Избранные сочинения. Великий Гэтсби. Ночь нежна. Загадочная история Бенджамина Баттона. С иллюстрациями

Лучше относиться к родителям

– Я наткнулся на эту книгу совершенно случайно, – сказал старик. – Она говорит сама за себя, правда ведь?

– Джимми просто обязан был пробиться в жизни. Он всегда ставил перед собой какие-то задачи, как вот эти, например. А вы заметили, что он говорит здесь об улучшении своих манер? Он всегда обращал на это внимание. Однажды он мне сказал, что я ем, как свинья, за что я тогда ему всыпал.

Ему явно не хотелось закрывать книгу: он читал вслух каждый пункт расписания, после чего поднимал глаза на меня, жадно ловя мою реакцию, будто ждал, что я попрошу его дать мне переписать это расписание для моего личного пользования.

Около трех часов из Флашинга прибыл лютеранский священник, и я невольно стал выглядывать в окно, ожидая прибытия других машин. То же стал делать и отец Гэтсби. Время шло; после того, как в холл вошла прислуга и замерла в ожидании начала церемонии, священник начал беспокойно моргать глазами и неуверенно и с тревогой говорить о дожде. Он несколько раз уже посмотрел на свои часы, поэтому я отвел его в сторону и попросил подождать еще полчаса. Ожидание это, однако, оказалось бессмысленным. Никто так и не пришел.

Около пяти часов вечера наша процессия из трех автомобилей подъехала к кладбищу и остановилась у ворот под густым моросящим дождем: сперва самодвижущийся мокрый катафалк ужасного черного цвета, затем мы с мистером Гэтцем и священником в лимузине, а немного позже подъехали в фургоне Гэтсби четверо или пятеро слуг вместе с почтальоном из Уэст-Эгга, промокшие до нитки. Когда мы входили уже через ворота кладбища, я услышал, как за воротами притормозил какой-то автомобиль, и кто-то зашлепал по промокшей земле, спеша за нами. Я оглянулся. Это был тот самый человек в очках типа «велосипед», которого я увидел в библиотеке Гэтсби на одной вечеринке три месяца назад, и который восхищался тогда его книгами.

С тех пор я ни разу его не видел. Я не знаю, как он узнал о похоронах, и даже не знаю, как его зовут. Дождь заливал толстые стекла его очков, и он снял их и протер, чтобы видеть, как скручивают защитный брезент, который был натянут над могилой Гэтсби.

Я тогда попытался сосредоточить мои мысли на Гэтсби, но он уже был очень далек от меня, и единственное, что я вспомнил о нем, причем без негодования, – что Дэйзи не прислала ни записки, ни даже цветка. Я услышал, как кто-то пробормотал «Блаженны мертвые, которых омывает дождь», на что этот человек в очках типа «велосипед» произнес «Аминь!» бодрым голосом.

Быстрым шагом мы пробирались под дождем к машинам. У ворот «очки-велосипед» заговорили со мной.

– Я не смог придти в дом, – сообщил он.

– И никто не смог.

– Вот ведь как бывает! – вдруг воскликнул он. – Боже мой! Они ведь ходили в этот дом сотнями!

Он снял очки и снова протер их, изнутри и снаружи.

– Бедный сукин сын! – сказал он.

Одним из моих самых ярких воспоминаний является то, как я возвращался на Запад из приготовительной школы, а позже – из колледжа на Рождественские каникулы. Те из нас, кто ехал дальше Чикаго, собирались на старой полутемной Узловой станции в шесть часов темного декабрьского вечера ради того только, чтобы впопыхах попрощаться с несколькими своими чикагскими друзьями, которые уже пребывали в приподнятом настроении от предвкушения своих собственных каникулярных радостей. Помню меховые пальто девушек, возвращающихся с вечеринки у мисс такой-то или такой-то, пар, идущий из щебечущих на морозном воздухе губ, наши руки, машущие над головой при виде старых знакомых, и сверку пригласительных писем: «Вы приглашены к Ордуэям? Херси? Шульцам?», а также длинные зеленые пригласительные билеты, крепко удерживаемые нашими одетыми в перчатки руками. И, наконец, темные, желтые вагоны железнодорожных компаний Чикаго, Милуоки и Сент-Пола, ждущие на рельсах за ограждением, веселые, как само Рождество.

