Июль, июль, август

– Мне любого не надо, я выбрал тебя,– глухо сказал отец.

Яков Эйзенерц рухнул в кресло и вытер рукавом вспотевший лоб.

– Ну что я с твоей Августой буду делать, а? Посуди сам, что?

– Известно что,– всё никак не унимался отец.– Сам знаешь, что.

– Да и куда я женюсь? Ты же знаешь мою мать!

– Тебе тридцать пять лет, ты давно уже сам себе хозяин. А мать твоя будет только рада, что наконец-то отделалась от тебя. Ты за тридцать-то пять лет успел ей порядком надоесть своим непроходящим остолопством…

– Вот уж, право слово, упрямая же ты скотина после этого, Баррет Лепек!

– Женись, я даю свое благословение.

– Да на черта мне твое благословение!– снова вскочил Эйзенерц.

– Ты вот что… ты сядь-ка, не мельтеши туда-сюда и послушай меня.

Яков Эйзенерц сел и снова схватил себя за ус.

– Я уже видел их,– сказал отец.

– Кого?

– Их. Они приходили за мной раза четыре, но всякий раз Августа входила ко мне со своими травами да отварами – и они исчезали. Теперь один из них висит вон там, у притолоки, а другой прячется за твоим креслом…

Эйзенерц растерянно оглянулся.

– Они приходят всегда по двое. А вчера под вечер я… Да, уже вечером… Если б ты знал, как хорошо дожить до часа, когда поленья в камине подёрнулись синим светом… синим… синим светом…

– Баррет?– покосился на него Эйзенерц.

– Я закрыл глаза и чувствовал, как стоит надо мною мир. Только очень уставшие люди чувствуют, как стоит над нами мир. У меня не было сил поднять веки. Но я знал, что прямо за моей спиной торчит край кровати, как край земли… Тогда-то вот я с ними и заговорил. И они рассказали мне всё – мне уже можно… Да, я выспросил у них обо всём помаленьку. Я спрашивал про всех, кого только мог припомнить – но главное, конечно, про Августу…– он закашлялся и, кряхтя, приподнялся на локте.

– Да уж лежи ты, вояка,– остановил его Эйзенерц и поднял с пола выпавшую подушку.

– Я кое-что видел в щелку, понимаешь? Они показали мне. Совсем чуть-чуть… Сейчас там у них весна, солнце… Ноги у ангелиц на солнце блестят, как листья… Сидят они рядком на огромной липе, которая цветет издалека, еще с холма, как идти туда. А окно у них старое и такое пыльное, что по стеклу прыгают тени от листьев…

– Может, ты устал, Баррет Лепек?– встревоженно завозился Эйзенерц в своем кресле.– Может, тебе надо немного отдохнуть? Ведь ты болтаешь, как балаболка, уже целый час…

– Ерунда,– отмахнулся отец.– Просто я хочу сказать тебе сейчас, что Августа будет тебе хорошей женой, не сомневайся… Она родит тебе четверых сыновей, таких же крепких и глупых, как ты, а сам ты будешь жить, зацепившись за ее жизнь и, конечно, не понимая этого. Ты будешь вполне счастлив и по глупости своей не заметишь, как будет мучаться с тобой она. Но я на тебя не в обиде, ведь это и есть семейное счастье: один постоянно дует в ухо другому, а другой только стоит да морщится… Стоит да морщится…

Эйзенерц, побледнев, медленно поднялся… Но тут уже я сама толкнула дверь и вбежала в комнату – отец был в беспамятстве. Яков Эйзенерц, пятясь, выскочил прочь.

Потом, час спустя, когда приступ у отца закончился и он, наконец, заснул, я спустилась вниз. Эйзенерц прохаживался у ворот, теребя в руках шляпу. Он наковырял во дворе множество ямок каблуками своих сапог, подбитых железом.

– Ну что, как там?– подступил он ко мне.

– Всё нормально. Он спит.

– Вот уж не знал, что он так плох…

– Да,– кивнула я.

– Я сейчас еду в Наутхейм по делам матери…

– Счастливого пути.

– На обратной дороге я снова заеду проведать как тут у вас и что,– скосил он глаза в сторону.

– Не стоит,– слишком, может быть, поспешно сказала я.– Он очень волнуется, когда видит вас. Это ему вредит.

– Ну что ж…– вздохнул Яков Эйзенерц, стараясь скрыть облегчение и еще больше кося глаза в сторону,– значит, в другой раз, когда дела его снова наладятся…

– Да, когда наладятся,– повторила я.– И, прошу вас, забудьте всё, что он, может быть, наговорил вам. Он уже давно не в себе.

– Конечно,– заставил себя улыбнуться Яков Эйзенерц.– Ему сейчас нелегко…

– Хотите немного вина в дорогу?– предложила я, обрывая неприятный для нас обоих разговор.

– Пожалуй,– оживился он.– Вино у вас отменное.

– Его привез отец из испанского похода… Можете взять с собой пару-другую бутылок.

– Не откажусь. Возьму, сколько смогу унести, ладно?

– Сколько сможете унести и еще три про запас, когда три в дороге разобьются…

Он улыбнулся и пошел к своим лошадям.

Август, я запомнила, в том году был долгий и жаркий, а потом и осенью до ноября всё не было и не было дождей – и листья долго лежали на земле сухие, пока все, наконец, не искрошились в золотую пыль шагами и ветром… В следующем августе началась война… В августе же не состоялась наша свадьба с Мариусом – я отказалась от этого, не объясняя никому настоящей причины… В другом августе Мариус вдруг бесследно пропал… В начале прошлого августа был сожжен Наутхейм – он горел всю ночь, и зарево от пожаров было видно даже в Лепеке. Тогда-то почти все и сбежали от нас – и мы остались здесь совсем одни… А этот новый август, который только начался – что ждет нас впереди? И вообще, не лишним ли в году выходит месяц август? Было бы гораздо спокойнее: июль – июль – сентябрь… Да, июль – июль – сентябрь… Как говорит Оскар Легниц, в нашем календаре изначально слишком много неправильностей: лето коротко, осень скучна, зима холодна и всегда внезапна, а весна мимолетна…

– На вас не угодишь,– ответила я ему.

– А знаете, дорогая Августа, никто никогда и не пытался угодить мне – ну хотя бы в какой-нибудь мелочи, в ничего не значащем пустяке… Даже природа не удосужилась сосредоточиться на несколько не самых длинных мгновений, лепя мой облик во чреве матери. Видите – один глаз у меня выше, чем другой. Тому, кто со мной разговаривает, время от времени кажется, что я подмигиваю ему. А теперь спрашивается, стали бы вы серьезно относится к человеку, который постоянно подмигивает вам?

– Нет, пожалуй,– улыбнулась я.

– Всё правильно. И я тоже. Поэтому когда я вынужден вести важные переговоры, касающиеся моих дел, я стараюсь, чтобы собеседник не глядел в моё лицо и отворачиваюсь для этого то вправо, то влево. Но опять-таки, станете ли вы обсуждать важные вопросы с человеком, который всё время вертится перед вами, или, еще того хуже, стоит к вам спиной?

– Нет,– еще раз улыбнулась я.

– И что же мне делать?

– Даже не знаю, что вам и посоветовать.

– Я решил договариваться обо всех своих важных денежных делах в этаком деловом и очень серьезном полумраке, чтобы собеседник не мог разглядеть, что один глаз у меня на лбу, а другой – на щеке. Я так и сделал однажды. Но в темноте меня обсчитали и обобрали, и когда я вышел на свет, оказалось, что после этих переговоров я стал беднее года на три.