Прекрасные и обреченные. По эту сторону рая

– Полагаю, он был последним, – холодно усмехнулся Энтони.

– Правда? – Она обводила губы выразительным, но не бросающимся в глаза контуром.

– А разве белье из прачечной не принесли?

– Понятия не имею.

Энтони мгновение стоял в нерешительности, а потом, словно под действием внезапного озарения, открыл стенной шкаф. Его подозрения оправдались. На крючке висел синий мешок, который выдавали в отеле. Там находилось белье Энтони: он уложил все вещи сам. А на полу валялась впечатляющая груда дамского белья, чулок, платьев, ночных сорочек и пижам. Все это едва ли надели один раз, но, по твердому убеждению Глории, вещи нуждались в отправке в прачечную.

Энтони стоял возле шкафа, держа дверь нараспашку.

– Что это значит, Глория?

– А в чем дело?

Линия губ подправлялась и совершенствовалась, стремясь к достижению некоего загадочного результата; пенал с губной помадой не дрогнул в руке, и Глория даже не удосужилась взглянуть в его сторону, являя собой полный триумф сосредоточенного внимания.

– Ты разве не сдавала белье в прачечную?

– А оно в шкафу?

– Именно так.

– Значит, не сдавала.

– Послушай, Глория, – начал Энтони, усаживаясь на кровать и стараясь встретиться в зеркале взглядом с женой, – ты действительно замечательный компаньон! После отъезда из Нью-Йорка я несколько раз сдавал белье в стирку, а неделю назад ты, для разнообразия, пообещала сделать это сама. И всего-то дел – затолкать свое барахло в мешок и вызвать горничную.

– К чему поднимать столько шума из-за грязного белья? – обиделась Глория. – Сейчас все сделаю.

– Я вовсе не собирался скандалить. Мне тоже неприятно, но когда не найти ни одного чистого носового платка, самое время принять какие-то меры.

Энтони считал свое поведение в высшей степени логичным, но на Глорию это не произвело должного впечатления. Отложив косметику в сторону, она повернулась к мужу спиной.

– Застегни-ка мне крючки, – попросила она. – Энтони, милый, я совсем забыла о белье. Честно, хотела отправить в стирку и сегодня же это сделаю. Не сердись на свою возлюбленную.

Энтони ничего не оставалось, как посадить ее к себе на колени и в поцелуе стереть помаду с губ.

– А я и не против, – с лучезарной улыбкой мурлыкала Глория, воплощая собой великодушие. – Разрешаю сцеловывать с меня помаду, когда пожелаешь.

Они спустились к чаю, купили в галантерейном магазине несколько носовых платков, и инцидент был предан забвению.

Однако двумя днями позже Энтони снова заглянул в стенной шкаф и обнаружил все тот же мешок, уныло свисающий с крючка, а разноцветная живописная груда под ним выросла до потрясающих воображение размеров.

– Глория! – крикнул Энтони.

– Ах! – В ее голосе слышалось неподдельное страдание. В отчаянии Энтони направился к телефону и вызвал горничную.

– Мне кажется, – он терял терпение, – ты отводишь мне роль лакея при своей особе.

Глория рассмеялась так заразительно, что Энтони, позабыв о бдительности, улыбнулся в ответ. Бедняга! Каким-то не поддающимся объяснению образом эта неосмотрительная улыбка сделала ее полной хозяйкой положения. С видом оскорбленной в лучших чувствах праведницы она решительно направилась к стенному шкафу и принялась с яростью заталкивать свое белье в мешок. Энтони молча наблюдал за женой, сгорая от стыда.

– Вот! – объявила Глория, давая понять, что до крови стерла себе пальцы непосильным трудом.

Тем не менее он решил, что преподал жене наглядный урок и инцидент можно считать исчерпанным. Однако это было только начало. Через довольно длительные промежутки времени груды грязного белья появлялись одна за другой, а в более короткие интервалы наблюдалась постоянная нехватка носовых платков, не говоря уже об отсутствии чистых носков, рубашек и прочих составляющих мужского и женского гардероба. В итоге Энтони понял, что либо должен отправлять белье в стирку сам, либо выдерживать словесные баталии с Глорией, которые принимали все более неприятный оборот.

Глория и генерал Ли

По пути на западное побережье супруги остановились на пару дней в Вашингтоне. С некоторой неприязнью прогуливались они при резком отталкивающем свете в атмосфере холодного равнодушия без свободы и лишенной подлинного величия помпезности. Вашингтон оставлял впечатление города тусклого и настороженного. На второй день они совершили опрометчивое путешествие в Арлингтон, где находится старый дом генерала Ли.

Автобус, который их вез, был набит разгоряченными, не слишком богатыми людьми, и Энтони, тонко чувствующий настроения жены, понимал, что надвигается буря. Гроза разразилась в зоопарке, где компания задержалась минут на десять. Весь зоопарк, казалось, пропитался запахом обезьян. Энтони только посмеивался, зато Глория призывала страшные проклятия на головы обезьян, а заодно, по злобе, и на пассажиров автобуса вместе с их неумеренно потеющими отпрысками, которые стремглав бросились к обезьяньим клеткам.

Наконец автобус продолжил путь в Арлингтон и там встретил другие автобусы, и тут же образовалась толпа женщин и детей, оставляющая за собой шлейф из шелухи от арахисовых орехов по коридорам дома, где некогда обитал генерал Ли. В конце концов все сгрудились в комнате, где генерал сочетался браком. На стене красовалась приятная для глаз табличка с надписью, сделанной крупными красными буквами: «Дамский туалет». Этот удар стал последней каплей и окончательно доконал Глорию.