Когда мы отъехали от станции, погрузившись в темноту зимней ночи, и снежные просторы настоящего снега, нашего снега стали открываться перед нами и мелькать за окнами, и тусклые огни станций Висконсина проплывали мимо нас, воздух вдруг наполнился каким-то острым, невероятным ощущением неразрывной связи с ними. Мы вдыхали его в себя полной грудью, возвращаясь с обеда по холодным тамбурам вагонов, и это странное ощущение нашего невыразимого единства с этой местностью сохранялось у нас еще какой-то час прежде, чем мы растворились в ней до неразличимости снова.

Это он и есть, мой Средний Запад: не пшеничные поля, и не прерии, и не захолустные шведские городки, а волнующие возвращения домой в поездах моей юности, уличные фонари и колокольчики на санях в вечернюю стужу, а также тени в виде рождественских венков из остролиста от светящихся окон на снегу. Я – частичка его; я немного нетороплив: это от его долгих зим; немного самодоволен: это от того, что я рос в доме Каррауэй в городе, в котором дома до сих пор еще, спустя десятилетия, называются по фамилии их владельцев. Теперь я уже вижу, что история эта, по сути, история Западная: Том и Гэтсби, Дэйзи, Джордан и я, – все мы с Запада, и, возможно, в нас было что-то общее, какой-то общий недостаток, не позволивший нам полностью приспособиться к жизни на Востоке.

Даже на самом пике моего восхищения Востоком; даже тогда, когда я наиболее остро ощущал его превосходство над скучными, тянущимися бесконечной вереницей за пределами Огайо деревнями, разросшимися до размера городков, с их неувядающим интересом к личной жизни отдельных жителей, щадящим разве что детей и совсем уже древних стариков, – даже и тогда он всегда был для меня имеющим какую-то искаженность. Уэст-Эгг особенно до сих пор присутствует в моих наиболее фантастических снах. Он представляется мне в виде ночного пейзажа из Эль-Греко: сотня домов, обычных и в то же время сюрреалистических, припадающих к земле под мрачным, тяжелым, нависающим небом и тусклой луной. На переднем плане четыре человека во фраках с важным видом шагают по тротуару с носилками в руках, на которых лежит пьяная женщина в белом вечернем платье. На свисающей с носилок холодной руке ее сверкают холодным блеском бриллианты. С тем же важным видом они поворачивают с носилками в ворота какого-то дома: дом оказывается не тот. Но никто не знает, как зовут эту женщину, и никого это не волнует.

После смерти Гэтсби Восток стал представляться мне именно в таком виде – искаженном до невозможности восстановить нормальное изображение. Поэтому, когда в воздухе появился сизый дым хрупкой увядшей листвы, а ветер своими ледяными порывами стал превращать влажное белье, висящее на веревке, в дерево, я решил возвратиться домой.

Оставалось одно дело, которое мне нужно было сделать прежде, чем уехать, – очень неприятное дело, которое, наверное, лучше было бы вообще оставить в покое. Но я хотел оставить порядок после себя, а не просто довериться этому услужливому и равнодушному морю, что оно смоет своими волнами мои следы. Я встретился с Джордан Бейкер и долго рассказывал ей о том, что было между нами, об обстоятельствах, повлиявших на наши отношения, а также о том, что происходило после того со мной; она лежала совершенно неподвижно в большом кресле и слушала.

Она была в одежде для гольфа, и я помню, тогда я подумал, что если бы ее сфотографировать, получилась бы хорошая фотография для журнала: подбородок немного беспечно приподнят, волосы цвета осенних листьев, лицо того же коричневого оттенка, что и беспальцевая перчатка, лежащая у нее на колене. Когда я закончил свою речь, она сообщила мне без каких-либо вступлений, что она помолвлена с другим. Мне это показалось сомнительным, несмотря на то, что вокруг нее вертелось несколько женихов, за которых она могла выйти замуж по одному кивку головы, но я сделал вид, что удивлен. С минуту я колебался, не совершаю ли я ошибку, потом еще раз быстро все взвесил и встал, чтобы попрощаться.

– А ведь ты меня бросил, – вдруг сказала Джордан. – Ты бросил меня по телефону. Сейчас, конечно, мне уже наплевать на тебя и на все, что с тобой связано, но тогда это было для меня что-то новое, и какое-то время я не могла оправиться от шока.

Мы пожали друг другу руки.

– Ах, да: а помнишь, – прибавила она, – тот разговор между нами о вождении автомобилей?

– Н-не совсем.

– Ты сказал тогда, что плохому водителю ничего не угрожает только до того мгновения, пока ей не встретится другой плохой водитель. Похоже, я встретила второго плохого водителя, не так ли? Я хочу сказать, что с моей стороны было беспечностью так ошибиться в моих догадках о тебе. Я думала, что ты все-таки честный, прямой человек. Я думала, что это предмет твоей тайной гордости.

– Мне тридцать лет, – сказал я. – Уже пять лет, как я вышел из того возраста, когда я мог врать самому себе и называть это честностью.

Она ничего не ответила. Злой, наполовину еще влюбленный в нее и полный горечи сожаления, я повернулся и вышел.

Однажды вечером в конце октября я увидел Тома Бьюкенена. Он шел впереди меня по Пятой Авеню своей настороженной, агрессивной походкой со слегка разведенными в стороны руками, будто готовыми к отражению нападения; его голова резко поворачивалась в разные стороны, следуя за его беспокойными, вечно бегающими глазами. В тот момент, когда я замедлил шаг, чтобы не перегонять его, он остановился и начал всматриваться в окна ювелирного магазина. Вдруг он увидел меня и отступил назад, протягивая мне руку.

– В чем дело, Ник? Ты что, не хочешь пожать мне руку?

– Не хочу. Ты знаешь, что я о тебе думаю.

– Ты с ума сошел, Ник! – сказал он. – Слетел с катушек. Какая муха тебя укусила?

– Том, – сказал я, – что ты сказал тогда вечером Уилсону?

Он уставился на меня, не говоря ни слова, и я понял, что правильно догадался о том, что происходило в те часы, когда Уилсон полностью исчез из виду. Я развернулся и начал было уходить, но он сделал шаг в мою сторону и схватил меня за руку.

– Я сказал ему правду, – сказал он. – Он подошел к двери, когда мы уже готовы были уезжать, а когда я послал сказать ему, что нас нет дома, он попытался силой прорваться к нам наверх. Он был в таком безумном состоянии, что мог бы запросто убить меня, если бы я не сказал ему, кому принадлежит автомобиль. Его рука лежала на револьвере в кармане все время, пока он находился в доме… – Вдруг его тон стал вызывающим. – Ну и что, что я сказал ему? Этот тип сам нарвался. Он бросил пыль в твои глаза точно так же, как и в глаза Дэйзи, но на самом деле это был жестокий человек. Он переехал Миртл, как какую-то собаку, и даже не остановил свой автомобиль.

Мне нечего было сказать ему, кроме того единственного непроизносимого факта, что это была неправда.

– И если ты думаешь, что я не испил свою чашу страданий, то послушай: когда я пришел в ту квартиру, чтобы избавиться от нее, и увидел ту чертову коробку с собачьими галетами, стоящую там, на буфете, я сел и заплакал, как ребенок. Клянусь богом, это было ужасно…

Я не мог ни простить его, ни сострадать ему, но из его слов я понял, что то, что он сделал, было в его глазах абсолютно оправданным. Вся их жизнь была такой – крайне беспечной и беспорядочной. Они были неосторожными, беспечными людьми, Том и Дэйзи: они разбивали вдребезги предметы и лишали жизни живых существ, а потом возвращались в свою нору из мешков денег или своей космической беспечности, или чего там еще, что объединяло и удерживало их вместе, предоставляя другим расхлебывать ту кашу, которую они заварили…

Я пожал ему руку; было глупо не сделать этого, так как в какое-то мгновение я понял, что разговариваю с ребенком. После этого он вошел в свой ювелирный магазин покупать жемчужное ожерелье – или, быть может, всего лишь пару запонок, – избавленный навеки от моей провинциальной ранимости.

