестьян ещё можно было купить капусту и живых гусей, которых продавали парами, прямо на санях. Несли их домой вниз головой за связанные лапы.

Как-то раз меня повели в городской театр – старинное здание с белыми колоннами, где давали пьесу для детей «Стёпка-Растрёпка». Она мне не понравилась, но зал с его бархатными креслами и ложами, со складками красного с потемневшим золотом занавеса словно поглотил моё существо. С тех пор нет мне места милее, чем старый театральный зал и сцена, пахнущая закулисной пылью, где между верёвок, колосников и подлинялых полотен ощутима магия искусства, подчас рождающая неуловимое чудо, также мгновенно угасающее. В театре побеждено всё обыкновенное. В театре нет ничего невозможного…

Как восхитительна весна в Екатеринбурге! Не успели почернеть сугробы, как солнце заиграло зайчиками в лужах, бойко закапала с крыш вода и, падая со стеклянным звоном, разбиваются ледяные сосульки. Озорной ветерок гонит облака и тучи. Грачи летят!

На Страстной неделе я впервые присутствовала на службах в скромной гимназической церкви, где мой отец ребёнком был служкой. Торжественный обряд, трепет свечей, запах ладана вызывали новое для меня душевное волнение. О значении обрядов я имела смутное понятие, но оно мне и не было нужно. Пение, громовые возгласы дьякона рождали чувство, что происходит что-то очень важное.

После Двенадцати Евангелий толпа ручейками растекалась в разных направлениях. Люди прижимали к груди веточки вербы с пушистыми зайчиками, бережно охраняя ладонью огонёк своей свечи. Его обязательно нужно было донести до дому, чтобы снова на весь год зажечь погашенные лампады. Дышалось удивительно легко, и благость несли в душе люди, на какой-то миг ставшие чистыми.

В доме Симоновых пасхальные приготовления принимали грандиозные размеры. На Страстной неделе выставлялись двойные рамы в окнах. В душные комнаты врывался весенний ветерок. Весь, с головы до ног, вымытый дом сразу помолодел. Прислуга и хозяйка сбивались с ног.

На Заутреню все шли приодевшись и с волнением. У входа в церковь на вышитых полотенцах расставлялись куличи для освещения. Внутри иконостас, украшенный бесхитростными розами, сиял множеством свечей.

В полночь, подпевая певчим, все шли вокруг церкви Крестным ходом и трижды целовались после торжественного «Христос Воскресе!» Дома у Симоновых стол ломился от давно забытых яств, каким-то чудом приобретённых в городе, где почти все лавки из-за отсутствия продуктов были закрыты.

На следующее утро на линейке – экипаже, мною до того невиданном, – приезжало духовенство: священник, дьякон и певчие. После краткого молебна перед иконами они усердно выпивали и закусывали. Таким образом, они объезжали всех своих богатых прихожан. Вечером языки у них порядочно заплетались, и мало кто мог влезть на линейку самостоятельно.

Днём появлялись визитёры, в сюртуках и мундирах, выразить своё почтение. Обычай требовал, чтобы глава семейства делал визиты своему начальнику и знакомым поважнее. Тонкие светские нюансы обязывали в каждом доме к более или менее длительному присутствию, в некоторых случаях заменяемому занесённой визитной карточкой. Всё это потом обсуждалось хозяевами.

На второй день Пасхи разъезжали таким же образом разряженные дамы. Дети во дворе катали покрашенные луковой шелухой яйца или, стараясь не угодить в лужи, играли в городки. Молодёжь толпилась возле церквей и трезвонила в колокола. Со всех концов города переливчато и на разные голоса славили они радостную весть – Христос воскрес!

Вероятно, в ту Пасху 1918 года был так, по незапамятным законам, в последний раз отпразднован обычай, с тех пор канувший на Руси в небытие».

