Отель на краю

– Скажи, а как часто здесь еду выдают? – осторожно поинтересовался он.

– Знал бы ты, как мне надоело обсуждать твои физиологические потребности, – высокомерно отозвался Эйнштейн и прочно умолк.

Холуй немного подождал, потом на всякий случай жалобно уточнил:

– То есть к тебе больше не приставать?

Выслушав три минуты молчания в ответ, он тяжело вздохнул и снова безнадежно уставился на продукты, беспорядочно сваленные на полу.

Вдруг со стороны Эйнштейна, но намного ближе и явственнее прозвучало:

– Все-таки, Эйнштейн, гады вы с Фермером. Забыли себя в первый день? Я-то как раз помню.

Мамаша говорила хрипловатым, словно бы сорванным, бесстрастным голосом, и отсутствие в нем каких бы то ни было интонаций странным образом противоречило жесткости ее слов.

– Что ты хочешь знать? Я расскажу.

Холуй воспылал бурной благодарностью к Мамаше за то, что она предпочла обойтись без использования его нового имени – хотя до сего момента ему казалось, что он как-то очень легко принял обидное прозвище и даже внутренне согласился с ним. Правда, именно сейчас, когда он наконец-то получил более или менее свободный доступ к вожделенной информации, его внезапно страшно заинтересовало, что же имел в виду Фермер, когда назвал Мамашу убийцей собственных детей. Ему стоило больших усилий усмирять свое любопытство, но он справился и задал вполне невинный вопрос:

– Правильно я понял, что вы здесь дольше них обоих?

– Да.

Холуй не сразу догадался, что Мамаша не намерена разворачивать свой ответ. Когда же до него это дошло, он понял, что стратегия расспросов подлежит серьезному пересмотру, поэтому до следующего вопроса прошло довольно много времени.

– Кто здесь есть еще?

Он сам плохо понимал, зачем ему это знать, но этот вопрос, во всяком случае, не предполагал односложного ответа – авось Мамаша расщедрится и сама сообщит что-нибудь полезное.

– Только Скрипачка, но она уже третий день молчит. Сначала говорила, а когда мужик из твоего отсека спрыгнул, замолчала.

Холую очень не нравилась тема судьбы предыдущего обитателя его отсека, и он торопливо спросил:

– А почему она Скрипачка? Эйнштейн, как я понял, ученый, Фермер, видимо, фермер…

Тут он сообразил, что продолжение перечисления с мрачной неизбежностью выводит на происхождение прозвища «Мамаша», и замолчал, плохо понимая, как теперь выкручиваться. Однако Мамаша все так же бесстрастно ответила:

– Она в первый день все время рыдала и кричала. Делать нам было нечего, поэтому мы ее слушали. Она действительно скрипачка, но у нее обнаружили рассеянный склероз, и года через два-три года играть она больше не сможет.

Холуй без особого любопытства осведомился:

– А чего было рыдать-то? Получается, еще целых два или даже три года сможет играть.

– Думаешь, на том берегу реки каждое воскресенье будет собираться публика?

Наверное, в устах любого другого человека эта фраза прозвучала бы иронически, саркастически или вовсе издевательски, но произнесенная совершенно ровным безжизненным голосом Мамаши, она не показалась Холую даже насмешливой.

– По-моему, ей лет тридцать, не больше, и она всю жизнь только и делала, что играла на скрипке. Как еще она могла все это воспринять?

Ради сохранения имиджа не полного идиота Холуй снова решил сменить тему:

– А как вы думаете, почему… Ну в общем, почему именно мы?..

– У нас со Скрипачкой довольно много общего, – в первый раз в Мамашином голосе появился хоть какой-то намек на эмоции. – Судя по всему, твой предшественник – в ту же корзину. Почему здесь алкаш Фермер и Эйнштейн – понятия не имею.

Внезапно Холуя как ледяным водопадом накрыло.

– Послушайте, а с кем вы разговаривали перед тем, как сюда попали? Ну, кого последнего вы помните?

– Отца, – все так же бесстрастно сообщила Мамаша. – Ты особо не надейся, мы здесь это уже сто раз пережевывали. От отца я шла ночью по парку, а потом пришла в себя здесь. Фермер где-то напивался и вообще ничего не помнит. Скрипачка была в истерике и ни на какие вопросы вразумительно не отвечала, даже пока говорила.

– А Эйнштейн? – с нескрываемой надеждой поинтересовался Холуй.

– А Эйнштейн все это выслушал и вообще ничего говорить не стал. Он у нас капризный. А ты что – помнишь что-то важное?

Тут Холуй почему-то начал осторожничать и уклончиво пробормотал:

– Я подумаю, может, что и вспомню. Сейчас пока все неясно.

Возможно, Мамаша его вообще не услышала, но настаивать на получении ответа не стала:

– Во всяком случае, тот, кого мы видим, все время один, и никто из наших его не знает. Хотя на таком расстоянии видно плохо.

– Вы видели того, кто все это устроил?! – остолбенел Холуй. – И вы молчите?! Почему же вы мне ничего не сказали?

– А кто тебе это сказал, если не я?

Холуй, боясь разозлить единственный доступный источник информации, поспешно покаялся:

– Извините, я просто очень удивился. А где вы его видите? Когда он еду приносит?

– Нет, еду он вбрасывает каждый день под утро с крыш отсеков.

– А нас? Нас он тоже с крыш вбрасывал?

Так и не изменив своей безразличной интонации, Мамаша ответила и на это:

– Вряд ли. В другом конце отсека есть дверь. Только она закрыта снаружи.

Холуй спохватился:

– Я забыл спросить: а где вы его видели? В смысле – того, кто…

– Слева, – кратко ответствовала Мамаша и без всякого предупреждения вывалилась из разговора.

Убедившись, что больше ничего полезного он пока не услышит, Холуй решил все-таки поесть и продолжить исследование своего нового обиталища.

Как только выяснилось, что никакой необходимости экономить продукты нет, он сразу же ощутил неуемный голод и начал поглощать все, что находилось в пакете. Мгновенно уничтожил целую упаковку колбасы, со смачным хрустом заедая огурцами сочащиеся не слишком аппетитным жиром ломтики. С блаженными стонами выхлебал почти треть двухлитровой бутылки воды. Оторвал здоровенный кусок хлебной буханки и потянулся за яйцами, сомневаясь только в том, насколько удобно будет их чистить жирными от колбасы пальцами.