Стихотворения

Стороны света
заполнены красным каленьем,
черными тромбами,
нотами месс и сирен.
За столбом пограничным
державного столпотворенья
стоит не-именье
держащегося в стороне.
По аллеям безлюдья
торжественные променады;
аварийные мысли
невиданным цветом цветут,
а мозга костей
обязательные форматы
выявляют в себе
неформально пустой атрибут.
У этой планиды —
иные предвестья и гимны,
другие октавы
берет неприкаянный смех,
и логос выходит
бездомным, не хрестоматийным
из ломаных рядоположностей
альф и омег.
В значеньях любых
превалируют античастицы,
пафос беспочвенности
в тишине распростерт,
лень не всегда позволяет
уму изумиться,
когда от излишества времени
грянет цейтнот.
Отвергает любовь
добровольная робинзонада,
приложимость к себе
общезначимых пут-аксиом.
Надобностей эпохальных
здесь нет и не надо.
Нечто из всякой статистики
тут ни при чем.
Залетный сквозняк
обдувает разгар медитаций.
Без адвоката
вершится крутой самосуд.
Жажда духовная,
не принимая эрзацы,
уповает на истый,
мертвящий дыханье сосуд.

«Больной суеты опрометчивые перспективы…»

Больной суеты опрометчивые перспективы
Нарываются на голубеющей статики диво.

Корпускулы легкой ментальности тают в погоде.
Начеку летописец. Курок миротворца – на взводе.

Пожелтевшая классика вечнозеленого Рима
На камнях Колизея разыгрывает пантомимы;

А вокруг, вырываясь из неисцелимости люда,
Жизнь на латыни кричит, что она не отсюда.

И вновь, разогнавшись, вонзают себя перспективы
В пустопорожние, декоративные сини разливы.

В нежных восходах летит всех имен соименник.
В ярких закатах стоит всех эпох современник.

«За чертой горизонта повышена плотность безмолвий…»

За чертой горизонта повышена плотность безмолвий,
соотносится с беспрецедентностью дальний обрыв.
Опрометчивый отблеск двенадцатого измеренья
красит белые флаги сверх- и дочеловеческих армий,
что сдались, уповая на милость, одной из пустот.
Нет воздуха, почвы, воды и слепой эйфории,
что разжигала инстинкт размножения плоти,
и противоборства, что двигало плоть на плоть.
Силлогистика и откровенья в едином порыве
застыли бесповоротно, давно укрощенные высью,
которая застит безмерность Его одинокого счастья.
У горизонта стою, польщена приглашением бездны.
За ширмой багрянца – до Бога все также еще далеко;
и, может, никто никогда не увидит престола Его,
а кровь со слезами и макро- и микрогалактик
стекут в расщепленья и мнимость своих пространств.
Любой экземпляр, от нуля отделившаяся единица
Божьего алчет. От алчности сгинет, второе дыханье
открыв для возможных неведомых пресуществлений.
По ту сторону неба – инаковость жуткая. Может, она
еще безнадежней кислородозависимого прозябанья,
а бездомная мука сошедших с орбит Иисусов
и нирванное счастье безликих надзвездных Будд
перебродят и выпьются Им учрежденною жаждой
в бесконечной дали от Его одинокого счастья.

Чуждый всадник

Мрачный всадник на черном коне