Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза

– Ценой жизни многих солдат мы отстояли наш город, это наша победа! Но я вел их в последний бой, и как Генерал, должен просить прощения у их матерей за это…. Не так ли, Воин?

– Нет! Не так! – острый меч полоснул Генерала по открытой шее. – Теперь я – Генерал! И слава победителя – теперь моя! Я попрошу прощения у твоей матери!

Фиолетовый дым закрыл солнце, а город потерял своего Генерала…

…. Художник сжал руками виски, морщась от боли:

– Вильгельмина! Радуга такая красивая, в ней столько сильных чувств! Неужели так необходимо, чтобы в ней были скорбь и предательство! Ведь именно их отражает ФИОЛЕТОВЫЙ цвет?

– Как же ты не понимаешь, Художник? В радуге должны быть ВСЕ цвета – только тогда она радуга! А в цветах должны быть ВСЕ чувства – только тогда сильнее любовь, крепче дружба, ярче надежда и полноценно счастье!

* * *

Хрустальный бокал волшебно переливался всеми цветами радуги, солнечные отблески струились сквозь него чарующей музыкой. Вильгельмина тоже вся сияла и переливалась всеми красками, что были собраны в бокале.

– Пришло время последней радуги, Художник! Разбей бокал! – ее дивный голос звучал радостно и призывно.

– Как разбить?! – недоумевал Художник. – Ведь радуга, она же снова рассыплется!

– Не бойся, Художник! Ты уже собрал свою радугу! Ну же!

Художник поднял бокал и с силой бросил его на каменный пол. Сотни хрустальных осколков солнечными брызгами разлетелись по всей комнате! А на холсте, над нарисованным городом растеклась, переливаясь всеми цветами и красками, задевая все струны чувств и переживаний, удивительно прекрасная радуга! Вот она добралась до края полотна, на секунду замешкалась – и вырвалась прямо в распахнутое окно! От удивления Художник не мог вымолвить ни слова. Он протянул ладонь к радужной кромке – радуга оказалась теплой и упругой!

– Ну, что же ты, Художник? – Вильгельмина сверкала и сияла, как самый настоящий осколочек большой радуги.

– Прекрасней этой картины нет в целом свете! Не за этим ли ты здесь? Это последняя радуга – и она твоя! Иди же, Художник, не бойся! Все так, как ты хотел – на цыпочках, до самого солнца! Только сними ботинки, цветные чувства не терпят грубой подошвы.

Художник наклонился, снял обувь и осторожно ступил босиком на радугу. Она слегка покачнулась, но удержала его.

– Вильгельмина! А эта радуга настоящая? Я никогда не ходил по радуге! Ведь если она исчезнет… – у Художника перехватило дыхание, – я же не смогу, как ты – раствориться в облаках?

– Не бойся, Художник! Она не исчезнет, ты сам создал ее. И теперь у тебя есть имя, береги его! Всегда знай себе цену и не разменивайся на королей! Теперь короли будут снимать шляпу перед твоим именем!

И Художник, сначала робко, на цыпочках, а потом все смелее и смелее пошел вперед, босиком по радуге. Далеко за горизонтом остался королевский замок. Его стены серой громадой рухнули куда-то, словно и не было их вовсе… Внизу, под самой радугой, простирался город – яркий, пестрый, с черепичными крышами, с флюгерами и колокольнями, с фонарями и мостами! Люди смотрели вверх и восхищались:

– Ах, какая красивая радуга!

– Смотрите! Это же наш Художник! Какой он сегодня счастливый!

Птицы касались крыльями его волос, розы в садах кивали ему своими бутонами, теплый ветер щекотал его босые ноги, дети радостно улыбались ему вслед, а короли смиренно снимали шляпы…

И Художник все шел и шел по радуге, над городом, над лесом, над речкой, шел легко, навстречу солнцу, раскинув в стороны руки, и не прятал счастливых глаз! Радужные полоски искрились и переливались, ускользая и растворяясь в небе, рисуя в сердце каждого прекрасную, как сама мечта – картину, краше которой нет в целом свете…

Одно лето в аду, Виолетта Баша, «Литературная Россия», 2003. Рассказ. 06.12.2015

http://www.chitalnya.ru/work/3164/ (http://www.chitalnya.ru/work/3164/)

«Видный общественный деятель, редактор популярной рижской газеты, бывший член народного фронта Латвии, единственный признавший нарушение прав человека в Латвии, Алекс…», – в новостном блоке мелькнуло знакомое лицо. Не слишком изменившееся за двадцать лет.

Заброшенный, мирно дремал на полке Артюр Рембо, двадцать лет не смея напомнить о себе. Одно лето в Аду, может быть? Пожалуй, нет. Просто, одно лето в интерьере судьбы…

…Капелька крови. Прощание с Прибалтикой. Три капельки крови. Не будет русского внука у латышского «лесного брата»…

Звонок разбудил ее среди ночи. Первой ночи без неопределенности. Первой ночи, когда она уже знала ответ. Ее разбудил междугородний звонок, которого она перестала ждать.

– Нет, Алекс, не будет у тебя сына…

Любите ли вы маленькие сумрачные кафе в готическом стиле, тихие, безлюдные и таинственные, с высокими черными резными спинками средневековых, похожих на трон какой-нибудь шотландской королевы, стульев. С маленькими прозрачными на просвет фарфоровыми чашечками. Со спрятанным в них озерцом крепчайшего кофе с едва заметным привкусом горьких латышских трав, отмеренных с немецкой точностью из заветной бутылки темного стекла невозмутимым сыном «лесных братьев». С крохотными пирожными на игрушечных блюдцах. С намеком на расчерченное соснами побережье, струящееся сквозь витражи всех окон. С отблеском пламени от камина на едва знакомом лице сидящего напротив сорокадвухлетнего тевтонского рыцаря, с легким латвийским акцентом читающего вам Ницше?

Любите ли вы холодным шампанским запивать стынущий в дюнах размытый молочной взвесью предосеннего тумана балтийский закат? Или замотав в плед свое бледнеющее в сумерках худенькое, совсем не загоревшее тело, облаченное в почти неуместный по такой погоде бикини, дрожа от непрекращающегося вторую неделю ветра, подбрасывать крошки сыра низко парящим над осокой чайкам, кричащим «спасибо» на языке, созвучном свистящему всеми своими ветреными «с» птичьему латышскому диалекту. И не смея прервать собеседника, третий час сообщающего вам под непрекращающийся ни на минуту почти беззвучный шелест песка о том, что говорил Заратустра, до голодных галлюцинаций мечтать о кусочке копченой курицы – не виданной тогдашними соотечественниками экзотической жар-птице. Да и откуда было знать этой бедолаге, что именно ей суждено стать частью нашей памяти о ранней прибалтийской осени начала восьмидесятых…

Она знала, что где-то там, на западе, у холодного моря есть чужой край с соснами, похожими на органные трубы, с холодным, сыроватым песком, усыпанным сосновыми ресницами, вечно закрадывающимся под платье, поскрипывающим на зубах. С капельками солнца под ногами, заснувшими тысячелетия назад в янтарной вечности. Край, такой непохожий на дрожащие в первые заморозки, наполненные гудками подмосковных электричек, березовые перелески. На почти невесомые, едва намеченные голубоватым штрихом в начале марта поля, прячущиеся у горизонта в сырые серые сумерки. Такие по-сиротски безлюдные, с покрытыми ломкой корочкой льда лужами в ямах разбитых, бегущих по краям полей проселочных дорог. И если стать на высоком берегу реки, и смотреть на эти бескрайность и одиночество, то можно почувствовать их беззащитность. Почувствовать, насколько эти поля до нежности маленькие под грачиным, вороньим, с миражом куполов деревенских церквей небом. Нет, в том чужом краю не было такого – до озноба, до мерзнущих на ветру пальцев, до слезящихся от долгого пристального взгляда глаз, до кома в горле – ощущения Родины.

Тот край был словно списан с литографий, на которых угадываются очертания видящей во сне века своей бурной славы и уже утихшей, умиротворенной, успокоившейся Европы. Подруги попрактичнее ругали холодное балтийское лето, какое-то невыразительное, без привкуса соли и запаха черноморских водорослей море. С его полукилометровым мелководьем, по которому, пока дойдешь до глубины, непременно посинеешь. С его прибрежными деревянными дачами, с шуршащими, нагло забирающимися в кровать мышами.

Подруги ругали этих суровых, высокомерных, неразговорчивых и непонятных латышей. Ругали и отправлялись в следующий отпуск в Сочи. Одна из них как-то подарила Эвелине необработанный янтарь в белом шелковом мешочке с изображением чайки и якоря. Эви весь январь просидела над газовой плитой, разогревая иголки, сгоравшие одна за другой, и зажав иголки щипцами, прожигала в янтарных капельках дырочки. А потом, нанизав тысячелетние сосновые слезы на леску, повесила этот закольцованный символ застывшего солнца на люстру, и до утра, разглядывая его мерцание, была абсолютно счастлива.

С тех пор она не снимала янтарное ожерелье, струившееся, стекая с шеи вниз, до талии и еще чуть ниже. Эти бусы, казалось, знали тайну, что-то такое, что должно произойти скоро, может быть, грядущим летом. Они словно звали ее на свою родину, и Эви гладила их, смотрела, как сквозь них становятся ярче лучи скупого зимнего московского солнца.

Весной у Эви появился новый алый купальник, туфли на высоком каблуке и темно-коричневое, слишком мрачное даже для хмурого балтийского пляжа, длинное, летящее, застегивающееся спереди на золотистые металлические пуговицы платье.

В середине августа рижский поезд весело выстукивал что-то из рижских напевов, что-то вроде «ти-ба-да-бу-дам» интонациями Лаймы Вайкуле.

Не безнадежный и поэтому красивый в своей тщетности рывок готических шпилей в вечность, не чакона Баха в четвертом ряду от органа Домского собора, а мокрый песок побережья удивил ее чудесным свойством путать и растворять в задумчивости века. Он легонько поскрипывал, почти не рассыпаясь, и то, что по нему можно было идти на шпильках, на полкаблука утопая и от этого пружиня, казалось чудом. Надо было только аккуратно ступать на носки…

Эви шла километр за километр по юрмальскому Бродвею, оставляя шпильками ниточку следов на песке…

Темно-коричневый парус ее расстегнутого платья развевался по ветру, обнажая алое пятно купальника.

Эви не заметила, когда он появился, но километра два он шел за ней, отстав на пару шагов, худой мужчина лет сорока.

– Море бледнее неба, поэтому горизонта совсем не видно, – заговорил он. – Лорелея?

– Эвелина, – поправила она.

– Прекрасная праправнучка немецких рыцарей на балтийской земле…

– Нет, я русская. Мама – переводчица с немецкого. Поэтому – Эви.

– Конечно, Эви. Именно это я и хотел сказать. Вы филолог из Москвы и вам двадцать пять. И вы не любите Цветаеву.

– Да.

– Вы, конечно, любили Цветаеву, но давно. Вам кажется, что ее надрыв неприличен.

– Да.

– А теперь вы предпочитаете Ахматову.