Большевизм шёл по России семимильными шагами и захватывал всё новые и новые области. Но до Кисловодскаон докатился только в феврале 1918 года. До этого времени там жили все мирно и тихо, лишь иногда нарушался покой людей какими-нибудь обысками и грабежами под разными предлогами.

Вова в этом году учился в местной гимназии. Там был превосходный состав преподавателей. И сын Кшесинской с успехом овладевал знаниями и окончил весной это учебное заведение с отличием. У него появилось немало друзей среди его сверстников. Он с ними играл в парке. Но иногда они шалили, и Володя приходил домой в разорванном пальто или костюме. Иван, который находился при нём, негодовал в такие дни.

В Кисловодске у Матильды Феликсовны оказалось много знакомых и друзей. И они постоянно собирались то у одного, то у другого или к обеду, или просто попить чай и поиграть в карты, чтобы хоть немного отвести душу. Сидеть по одному дома было тревожно и мучительно. Местные власти время от времени объявляли, что запрещается выходить на улицу после девяти часов вечера до утра. Но слишком рано никто не хотел расходиться, поэтому частенько все вместе сидели у кого-нибудь до утра.

Так прожили до конца 1917-го года. Встречая новый 1918 год, надеялись, что что-то изменится в стране. И все смогут вернуться по своим домам. Но надежды оказались несбыточными.

Глава 6. Начало 1918—го года. Приход большевиков в Кисловодск

В начале года и в Кисловодске начал ощущаться большевизм. До этого времени до беженцев лишь доходили слухи о том, что творится в столицах и больших городах России. Все надеялись, что до юга революционная волна дойдёт нескоро. И всё-таки всем уже становилось ясно, что и здесь скоро начнутся испытания, избегнуть этого им не удастся.

Первым городом, захваченным в Кавказских Минеральных водах, был Пятигорск. Он был местным административным уездным (или окружным) центром, находившимся у пятиглавой горы Бештау (название горы было тюркского происхождения и означало «пять гор»). Губернским городом был в то время Ставрополь.

По Кючук-Кайнарджийскому мирному трактату с Турцией в 1774 году часть Кабарды вместе с большей частью Пятигорья отошла к России. Через семь лет по Ясскому миру Россия приобрела Большую Кабарду и правый берег Кубани. В 1787 году старшины, князья и правители Балкарии обратились к графу Потёмкину с прошением о принятии в подданство. Так эти земли стали российскими.

По инициативе генерала А. П. Ермолова в 1825 году поблизости горы Машук (Бештау) по обеим берегам реки Подкумок была образована казачья станица Горячеводская (Горячие Воды), а через пять лет – 14 мая 1830 года указом Сената разросшееся поселение Горячеводск было возведено в степень уездного (окружного) города под названием Пятигорск.

Это был город-курорт, который стал в начале двадцатого века промышленным, торговым, научным, культурным и туристическим центром Кавказских Минеральных Вод. Он славился лермонтовскими местами. Восемнадцать лет жители города собирали средства на памятник русскому поэту, и в 1889 году состоялось открытие в Пятигорске памятника Михаилу Юрьевичу Лермонтову, который в этих местах погиб на дуэли.

Здесь, в Пятигорске началось всё то, что проделывалось в занятых прежде советской властью городах: аресты офицеров, закрытие банков….

Без тревожных известий обходился редкий день в Кисловодске. Всех потрясла свежая новость: в Пятигорске был зарублен генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский. Он находился на положении заложника. И красногвардейская охрана лишила его жизни. В его штабе в минувшую войну служил Великий Князь Андрей Владимирович…

Вскоре большевики неожиданно появились и в Кисловодске. Правда, для жителей это было почти незаметно

В последние дни января, числа 27-го, Кшесинская собрала у себя на обед близких друзей. И в десятом часу вечера вдруг нагрянул отряд красноармейцев с обыском. Держали они себя, в общем-то, корректно, и обыск был поверхностным. Зачем они пришли было совсем непонятно. Видимо, им было интересно посмотреть на то, как живут в Кисловодске «буржуи». Они хотели отобрать у них оружие. Но никакого оружия в доме Кшесинской никогда не было. Но Андрей, как и многие в то время, носил черкеску с кинжалом. Услыхав, что ищут оружие, он быстро снял кинжал и бросил его в передней. Но один из солдат заметил исчезновение у него кинжала. Матильда поторопилась ответить за Андрея, что кинжал в передней, так как посчитала, что будет хуже, если его найдут там сами производящие обыск. По примеру Андрея Вова тоже носил при себе свой детский кинжал. Солдаты хотели отобрать его тоже, но Иван пристыдил их:

– Как вам не стыдно обижать мальчишку? И отбирать его детский кинжал? Какое это оружие?!

И дяди оставили игрушку гимназисту. Вскоре красноармейцы ушли, но минут через пятнадцать один из них вернулся и потихоньку посоветовал:

– Люди добрые, расходитесь-ка быстрее все по домам. А то вам может прийтись плохо, если отряд придет сюда ещё раз…

И люди тотчас же стали собираться. И все в душе благодарили этого солдата за заботу о них. Что его побудило вернуться? Это осталось неизвестным. Его больше никто из этой компании не встречал.

«До марта месяца, покуда он оставался в Петрограде, я переписывалась с Сергеем Михайловичем довольно-таки регулярно, и из его письма я узнала, что около двадцатого марта он и Великие Князья, проживавшие в Петрограде, должны будут по приказу властей покинуть столицу. После его отъезда письма стали приходить реже и нерегулярно, но всё же по ним мы всегда знали, где он находится. Сначала он был в Вятке, затем переехал в Екатеринбург, откуда я получила несколько открыток и одно письмо. Многие наши письма доходили и до него. После довольно долгого перерыва мы получили от него в конце июня телеграмму, посланную 14-го ко дню рождения Вовы. Мы получили её за несколько дней до его трагической смерти. Из неё мы узнали, что он в Алапаевске. Это была последняя от него весточка. Вскоре по радио сообщили, что Сергей и члены семьи, находившиеся вместе с ним в заключении в Алапаевске, похищены белогвардейцами. Это сообщение, увы, было заведомо ложное. Но кто тогда мог допустить такое вероломство. А как мы были счастливы, что они спасены. Год почти что спустя, когда Сергея уже не было в живых, мы получили несколько открыток и даже одну телеграмму, застрявшие в пути», – с грустью вспоминала в ПарижеСветлейшая княгиня Романовская-Красинская о своём благодетеле и сидела, задумавшись. Но надо было продолжать писать мемуары. Кшесинская остановилась на весне 1918-го…

Время шло к маю. 30 апреля в Кисловодск прибыла финансовая комиссия, которую возглавлял комиссар Булле. Кажется, он был латышом по происхождению. Его прислали из Москвы, чтобы собрать со «скопившихся в Кисловодске „буржуев“ 30 миллионов рублей контрибуции». Их всех собрали в «Гранд Отеле». Там заседала эта комиссия. Кшесинская в этот день была очень больна, еле держалась на ногах. Увидев это, Ревека Марковна Вайнштейн, еврейка, с которой они подружились в Кисловодске, по собственной инициативе обратилась к комиссару Булле:

– Товарищ комиссар, здесь в зале находится балерина Кшесинская. Она очень больна. В Петербурге Матильда Феликсовна одна из первых пострадала от революции. Она потеряла свой дом и всё своё имущество, и с неё уже нечего взыскивать в виде контрибуции.

После этого Булле подошёл к Кшесинской и спросил:

– Матильда Феликсовна, как Вы себя чувствуете?

Она ответила, что неважно.

– Тогда возвращайтесь домой. Я прикажу дать для Вашего отъезда экипаж и проводить Вас.

Кшесинскую отвезли домой и более не требовали с неё контрибуцию.