Отель на краю

Он, в отличие от Эйнштейна, поднялся сразу и тихо: она услышала уже его шаги – и, конечно же, тоже в сторону края дощатого пола.

Почему-то за него она совершенно не боялась. Любые поводы углубиться хоть в какие-то размышления в ее положении можно было считать спасательным кругом, и она решила всерьез над этим задуматься.

Пока что получалось, что к Холую она относится не слишком серьезно просто потому, что Фермер дал ему именно такое прозвище. Учитывая ее отношение к Фермеру, это никак нельзя было считать достойным объяснением. Но ведь наверняка Холуй тоже оказался здесь не без причины!

Ну что за глупость?! Получается, она уверена, что автор всей этой фантасмагории выбирает действующих лиц исключительно по параметру грандиозной общей несчастности? По готовности радостно воспользоваться предоставляемой возможностью расстаться с жизнью? А еще получается, что, по ее мнению, в случае с Холуем этот самый автор грандиозно ошибся, потому что ни при каких обстоятельствах и ни при какой степени несчастности Холуй не способен из своего отсека выпрыгнуть, как это сделал его предшественник? И все только потому, что Фермер в очередном приступе пьяной веселости назвал его Холуем?!

Ей сначала стало стыдно, а потом смешно: какие высокие материи… Может, и Эйнштейн, как и она сама, попросту цепляется за возможность начать о чем-то сосредоточенно думать, а на самом деле все это барачное поселение на краю обрыва построил какой-то маньяк? Псих, которому просто нравится чувствовать себя властителем чужих жизней? А они тут с умным видом вычисляют критерий, по которому отбираются действующие лица, и тонкие мотивы, влияющие на поведение этого маньяка?..

Некоторое время она с удовольствием копалась в тонкостях движений своей и Эйнштейновой душ, а потом вдруг снова стала противна сама себе: ведь могла же с самого начала догадаться, что Холуй не нравится ей просто потому, что очень уж явственно напоминает ей ее собственного бывшего мужа? Тот, конечно, был не столько холуем, сколько классическим альфонсом: уже через год после их свадьбы он радостно воспринял свое увольнение с работы и залег дома в поисках себя.

Искал себя он долго и самозабвенно – причем в чисто интеллектуальном плане. Он не обременялся искать работу: он просто примерял на себя разные варианты, быстро приходил к выводу, что они его не стоят, и отказывался от них в пользу неких эфемерных – таких, которые будут рассчитаны как раз на эксклюзивные особенности его тонкой души, с которыми эта тонкая душа немедленно сольется в полной гармонии, и эта гармония очень быстро приведет к феерическому успеху.

Она и сама не могла бы сказать, чем таким Холуй напомнил ей мужа, но что напомнил – это было несомненно. Она еще вчера уловила внутри некую легкую брезгливость и, устыдившись, начала честно отвечать на вопросы Холуя. Но сейчас прятаться от себя было бессмысленно: Холуй ей не нравился. Более того – он был ей противен, как стал противен бывший муж уже через год его вдохновенных духовных исканий.

Пока она разбиралась с тонкостями своей бесславно иссякшей семейной жизни, Холуй встал, справился с утренними делами (судя по звукам, идиотизм окружавшей его ситуации нисколько не повлиял на его здоровый аппетит) и занялся поисками путей к спасению.

Поиск состоял в том, что Холуй разбегался (топотал он по дощатому полу при этом нещадно) и со всей дури вбегал в дверь, которая в его отсеке наверняка находилась точно там же, где и во всех остальных – то есть в самом дальнем от обрыва конце отсека.

Все обитавшие в отсеках (кроме, разумеется, Скрипачки, с самого начала не обнаружившей никакого намерения искать пути к спасению) этот вариант уже неоднократно опробовали – и совершенно безрезультатно. Поэтому Мамаша без всякого интереса вслушивалась в происходившее за правой стеной: три широких решительных шага, пауза, потом топот разбега, глухой удар и тихое кряхтение или стон. Ни на какие другие звуки она и не рассчитывала.

В какой-то момент едва слышный глухой ответ двери на соприкосновение с разогнавшимся телом Холуя напомнил ей другой звук: они с Максимом в ее кабинете, за закрытой дверью – ее вышколенная секретарша, Максим прижал ее к двери и…

Она вспомнила глаза Максима – шальные и веселые. Они всегда оставались такими, чем бы Максим ни занимался: громил на совещании дурацкие предложения сопредельных департаментов их компании, гнал на своей роскошной спортивной машине по трассе или любил ее, прижав к двери ее же кабинета. Иногда его не слишком серьезное отношение ко всему на свете ее безумно раздражало, но чаще завораживало: это было настолько не похоже на всех прочих ее мужчин…

Когда Максим только появился в компании, она вообще не восприняла его всерьез – настолько по-клоунски он себя вел. Всем было известно, что он стал ее заместителем, минуя какие бы то ни было собеседования и даже согласования с ней: просто престарелая красотка, начальник департамента кадров, категорически отказалась продолжать свое служение компании, если на работу не будет принят ее хороший знакомый – разумеется, самый лучший в России специалист в своей области. В результате Максим был предъявлен ей, его будущей начальнице, в качестве подарка судьбы, от которого невозможно отказаться.