– По-моему, омерзительное зрелище! – возмутилась она, кипя от ярости. – Кому пришло в голову пустить сюда этих людей?! Да еще поощрять их пакости, превращая такие дома в места для увеселительных прогулок.

– Ты не права, – возразил Энтони. – Если бы за старинными домами никто не следил, от них остались бы только руины.

– Ну и пусть! – воскликнула Глория, когда они подходили к просторной веранде с колоннами. – Думаешь, они сберегли здесь атмосферу 1860 года? Нет, это творение принадлежит году 1914-му.

– А разве тебе не хочется сохранить предметы старины?

– Но это же невозможно, Энтони! Все прекрасное растет и развивается до определенного предела, а потом наступает период разрушения и увядания, и в процессе разложения оно выдыхает из себя воспоминания. И когда какая-то отдельная эпоха разрушается в нашей памяти, принадлежащие ей предметы тоже должны истлеть, и таким образом они могут на какое-то время сохраниться в немногих сердцах, таких как мое, которое откликается на их зов. Взять хотя бы кладбище в Тэрритауне. Болваны, что тратят деньги на сохранение старины, испортили и его. Спящей Долины больше нет, и Вашингтон Ирвинг умер, а его книги год за годом истлевают в нашем сознании, теряя свою ценность. Так пусть разрушается старое кладбище, как и положено ему, да и всему остальному на свете. Старание удержать минувший век, регулярно подновляя то, что от него осталось, напоминает попытку продлить жизнь умирающему человеку с помощью стимуляторов.

– Значит, по-твоему, с уходом эпохи должны рассыпаться в прах и построенные в то время дома?

– Разумеется! Разве не утратило бы свою ценность письмо Китса, которое ты хранишь, если бы подпись обвели чернилами и подновили, чтобы продлить ее век? Именно из любви к прошлому мне хочется, чтобы этот дом помнил блистательную пору своей прекрасной юности. И я хочу, чтобы его лестницы скрипели под шагами женщин, одетых в юбки с кринолинами, и мужчин в сапогах со шпорами. А его превратили в шестидесятилетнюю старуху с толстым слоем белил и румян на лице. У этого дома больше нет права на столь процветающий вид. А генерал Ли не станет возражать, если из стен его дома будут время от времени выпадать кирпичи. И сколькие из этих… этих животных, – она обвела вокруг себя рукой, – хоть что-нибудь извлекут из всех экскурсов в историю, путеводителей и отреставрированных стен? И многие ли из тех, кто считает, что для проявления уважения вполне достаточно разговаривать вполголоса и ходить на цыпочках, приехали бы сюда, окажись это путешествие связано хоть с самыми малыми хлопотами? Нет, мне хочется, чтобы здесь пахло магнолиями, а не арахисовыми орехами, а под моими туфлями поскрипывал тот же гравий, что под сапогами генерала Ли. Нет красоты без оттенка горечи, а терпкий привкус рожден чувством, что все в этом мире преходяще: люди, имена, книги, дома – все обречено обратиться в прах… ничто не вечно…

К ним подбежал маленький мальчик и с размаха швырнул полную пригоршню банановой кожуры в сторону Потомака.

Сентиментальность

Приезд Энтони и Глории в Нью-Йорк совпал с падением Льежа. Оглядываясь назад, эти шесть недель казались сказочно счастливыми. Подобно большинству молодых супружеских пар, они успели выяснить, что имеют множество общих навязчивых идей, причуд и странностей, и между ними установились в высшей степени доверительные отношения.

Однако часто стоило большого труда удержать разговор на уровне мирной дискуссии. Любые возражения оказывали на характер Глории пагубное действие. Всю свою жизнь она имела дело либо с людьми, уступающими в умственном отношении, либо с мужчинами, которые под действием грозной силы ее красоты не осмеливались противоречить. А потому вполне естественно, что ее раздражало, когда Энтони стал нарушать заведенное правило, согласно которому только ее суждение признавалось безошибочным и окончательным.

Поначалу он не понимал, что это в определенной степени вытекает из ее «женского» образования, а отчасти является следствием красоты, и был склонен причислить жену и всех представительниц ее пола к созданиям явно и до странности ограниченным. Энтони выводило из себя полное отсутствие у Глории чувства справедливости, однако он установил, что если какой-либо предмет представляет для супруги интерес, ее ум устает не так быстро, как у него самого. Чего, по мнению Энтони, действительно не хватало уму Глории, так это педантичного чувства телеологии или предопределенности, что все на свете происходит в соответствии с точно установленным высшей силой порядком. Восприятия жизни как отдельного лоскутка, таинственным образом сочетающегося с остальными фрагментами пестрой мозаики. Однако через некоторое время он понял, что такое качество было бы совершенно неуместно применительно к Глории.

Самым замечательным из всего, что их объединяло, была почти сверхъестественная тяга понять сердцем друг друга. В день отъезда из отеля в Коронадо Глория, в процессе упаковывания вещей, села на одну из кроватей и стала горько плакать.

– Любимая… – Он уже обнимал Глорию, прислонив ее голову к плечу. – Что случилось, моя несравненная Глория? Расскажи.

– Мы уезжаем, – выдавила сквозь рыдания Глория. – Ах, Энтони, ведь это вроде как наш первый совместный дом. Вот две наши кроватки, стоят рядышком и всегда будут ждать нас, а мы сюда больше не вернемся.

И, как бывало всегда, она разрывала на части сердце Энтони. В приливе сентиментальности он почувствовал, как на глаза сами собой наворачиваются слезы.

– Ну что ты, Глория, мы переедем в другой номер, и там будут стоять две другие кроватки. А мы проведем вместе всю жизнь.

Она заговорила низким охрипшим голосом, и слова полились потоком: