Разбойники

Шуфтерле. Восемьдесят три человека, говорят. Одна башня перебила их человек около шестидесяти.

Моор(мрачно). Роллер, ты дорого нам обошелся!

Шуфтерле. Вот беда! Добро бы это были еще мужчины, а то по большей части грудные младенцы, золотившие простыни, сгорбленные старухи, сгонявшие с них мух, зачерствевшие лежебоки, не могшие уже более находить дверей; больные, жалобно призывавшие доктора, который важной рысью следовал за процессией. Все, у кого только были здоровые ноги, выползли посмотреть на комедию, а дома оставались только одни подонки города.

Моор. О, бедные, беспомощные созданья. Больные, говоришь ты, старики и дети?

Шуфтерле. Да, черт возьми! да няньки, да беременные женщины, которые видно побоялись, чтоб не выкинуть под самой виселицей или, заглядевшись на привлекательное зрелище, не наклеймить еще в материнском чреве виселицы на горбы своим ребятам, да бедные поэты, у которых не было башмаков, потому что единственную свою пару отдали в починку – и тому подобная сволочь, о которой и говорить-то не стоит. Проходя мимо одного домишка, я услышал писк: смотрю – и, при свете пламени, что же вижу? Ребеночек, да такой свеженький, здоровенький, лежит на полу под столом, который уже начинал загораться. «Бедный зверечек! ты озябнешь здесь», сказал я – и бросил его в огонь.

Моор. В самом деле, Шуфтерле? Так пусть же это пламя бушует в груди твоей до тех пор, пока не поседеет сама вечность! Прочь, чудовище! Не показывайся более в моей шайке! Вы ропщете? – рассуждаете? Кто смеет рассуждать, когда я приказываю? Прочь, говорю я. Между вами многие уже созрели для моего гнева. Я знаю тебя, Шпигельберг! Но я скоро явлюсь среди вас и сделаю страшную перекличку. (Все с трепетом уходят).

Моор(один, быстро ходит взад и вперед). Не внимай им, Мститель небесный! Я не виноват в этом! Виноват ли Ты, если посланный тобою мор, голод, потопы пожирают праведника вместе с злодеем?! Кто запретит пламени бушевать в благословенной жатве, когда ему назначено выжечь гнезда саранчи? Детоубийство! убийство женщин! Как тяготят меня все эти злодеяния! Они отравили мои лучшие дела. И вот стоит ребенок, пристыженный и осмеянный, перед оком Неба за то, что осмелился играть палицей Юпитера, и поборол пигмеев, когда должен был низвергнуть титанов. Нет, нет! не тебе править мстительным мечем верховного судилища. Ты пал при первой попытке. Я отказываюсь от дерзновенного плана. Пойду и скроюсь где-нибудь в трущобе, где свет дневной отпрянет навсегда от моего срама. (Хочет идти.)

Несколько разбойников, вбегая поспешно. Атаман, здесь нечисто! Целые толпы богемских драгун разъезжают в лесу.[41 - После слов Богемские драгуны разъезжают в лесу в оригинале следует: Сыщик из ада (дьявол) выдал нас.]

Еще разбойники. Атаман, атаман! Солдаты напали на след наш: несколько тысяч оцепило лес.

Еще разбойники. Беда! беда! Мы пойманы, переколесованы, перевешаны! Несколько тысяч гусар, драгун и егерей скачут по опушке и занимают все проходы. (Моор уходит).

Швейцер. Гримм. Pоллер. Шварц. Шуфтерле. Шпигельберг. Рацман. Толпа разбойников.

Швейцер. Ну, подняли ж мы их с пуховиков! Да радуйся же, Роллер! Мне уж давно хотелось подраться с этими дармоедами. Где атаман? Собралась ли вся шайка! Ведь у нас довольно пороху?

Рацман. Пороху-то целая пропасть; но нас всего только восемьдесят: стало быть, на одного придется их двадцать.

Швейцер. Тем лучше! Пусть их будет хоть пятьдесят против моего большего пальца. Ведь ждали ж, бестии, до тех пор, пока мы не подожгли у них перин под задницей. Братцы, братцы! это еще не велика беда. Они продают свою жизнь за десять крейцеров: мы будем драться за свои головы и свободу! Мы грянем на них потоком и разразимся над ними зарницей. Да где же, черт возьми, атаман?

Шпигельберг. Он оставляет нас в нужде. Да нельзя ли нам дать тягу?

Швейцер. Дать тягу?

Шпигельберг. Ох! зачем не остался я в Иерусалиме!

Швейцер. Чтоб тебе утопиться в грязи, поганая душенка! Среди беззащитных ты, небось, храбр, а увидел два кулака, так и труса празднуешь. Покажи себя теперь, а то зашьем тебя в свиную шкуру и затравим собаками.

Рацман. Атаман! атаман!

Моор входит.