Будучи человеком, весьма понаторевшим в аппаратных играх, она не стала демонстрировать свое неудовольствие – она просто решила временно смириться и ждать, пока навязанное ей неотразимое сексуальное дарование (в причинах столь страстной поддержки кадрового департамента она не сомневалась ни одной секунды) само не проколется.

Дарование не прокололось. Более того, дарование довольно быстро продемонстрировало, что данную ему кадровым департаментом оценку можно считать даже слегка заниженной. Впрочем, может быть, Мамаше стало так казаться после того, как дарование стремительно покорило ее саму.

Так или иначе, она очень быстро и неожиданно для себя отреагировала на его насмешливо-ласковые взгляды и густой ласковый баритон и перестала ждать, пока он проколется. Она бы сама с удовольствием прикрывала его проколы, если бы они были – но вот беда: их не было…

Сейчас перед ней снова, как во сне, был альбом, раскрытый на одной движущейся и звучащей фотографии: его полузакрытые шоколадные глаза, безмерно чувственная полуулыбка и темные волосы, вздрагивающие при каждом ударе ее начальственного тела о закрытую дверь кабинета…

Стоп. Не думать о Максиме.

Не думать – не потому, что Максима сейчас нет рядом и, возможно, никогда больше не будет (кто его знает, что у этого сумасшедшего маньяка на уме), а потому, что прямо рядом с ним появляются другие фотографии…

Слышишь?! Не думать!

В этот момент раздался торжествующий голос Эйнштейна:

– Мамаша!

Она не столько услышала, сколько почувствовала, как он осекся, произнеся ее здешнее прозвище. Это происходило уже не раз, и она никак не могла понять, почему: никто из присутствующих ничего знать не мог. Уже несколько раз она собиралась впрямую поинтересоваться, что именно его так напрягает в ее прозвище, но не решалась. Но должно же, в конце концов, когда-нибудь наступить пресловутое «самое время» об этом спросить?!

– Почему тебе неудобно так меня называть?

Эйнштейн слегка замешкался с ответом, потом все же сказал:

– Я же слышал, как ты вчера обругала Фермера за это прозвище…

Она поняла, что он просто нашел удачную отговорку, и понятнее ничего так и не стало. Ладно, судя по всему, у них еще будет более чем достаточно времени, чтоб все выяснить…

– Ничего, пойдет. Главное – не называй меня мамой.

Ей очень хотелось, чтобы Эйнштейн попытался выяснить, почему, но он так ничего и не спросил.

– Ладно, тебе виднее. В общем, смотри, что я понял. Мы знаем, что какой-то смысл держать нас здесь есть. И мы хотим понять, в чем такой смысл вообще может быть. Так вот, на мой взгляд, он может быть только в трех вещах: либо в самом факте, что мы здесь присутствуем, либо в том, чтобы нас в это время не было в каком-то другом месте, либо в том, что мы должны здесь что-то сделать. Так?

Мамаша вынуждена была согласиться:

– Хорошо, пусть так. И что?

– Как это что?! – заволновался Эйнштейн. – Как что?! Второй вариант проверяется легко: если каждый из нас сможет вспомнить, где он был бы сейчас, если бы не оказался здесь – значит, я прав. Если нет – значит, этот вариант можно вычеркивать.

Сейчас Мамаша ощущала себя очень взрослой и терпеливой, поэтому просто ласково поинтересовалась:

– А если ты прав, тогда что?

– А если я прав – значит, нам, чтобы выйти, достаточно отказаться от намерения где-то быть и что-то сделать и сообщить об этом… в общем, сообщить тому мужику. Причем не просто так сообщить, а чтобы он поверил.

– Хорошо, допустим, мы этот вариант вычеркнем. Дальше что?

– Самый сложный вариант – это первый. Я никак не могу взять в толк, зачем может быть нужно, чтобы мы находились именно здесь. Кому-нибудь нас предъявить? Нами любоваться? Короче, мне кажется, что этот вариант может быть верен только в том случае, если он и правда маньяк. И это, ясное дело, хуже всего, понимаешь? В этом случае он может нас убить. Ну, или просто позволить умереть естественной смертью…

Мамаша обдумала предлагаемую Эйнштейном перспективу и снова согласилась, хотя эта перспектива ей очень не понравилась. Насколько она понимала, Холуй перестал испытывать на прочность плотно пригнанную дверь своего отсека и теперь тоже очень внимательно прислушивался к их разговору. Ей казалось, что она даже слышит его дыхание: наверное, он прижался к своей левой стене и даже высунул голову наружу. Интересно, почему он не участвует в разговоре?

– А если и это неверный вариант? – подкинула она Эйнштейну нужную реплику, не переставая прислушиваться к тому, что происходит в соседнем справа отсеке.

В голосе Эйнштейна появились плохо скрываемые торжествующие ноты: