Приключение собаки

– Бога ради, сэр, что вы хотите со мной делать? – взмолился бедняга, только теперь сообразив, что дело, кажется, не на шутку доходит до килевания.

– Раздеть его! – приказал Ванслиперкен.

– Раздеть меня?! – запротестовал Костлявый. – В такой-то холод, когда снег валит хлопьями! Да разве мне и так не достаточно холодно?

– Тебе будет еще холоднее там, под килем, мерзавец! – заревел на него лейтенант.

– Господи, до что же я сделал?! – воскликнул Костлявый в то время, как солдаты стаскивали с него платье и обнажали его иссохшее, истощенное тело.

– Где моя собака? Сознавайся сейчас!

– Да как же я это могу знать?! И чем я виноват, что ваша собака сбежала! За что же меня-то тащить под киль?

– Я научу тебя, как швырять камни в канал, негодяй! – заскрежетал на него зубами Ванслиперкен.

– Бог с вами, сэр, делайте со мной, что хотите, но если уже хотите убить меня, так делайте это скорее! Я все равно знаю, что не вернусь живой!

Тут мистеру Ванслиперкену припомнился его сон, и он начинал уже опасаться, что и килевание не поможет ему извести этого парня.

Под руководством самого лейтенанта солдаты делали приготовления к килеванию, тогда как вся команда куттера в полном сборе стояла неподвижно, не шевельнув пальцем, чтобы помочь. Каждый из боковых канатов привязывался к правой и левой руке несчастного, а вокруг пояса был обмотан другой канат о двух концах, причем было приказано не тянуть слишком сильно кормовой канат, чтобы наказанный дольше оставался под водой.

В тот момент, когда капрал ван-Спиттер поднял тщедушное, посиневшее от холода тело Костлявого. Ванслиперкен вдруг одумался и захотел выпытать у Костлявого, где его собака.

– Слушайте, сэр, – сказал он, – если вы хотите избежать этого наказания, скажите мне, что сталось с моей собакой! Я знаю, что это вам известно, и даю вам 10 минут на размышление!

Теперь снег падал так часто, что трудно было даже различить длину судна; нагое тело положенного теперь на доски палубы Костлявого сразу запорошило и затем в несколько минут покрыло густой пеленой, точно саваном. Он лежал неподвижно, временами тряся головой, чтобы стряхнуть снег с лица, и молчал; только злая улыбка на мгновение мелькала у него на губах.

– Ну, что же, сэр, скажете вы мне, где моя собака, или я вас сейчас за борт?! – повторил лейтенант.

– Нет, не скажу! – отозвался Костлявый.

– А ты знаешь, негодяй, где она?

– Знаю!

– И не скажешь?

– Нет! – крикнул Костлявый. – Ни за что, никогда!

– Капрал, за борт его! – заревел уже совершенно обезумевший от бешенства Ванслиперкен, как вдруг среди экипажа раздался громкий, испуганный крик, и, к неописанному удивлению Ванслиперкена, капрала, а главным образом Костлявого, на бак вбежал Снарлейиоу, кинулся к Костлявому, которого уже поднял и держал в воздухе ван-Спиттер, укусил его в икру и затем громко и гулко рявкнул по своей всегдашней привычке: «Boy!» «Boy!» «Boy!»

Появление собаки в этот момент произвело немалое волнение. Ванслиперкен понял, что теперь у него нет уже основания килевать несчастного парня, что ему было столь же неприятно, сколь было приятно видеть вновь свою собаку. Капрал тоже, видимо, был очень разочарован; что же касается Костлявого, то, услыхав лай собаки, он вскочил на колени, посмотрел на нее блуждающими глазами, как будто это было какое-нибудь привидение, и вдруг запрокинулся в глубоком обмороке. Весь экипаж судна был поражен; матросы молча переглядывались друг с другом, и только Янсен пробормотал вполголоса:

– Видно, эта собака – не собака! Ванслиперкен приказал унести Костлявого вниз, затем направился к кормовой части палубы. Встретив по пути Кобля, он осведомился, откуда явилась собака, и услышал, что она прибыла с шлюпкой, ходившей за мясом и свежим провиантом. На это Ванслиперкен не сказал ни слова и пошел в свою каюту, сопровождаемый по следам тем же Снарлейиоу с низко опущенной головой и защемленным между задними ногами хвостом.

Глава XI. Снарлейиоу не содействует видам своего господина на вдову Вандерслуш

Вот каким образом спаслась от смерти собака лейтенанта, которую Костлявый, завязав в мешок, швырнул в канал. Как тогда же заметил Ванслиперкен, вблизи того места, где упал в воду мнимый камень Костлявого, шла лодка, и находившиеся в ней люди, отец и сын, не могли не заметить всплеска воды в нескольких саженях впереди их лодки.

Очутившись в воде, Снарлейиоу стал барахтаться и выбиваться, благодаря чему не сейчас пошел ко дну, и люди в лодке зацепили багром мешок и притянули его к себе как раз в тот момент, когда животное, выбившись из сил, начинало тонуть.

– Что это может быть? – спросил отец.

– Кошка или собака, Бог знает, но мешок во всяком случае может пригодиться!

Втащив к себе мешок в лодку, они положили его на дно и вскоре причалили, затем, развязав мешок, вытряхнули из него собаку и оставили ее тут же на мостовой, а мешок забрали с собой и ушли. Вскоре очнулась и собака, и как только смогла держаться на ногах, поплелась к дому вдовы Вандерслуш и принялась выть у нее под окном. Почтенная вдова только что успела раздеться и читала на сон грядущий молитвенник, как и подобает каждому, кто в продолжение всего дня надувал и обманывал людей, чтобы сколотить лишнюю копейку, и готовилась уже загасить свечу, когда до ее слуха достигли звуки импровизированной серенады. По мере того, как к Снарлейиоу возвращались силы, вытье его становилось положительно нестерпимым. Раздраженная этим воем вдова решилась разбудить толстую Бабэтт, которая спала, как говорится, «без задних ног», и приказала ей, вооружившись здоровой метлой, прогнать воющую под окном собаку. Бабэтт послушно направилась к выходной двери, но едва отворила ее, как Снарлейиоу с размаху ворвался в сени, проскользнув у нее между ног и чуть не повалив ее на кирпичный пол сеней. Служанка громко вскрикнула, и хозяйка вышла в сени посмотреть, что случилось, но в этот момент собака, не попав в запертую дверь гостиной, сбежала по лестнице, ворвалась в спальню вдовы и забилась под ее кровать.

– Oh, mein Gott! Да ведь это собака лейтенанта! – воскликнула Бабэтт. – Что мы теперь будем делать, как выживем ее отсюда? – говорила она, подымаясь в спальню своей госпожи с метлой в руках.

– Пусть бы тысяча чертей побрала этого лейтенанта вместе с противной собакой! – воскликнула вдова. – Ты ее хорошенько метлой, Бабэтт!

– Да, мам[17 - мадам]! – отозвалась Бабэтт, со всей силы размахиваясь метлой по собаке, но от Снарлейиоу не так-то легко было отделаться: она вцепилась зубами в метлу и тащила ее к себе, а Бэттси, или Бабэтт, к себе; наконец, собаке надоела эта возня, и, выпустив метлу, она вцепилась в голые ноги служанки. Та громко вскрикнула, выпустила метлу из рук и схватилась обеими руками за укушенное место.

– Ah, mein Gott! mein Gott! – восклицала вдова, ломая руки.

Надо заметить, что к последние годы своей жизни покойный супруг вдовы был страшно толст, и потому кровать была заказана необычайно широкая. Вдова сохранила эту кровать, так как не рассчитывала всегда оставаться одинокой. Кровать эта занимала полкомнаты, и выгнать из-под нее собаку было нелегко. Раздраженная укусом Бабэтт, как только первый момент острой боли прошел, схватила опять метлу и с бешенством стала гнать ею собаку из-под кровати. Дверь в сени с умыслом была оставлена открытой, дверь на улицу также, но случилось совершенно иначе, чем они предполагали: выведенная из себя собака, вместо того, чтобы выбежать в дверь, кинулась в ноги г-жи Вандерслуш, изорвала в клочки ее ночную рубашку, единственное одеяние, прикрывавшее ее наготу, и укусила ее в икру. Почтенная вдова громко вскрикнула от боли и попятилась к двери, оставленной полуоткрытой, наткнулась на нее и захлопнула ее своим весом, а Снарлейиоу снова бросился под кровать и оттуда возобновил свои атаки на голые ноги Бабэтт.

Наконец то, чего не могли добиться мужеством эти женщины, достигли страхом. В первый момент испуганная собакой вдова Вандерслуш хотела бежать вниз и уже отворила дверь, во вдруг заметила, что вся рубашка на ней изодрана в клочья и что в таком виде никуда бежать нельзя, и в порыве отчаяния бросилась на середину кровати, восклицая: «Ах, мингер Ванслиперкен! Мингер Ванслиперкен». Почти в тот же момент зубы Снарлейиоу с новой силой впились в икры Бабэтт, которая, громко вскрикнув, также вскочила на кровать, ища спасения, и чуть не придавила свою госпожу. Кровать, служившая 30 лет верой и правдой супругам Вандерслуш, а затем и вдове, не выдержала такой двойной тяжести, и тяжелый матрац со всеми перинами и подушками провалился и очутился на полу, придавив собаку. Та громко взвизгнула и стала рваться из-под постели, но грузнейшая часть тела вдовы так сильно придавила ей хвост, что она рисковала проститься с ним навсегда. Между тем Бабэтт, пользуясь критическим положением Снарлейиоу, принялась беспощадно колотить ее метлой. Собака пробовала кусаться, но прокусить толстый матрац было довольно трудно. Она рвалась изо всей силы. Наконец ей удалось высвободить свой хвост, и она без оглядки кинулась к двери, а оттуда в сени и на улицу, убедившись, что здесь ей нельзя рассчитывать на покойный ночлег. Бабэтт погналась за ней до самых дверей улицы, швырнула ей вслед метлу и затем задвинула все запоры и только тогда вздохнула с облегчением.

– Экая бестия! Наконец-то она убралась! – произнесла она, возвращаясь в спальню своей госпожи, которая не без труда выбралась из ямы, образовавшейся в провале кровати, и кляня, на чем свет стоит, и лейтенанта, и его собаку, приказала подать себе другую рубашку, а переодевшись, стала плакаться над своей пострадавшей кроватью. Но Бабэтт утешила ее, что дело еще не так плохо, что порвался только веревочный переплет, на котором лежал матрац, и что горю пособить легко, и тут же, принесши новые прочные веревки, привела постель в надлежащий порядок.

– И этот Ванслиперкен смеет думать, что я пойду за него замуж! Да я скорее выйду замуж за его тощего пса! Этакая сушеная треска! Еще туда же, позволяет себе говорить о своей любви, ухаживать за порядочной женщиной и отказывается повесить на первом крюке этого паршивого пса!.. – не унималась разгневанная вдова, пока Бабэтт возилась с ее кроватью.

Когда все было готово, вдова Вандерслуш снова улеглась на свою постель, бормоча себе под нос: «Еще смеет думать о браке… погодите только, мингер Ванслиперкен, погодите до завтра… Я вам покажу!..»

Глава XII. Повсюду принимаются решения, а Джемми Декса обвиняют в бунте

Что делал и где был Снарлейиоу с того момента, когда его так неласково выпроводил и из дома вдовы Вандерслуш, до того времени, когда он вскочил в шлюпку, посланную за мясом, – неизвестно.

В эту ночь почтенная вдова спала плохо; вся душа ее возмущалась против лейтенанта Ванслиперкена и его собаки, и жажда мщения наполняла ее сердце. Но посещения экипажа «Юнгфрау» были настолько выгодны для вдовы, что вскоре она несколько успокоилась и решила, что вместо того, чтобы запереть навсегда перед носом лейтенанта дверь своего дома, она потребует, чтобы Ванслиперкен положил труп этой собаки к ее ногам, если хочет, чтобы его допустили войти в святилище его богини. Она имела на то право, и если лейтенант искренно любит ее, то, несомненно, исполнит ее требование; если же нет, то из этого отнюдь не следует, что экипаж «Юнгфрау» прекратит посещения ее Луст-Хауза, так как хитрая вдовушка успела заметить, что лейтенант Ванслиперкен пользовался весьма слабым влиянием на них, и что весь экипаж до последнего человека от души ненавидел его и его собаку. Приняв такое решение, вдова Вандерслуш совершенно успокоилась.

На куттере же появление Снарлейиоу произвело не меньшее волнение, чем в доме вдовы. Матросы и весь экипаж видели в этом нечто сверхъестественное, так как Костлявый успел подробно рассказать все, что он проделал с ненавистной собакой. Матросы перешептывались; старый Обадиа многозначительно покачивал головой, а Янсен повторял:

– Эта собака – не собака! – Только Костлявый и Декс не смущались: первый из них решил, что будь это собака или хоть сам дьявол, а он не успокоится, пока не покончит с этой гадиной, и что если это на самом деле чертов дар и исчадие ада, то его долг, как христианина, уничтожить его и сжить со света.

Погода стояла холодная, снег не переставал падать. Весь экипаж собрался внизу, только Джемми стоял с подветренной стороны и под впечатлением, навеваемым на него погодой, затянул песенку, в которой говорилось про такую же непогоду и выражался ропот девушки на командира, пославшего ее возлюбленного в море в такую бурю. При этом по адресу Ванслиперкена было послано в песне несколько нелестных эпитетов.

– Mein Gott! Да это настоящий бунт! Смеет называть мингера лейтенанта такими словами! – заявил капрал, незаметно приблизившийся к Джемми, подслушав его песню.

– Бунт! В самом деле? – огрызнулся Джемми. – Поди же передай еще и это: я бы повесил и тебя. Ты ожиревший вор, капрал!

– Все лучше и лучше, то есть, я хотел сказать, все хуже и хуже! – сказал капрал.

– Уходи подобру, а то, смотри, я вышвырну тебя за борт, подлый наушник!

– Это еще того хуже! – заявил ван-Спиттер и зашагал по направлению к корме судна. Здесь он не преминул доложить о случившемся командиру, но тот, сознавая, что малейшего пустяка будет теперь достаточно, чтобы вызвать на куттере открытый бунт, решил оставить это дело без последствий. Возвращение Снарлейиоу настолько радовало его, что делало на этот раз более снисходительным. Не подозревая, каких бед натворил в предыдущую ночь его любимец, он решил, несмотря на метель и бурю, посетить вдову Вандерслуш и доказать ей тем самым свои нежные чувства, которые не могут устоять даже и против такой непогоды. Заперев предварительно свою собаку в каюте и поручив ключ от нее капралу, он отправился на берег и явился к дверям дома вдовы. Ему отворила Бабэтт, и своей тучной особой загородив вход, не стала дожидаться, когда с ней заговорил лейтенант, а сама заявила ему:

– Мингер Ванслиперкен, вы не можете войти сегодня. Фрау Вандерслуш очень больна и лежит в постели. Доктор говорит, что дело опасно! Вы не можете ее видеть сегодня!