Моор(про себя). Я допустил окружить себя со всех сторон. Мы должны теперь драться, как отчаянные. (Громко). Ребята! мы погибли, если не станем драться, как разъяренные вепри.

Швейцер. Я пальцами распорю им брюхо, так что кишки у них на аршин повылезут! Веди нас, атаман! Мы пойдем за тобой в самую пасть смерти.

Моор. Зарядить все ружья! Довольно ли у нас пороху?

Швейцер(вспрыгивая). Пороху довольно – хоть взрывай землю до луны.

Рацман. На каждого брата есть по пяти пар заряженных пистолетов, да по три ружья на придачу.

Моор. Хорошо, хорошо! Теперь пусть одна часть взлезет на деревья, или спрячется в чащу и встретит их метким огнем из засады.

Швейцер. Это по твоей части, Шпигельберг.

Моор. А мы, между тем, как фурии, нападем на их фланги.

Швейцер. А вот это по моей!

Моор. Пусть всякий из вас свищет, гаркает, стукает по лесу, чтоб число наше показалось им страшнее. Спустить; также всех собак и натравить на этих! молодцов, чтобы рассеять их и подвести под ваши выстрелы. Мы трое – Роллер, Швейцер и я – будем во время этой суматохи рубить направо и налево.

Швейцер. Славно, чудесно! Мы их так ошеломим, что они не будут знать, откуда на них сыплются оплеухи. Я, бывало, вишни изо-рта вон выстреливал. Пусть только придут. (Шуфтерле дергает Швейцера за полу; тот отводит атамана и тихо говорит с ним).

Моор. Молчи!

Швейцер. Прошу тебя…

Моор. Прочь! Благодари он собственный стыд за свое спасение. Он не должен умереть, когда я и мой Швейцер, и мой Роллер умираем. Пусть он снимает свое платье; я скажу, что он путешественник, что я его ограбил. Будь покоен, Швейцер: клянусь тебе – не нынче, так после, а он будет повешен.

Патер входит.

Патер(про себя, озираясь). Здесь что ли гнездо дракона? С позволения вашего, государи мои, я служитель Божий, а вблизи, стоит тысяча семьсот человек, отвечающих за каждый волос на голове моей.

Швейцер. Браво! браво! Славное начало, чтоб не простудить себе желудка.

Моор. Молчи, товарищ! Скажите коротко, господин патер, что вам угодно?

Патер. Я прислан от высокомощного правительства, властного даровать жизнь и осудить на смерть; вы же – воры, грабители, шельмы, ядовитые ехидны, пресмыкающиеся во тьме и жалящие исподтишка, отстой человечества, адово отродье, снедь для воронов и гадов, колония для виселицы и колеса…

Швейцер. Собака! перестанешь ли ты ругаться? или… (приставляет ему приклад к самому лицу).

Моор. Стыдись, Швейцер! Ты сбиваешь его с толку. Он так славно выучил наизусть свою проповедь. Продолжайте, господин патер! И так – «для виселицы и колеса»?

Патер. А ты, хитрый атаман, князь убийц, король воров, великий могол всех плутов под солнцем, совершенное подобие того первородного возмутителя, распалившего пламенем бунта тысячи легионов невинных ангелов и вовлекшего их вместе с собою в бездонный омут проклятия! Вопли оставленных матерей несутся по стопам твоим; ты пьешь кровь, как воду; люди для твоего смертоносного кинжала весят легче пузыря.

Моор. Правда, совершенная правда! Что ж дальше?

Патер. Как? – правда, совершенная правда? Разве это ответ?

Моор. Видно вы к этому не приготовились, господин патер? Дальше, дальше, дальше! что вы еще нам скажете?

Патер(разгорячившись). Ужасный человек, отстранись от меня! Не запеклась ли кровь убитого рейхсграфа на твоих проклятых пальцах? Не ты ли вломился в святилище Господне и воровскими руками украл священные сосуды? Не ты ли внес пожар в наш богобоязненный город?; Не ты ли обрушил пороховую башню на головы добрых христиан? руками). Страшные, страшные злодейства, громко вопиющие к небу и ускоряющие страшный суд, созрелые для возмездия, для последних звуков призывной трубы…

Моор. До сих пор великолепно сказано! Но к делу! Что же возвещает мне через вас высокопочтенный магистрат?

Патер. То, чего ты не достоин восприять. Осмотрись, грабитель! куда ни обратится твое око, всюду ты окружен нашими всадниками. Нет более средств к побегу. Как справедливо то, что на этих дубах растут вишни и зреют персики на соснах, точно так справедливо и то, что вы здраво и невредимо выйдете из этого леса.

Moор. Слышишь, Швейцер? Дальше!

Патер. Так слушай же, как милосердно, как сострадательно обходится суд с злодеем: если ты тотчас же, поползешь к кресту и станешь молить о милосердии и пощаде, строгость станет состраданием, правосудие – любящею матерью. Оно закроет око на половину твоих преступлений и ограничится – подумай только! – ограничится одним колесованием.