Дом Гэтсби был по-прежнему пуст, когда я уезжал: трава на его газоне стала такой же высокой, как и на моем. Один из водителей такси на поселке, проезжая мимо ворот Гэтсби, каждый раз останавливался на минутку и показывал пальцем внутрь ворот; скорее всего, именно он довез Дэйзи и Гэтсби до Ист-Эгга в ту злосчастную ночь, и, скорее всего, у него была своя версия всей этой истории. У меня не было никакого желания услышать ее, и я обходил его стороной всегда, когда сходил с поезда.

Субботние вечера я проводил исключительно в Нью-Йорке, потому что память о тех блестящих, ослепительных вечеринках у Гэтсби была во мне настолько жива, что до сих пор мне все еще казалось, что я слышу приглушенные звуки музыки и смеха, непрерывно доносящиеся из его сада, и шум автомобилей, подъезжающих и отъезжающих от его дома. Однажды вечером я таки услышал шум реального, а не воображаемого автомобиля и увидел, как огни его фар замерли у его крыльца. Но я не пытался выяснять подробности. Скорее всего, это был кто-то из его гостей, который жил все это время где-то на краю земли и не знал, что пир уже окончен.

В ночь накануне отъезда, когда мой чемодан был уже собран, а автомобиль продан бакалейщику, я заглянул на соседний газон, чтобы еще раз окинуть взглядом этот огромный до нелепости дом, не принесший удачи. На белых ступеньках крыльца в лунном свете ясно виднелось неприличное слово, нацарапанное куском кирпича каким-то мальчишкой; я стер его, проведя жесткой подошвой моего ботинка по камню. Потом я медленно спустился к пляжу и растянулся на песке.

Большая часть больших прибрежных заведений к этому времени уже была закрыта, и берег был погружен во тьму, которую едва прорывали движущиеся огни какого-то парома на Проливе. А когда луна поднялась выше, все эти несущественные детали в виде зданий стали постепенно растворяться, пока перед моими глазами не проявился девственный ландшафт того древнего цветущего острова, который однажды предстал во всем своем цветении пред очами датских моряков, – пышущее свежестью, зеленое лоно нового мира. Его исчезнувшие ныне деревья, – деревья, которые уступили место дому Гэтсби, – когда-то тихим шелестом своей листвы потворствовали осуществлению последней и величайшей мечты человека; на какие-то мгновения он, должно быть, невольно затаил дыхание от восторга и очарования, оказавшись вдруг погруженным в реальность этого континента, в некое эстетическое созерцание, которое для него было и непонятным, и нежеланным, в последний раз в истории столкнувшись лицом к лицу с чем-то соизмеримым со всей его способностью удивляться.

Сидя на берегу и размышляя так об этом древнем, неизвестном мире, я подумал вдруг об удивлении Гэтсби, когда он впервые увидел и выбрал для себя в качестве цели тот зеленый огонек в конце причала Дэйзи. Он очень долго шел к этому голубому газону,[5 - Имеется в виду Дэйзи, которая родом из штата Кентукки, славящегося холмистыми равнинами, поросшими голубой травой под названием мятлик луговой – прим. перев.] и его мечта, должно быть, казалась ему настолько близкой, что он вряд ли думал, что может упустить ее. Он не знал, что уже упустил ее, что она осталась где-то позади него в той необъятной тьме за пределами города, в которой темные поля республики простирались под ночным небом.

Гэтсби верил в зеленый цвет, в то раскрепощенное будущее, которое год за годом ускользает от нас, пятясь перед нами. Оно ускользнуло от нас тогда, но это ничего не значит: завтра мы будем бежать быстрее, будем простирать наши руки дальше… И тогда, в одно прекрасное утро…

И мы бьемся дальше, держа наши лодки против течения, которое непрерывно относит нас назад, в прошлое.

НОЧЬ НЕЖНА

Джеральду и Саре посвящается.

Пусть вся Ваша жизнь будет праздником!*

* Роман посвящён друзьям Фицджеральда Джеральду и Саре Мэрфи, с которыми он немало общался, живя на мысе Антиб (юг Франции) в 1925 году.